Синхрон

– Это мы уже видели, – хрипло говорит Мартин. – По работе.

Он помнит эти отчёты – но с обратной стороны. Тогда это был «интересный случай», пример «локальной временной лакуны». Тогда он ставил подпись в графе «ознакомлен». Теперь его собственное тело – пропуск в эту лакуну.

– В другом отчёте, – продолжает Малышев, перелистывая, – вы исчезли в лифте. – Он находит нужный лист, кладёт сверху. – Смотрите: «Лифт поднимается с четвёртого на шестой. Входит один человек. Выходит – пусто».

Мартин машинально оглядывается на дверь кабинета, за которой – коридор, лифты. Кожа вспоминает ощущение закрывающихся дверей. Сдвиг воздуха. Тот микромомент, когда кабина как будто застревает между этажами – на полсекунды, не больше. Никто тогда не придаёт этому значения.

«А в какой-то жизни, – говорит внутренний голос, – именно там я и остался».

Третий лист. Совсем другая стилистика.

«Согласно данным проекта “Синхрон”, в момент пикового отклонения временной сети поток “проглотил” ряд маркеров. Один из них коррелирует с биометрическими и когнитивными характеристиками субъекта Лисов М. В. Возможна частичная интеграция субъекта в поле».

– Это не наша формулировка, – подчеркнуто равнодушно говорит доктор. – Это корпоративная. Они любили слово «интеграция».

«Интеграция». Слово звучит мягче, чем «исчезновение». Как если бы кто-то сказал: «Мы не утопили его, мы лишь вернули его воде».

– То есть, – произносит Мартин медленно, стараясь не уехать мыслью слишком далеко, – в одной версии я просто ушёл и не вернулся. В другой – пропал в коридоре. В третьей – застрял в потоке.

– И во всех трёх, – добавляет Малышев, – вас больше нигде не увидели. Официально.

– Кроме как… здесь, – он стучит пальцем по папке.

Доктор поджимает губы. На мгновение кажется, что он хочет что-то сказать, но передумывает.

– В этой папке, – говорит он вместо этого, – вы собрались, как… – он ищет метафору, – …отражения в одной линзе. Не очень хороший образ, но вы понимаете.

Он понимает. Если поставить несколько зеркал под разными углами, одно лицо размножится до бесконечности. Попробуй потом вспомнить, с какого ракурса оно «настоящее».

Он переворачивает ещё пару листов. Там – протокол опроса какой-то женщины.

«…я точно помню, что видела его в тот вечер в супермаркете на углу. Он стоял в очереди с пустой корзинкой, как будто забыл, зачем пришёл. На кассе его уже не было. Я тогда подумала, что он ушёл, но потом, когда по телевизору…»

Приписка аналитика: «Время наблюдения не совпадает с официальной датой исчезновения. Свидетель могла смешать дни».

И другой, мужской голос, из другой записи:

«…хотите сказать, Лисов пропал в ту ночь? Бред. Он у меня был на квартире уже после. Мы с ним…» – дальше обрыв. Пометка: «Запись повреждена при пересчёте архива».

– Они все помнят разное, – устало говорит доктор. – Каждый держится за свою версию, как за личный эксклюзив. Отнять нельзя – по этическим соображениям. Свести воедино нельзя – по техническим. В результате – у нас субъект, который одновременно… и исчез, и не исчез.

«Я есть, потому что они помнят, что меня нет», – неожиданно формулирует внутри более чужой, чем собственный голос.

– Скажите, – Мартин поднимает глаза, – а в какой-то версии… я просто живу? Без “Хронос”, без… – он обводит взглядом кабинет, – всего этого?

Малышев какое-то время молчит. Потом вздыхает.

– Есть один… зачётный случай, – признаётся он. – В одном из периферийных архивов значится: «Лисов М. В. уволился по собственному желанию в 2019 году, уехал в другой регион». – Он пожимает плечами. – Там всё довольно прозаично: смена профессии, какой-то мелкий бизнес. Ни “Синхрона”, ни участий в инциденте.

– И?

– И эта запись постоянно «слетает». – Доктор сжимает пальцы. – То появляется, то исчезает. Как мираж. Я её видел три раза – каждый раз с небольшими отличиями. В последний раз там был даже указан город, в который вы якобы уехали. Через сутки – пусто.

Он пытается представить эту жизнь. Другой город. Может быть, ремонт обуви, маленькая мастерская. Или бар на окраине. Или вообще деревня. Мало ли чем может заниматься человек, у которого больше не какать чужое время по строкам отчётов.

В какой-то линии я стою за прилавком и спорю с поставщиками. В какой-то – учу детей таблице умножения. В какой-то – вообще не знаю слова «Синхрон».

И нигде из этих линий мне не приходит в голову, что в другом месте я умер трижды.

– Почему вы не… – он ищет выражение, – …не удержали эту версию? Не сделали её основной?

– Потому что она не держит вас, – просто отвечает Малышев. – Ни одного совпадения по биометрии, ни одного подтверждения от людей, которые вас знали здесь. Это как… – он вздыхает, – …сон, который придумал сам себя. Нам его жалко трогать, но и признать реальностью мы не можем.

«Жалко трогать». Они жалеют чужой сон. Его – нет.

Он снова смотрит в приложение. Там, ближе к концу, попадается документ, который он сначала принимает за ошибку. Он узнаёт формат: это их старые внутренние «психологические профили» – бумаги, которые они заполняли на самых сложных «объектов».

Вверху – «Объект: Лисов М. В.». Ниже – знакомые графы: «Когнитивный профиль», «Эмоциональная регуляция», «Уровень риска». Только вместо привычных отметок «низкий/средний/высокий» – странные заноски.

«Предмет исследования обладает многослойной идентичностью. Отмечается способность одновременно удерживать взаимно противоречивые модели собственной биографии».

«Потенциальная опасность не в том, что субъект может совершить внешние действия, а в том, что он не обладает доступом к целостному образу “я”».

«Рекомендуется рассматривать не как индивидуальный случай психопатологии, а как проявление сетевой аномалии (“узел”).»

– Это кто писал? – спрашивает он. Голос звучит хрипло.

– Наши же, – без особого гордости говорит доктор. – Группа, которая занималась постсинхронными кейсами. Вы – у них под номером один.

– Прекрасно, – отзывается он. – Я всегда мечтал стать «объектом исследования».

Он пытается пошутить, но шутка проваливается. Между строками профиля – пустые места. Там, где обычно писали: «доверяет/не доверяет», «склонен к…», «уровень эмпатии…» – прочерк. Как будто даже психологи решили не связываться.

– Если честно, – тихо добавляет доктор, – они боялись ставить диагноз. Любой. Потому что любой был бы… – он подбирает, – …упрощением.

Он смотрит на лист. На слово «узел». На рекомендацию «рассматривать как сетевую аномалию». Это уже не биография. Это топология. Его пытаются описать не как человека, а как точку в графе.

– То есть я… – он проводит ладонью по воздуху, как по схеме, – …не столько «кто», сколько «где»?

– Неплохая формулировка, – признаёт Малышев. – В одном смысле вы – место пересечения версий.

«Я – не человек, я – перекрёсток», – поправляет внутри другой голос. Чужой. Но слишком логичный.

Он вдруг очень ясно понимает, в чём, собственно, ужас. Не в том, что бумага врёт. Не в том, что люди помнят разное. А в том, что даже он сам больше не имеет права на одно-единственное «я». Любое его «я» немедленно разбивается на варианты: «я-госслужащий», «я-корпоративный», «я-оппонент», «я-пропавший», «я-не существующий».

Если он скажет «я виноват» – тут же поднимет руку тот, другой, из версии с сопротивлением, и скажет: «Нет, я пытался предотвратить». Если он произнесёт «я спас» – из тёмного угла выйдет тот, кто не успел нажать кнопку. Если попробует утешиться мыслью «я просто оказался не в то время, не в том месте» – третий сухо напомнит: «Ты сам туда пошёл».

Где-то на уровне рефлексов язык продолжает пользоваться привычной формой. «Я помню». «Я боюсь». «Я хочу». Но смысл этих фраз уже расползается, как чернила по мокрой бумаге.

Он ловит своё отражение в стекле шкафчика с папками позади доктора. Стекло мутное, чуть отдаёт зеленью. В отражении – он, сидящий за столом, и ещё – поверх – другой, с чуть другой посадкой головы. Может быть, это просто угол. Может – нет.

– Как вы с этим живёте? – вдруг спрашивает он.

– С чем? – не сразу понимает доктор.

– С тем, – он кивает на папку, на часы, на всё вокруг, – что понятие «человек» у вас развалилось на «версия», «узел», «субъект»? Что вы больше не знаете, кто перед вами – один или несколько?

Малышев отводит взгляд на минутную стрелку остановившихся часов.

– По-разному, – честно говорит он. – Иногда – как исследователь. Иногда – как человек, который очень хочет вернуться в ту простую реальность, где у каждого была одна биография. – Он усмехается. – Но каждый раз, когда я пытаюсь сделать вид, что всё «по-старому», ко мне приходит… – он кивает на папку, – …кто-нибудь вроде вас. И напоминает, что это уже не так.

Он замолкает. В комнате слышно только слабое гудение систем кондиционирования да далёкий шум коридора. За дверью кто-то проходит – шаги отражаются в полу, в стенах, в стеклянной перегородке. Одни и те же, но в каждом отражении – чуть иначе.

Мартин снова смотрит на свои досье. На три биографии, три исчезновения, десятки противоречивых характеристик. На слово «узел», напечатанное там, где раньше ставили «гражданин».

«Я стал множественным», – наконец признаёт он себе. Не вслух. Если сказать это вслух, придётся объяснять, что значит «я».

Какое-то время они просто молчат. В комнате слышно, как гудит вентиляция, как где-то за стеной кто-то закрывает дверь, как щёлкает реле в старых часах – хотя стрелки всё равно не двигаются. В этом неподвижном времени лежит папка, полная его разных «я», и он впервые понимает, насколько тяжёлая бумага.

– Давайте так, – говорит Малышев, наконец. – Вы любили эксперименты? – Не дожидаясь ответа, сам поправляет: – Терпели.

– На чужих, – уточняет Мартин.

– Сегодня – немного на себе, – спокойно отвечает доктор. – Без игл и аппаратов. Только текст.

Он тянется к папке, достаёт ещё один блок листов, тонкий, но с плотными, затёртыми краями. На обложке – его фамилия и сухое: «Опросы субъекта (прединцидентный период)». Внизу маленькая пометка: «Синхронизация версий 1–3».

– Что это? – спрашивает Мартин, хотя уже догадывается.

– Вы, – отвечает доктор. – В разных линиях. До всего. – И чуть медленнее, словно давая вес словам: – Три раза один и тот же человек отвечает на одни и те же вопросы. С разницей в год. В два. В полчаса. – Он кладёт блок между ними. – Мне кажется правильным, чтобы вы это увидели.

Он разворачивает первый лист. «Версия 1. Опрос адаптационный. Дата: 2018». Внизу – маленькая строка: «Аудиозапись прилагается». На полях – штрих-код, как у товара.

Вопросы стандартные. Он сам не раз их задавал другим: «Как вы относитесь к изменениям?» – «Доверяете ли вы системе?» – «Готовы ли вы участвовать в экспериментальных протоколах?» В этой расшифровке всё выглядит прилично.

«– Время – это порядок, – отвечает он на одном из вопросов. – Если у нас появится способ держать его жёстче, это… хорошо. Меньше случайностей».

Его «тогдашний» голос звучит в тексте уверенно. Пару раз он даже шутит: «Если вы дадите мне кнопку паузы, я буду вашим должником». В графе «тон» аналитик на полях отметил: «спокойный, лояльный, умеренно ироничный».

Мартин читает и узнаёт себя – того, прежнего, рационального, который ещё верил, что время – это инструмент, а не среда. Ему неприятно от того, как много в этом… доверия.

– Ну, – фыркает он, – примерный мальчик.

– Тогда многие были «примерными», – замечает доктор. – Слишком красивая картина будущего. Стабильные линии, никаких провалов.

Он переворачивает лист. «Версия 2. Опрос корректировочный. Дата: 2019». Вопросы те же, на полях – пометка: «Субъект проявляет сомнения».

«– Как вы относитесь к изменениям?»

«– Зависит от того, кто их инициирует. И кто платит за последствия».