Морок безумия. Следствие ведёт Рязанцева

Глава первая

В кругу уважаемых людей, собравшихся на квартире художника Ивана Передвигина по случаю его юбилея, царили правила особенные, за много лет общения устоявшиеся. Люди здесь высокообразованные и культурно просвещённые. Все. Все, кроме Аллочки. Смазливая, и совершенно беззлобная Аллочка в их небольшое светское общество попала случайно. Привёл её поэт Василий Декадансов, который влюбился в небесно-голубые в обрамлении пушистых ресниц глаза окончательно и бесповоротно.

У дам местечкового бомонда нахождение рядом очаровательной, но не обременённой образованием и интеллектом Аллочки вызывает едва заметные презрительные ухмылки. Впрочем, Аллочка этого не замечает и расхаживает по квартире Передвигина так же, как это делают все остальные.

Правила приличия требуют останавливаться у каждой картины юбиляра, бросить несколько вежливых слов, поцокать языком, сделать шаг назад, потом вперёд, выдавить пару фраз одобрения, а лучше удивления.

Заходя в комнату, Аллочка с безразличием оглядывает толпящихся у картин гостей. Не удосужив взглядом любовно развешанные по стенам этюды и натюрморты, с возгласом «Вау!» она бросается к старинной китайской вазе с торчащими из горлышка камышами.

Роскошная ваза – предмет семейной гордости Передвигиных, Иван унаследовал её от своих предков, один из которых был направлен царским указом в Китай с особой миссией – установить добрососедские отношения, за что и получил в дар от китайского монарха сие произведение китайского мастерства.

– Ах, какая прелесть! – с придыхание восклицает Аллочка. Кончик маленького носика задирается от восторга; и без того мультяшная внешность становится ещё мультяшней. – Камыши!

Камыши в подарок Передвигину вручила его пятилетняя племянница. Чтоб не обидеть девочку, Иван поставил их в вазу с намерением после выбросить камыши в мусорку.

Похлопав ресницами, Аллочка переводит взгляд на фруктовницу. Изящно выдутое стеклодувом изделие само по себе способно вызвать интерес даже у самого искушённого ценителя. У Фриды хороший вкус, преподнесённый утром в качестве подарка ко дню рождения любимому человеку предмет искусства служит для гостей источником эстетического восхищения. Рядом на блюде из тонкого фарфора горкой лежат конфеты. Десяток заграничных шоколадных прикрывают собой недорогие местной кондитерки.

Иван Передвигин – художник хоть и талантливый, но, как и положено талантливому, испытывает финансовые трудности. В основном он живёт за счёт своей любовницы Фриды, тоже художницы, пусть не столь талантливой, зато трудящейся на общеобразовательной ниве. Школьные уроки оплачиваются скудно, но Фрида подрабатывает в частной школе искусств. Иногда они с Иваном устраивают персональные выставки, где, случается, покупают одну-две Фридины миниатюры.

Нынешний вернисаж организован Фридой исключительно с целью порадовать юбиляра. Весь антураж спроектирован и воплощён ею же. Конфеты, вино и фрукты куплены на деньги, полученные от частных уроков. Присутствующие об этом знают, и потому никто к конфетам не притрагивается – все воспитанные, все культурные. Вместо этого они с удовольствием любуются картинами и медленно потягивают вино из бокалов, украшенных акриловыми рисунками Фриды.

Зато импортный «реквизит» вызывает искренний интерес Аллочки. Тю-тюлечка Аллочка без тени смущения выбирает только дорогие шоколадные конфеты. Быстро разворачивая фантики, она изящно берёт двумя пальчиками по одной конфете, кладёт в маленький ротик и с аппетитом жуёт. Шоколадная слюна пачкает пухлый бутончик губ. Аллочка слизывает остатки шоколада розовым язычком и берёт с соседнего блюда гроздь винограда элитных сортов. Живой натюрморт из единственной веточки винограда и десятка глянцевых яблок ласкал взгляд юбиляра и гостей ровно до того момента, пока на них не покусилась Аллочка. Поглощая виноградинки, она аккуратно выплёвывает косточки в свою маленькую ладошку.

Голую ветвь Аллочка бросает в вазу, туда же стряхивает косточки и принимается за яблоко. Самое большое и самое румяное. Дважды откусив от сочной плоти, Аллочка кладёт недоеденный плод на шёлковую скатерть ручной росписи. Надо ли говорить, что сей батик расписан всё той же Фридой?

Фрида молча наблюдает за красивой молодой гостьей. А в особенности за реакцией на происходящее Ивана; Передвигин не сводит с Аллочки глаз. В его взгляде проглядывает умиление и нежность. Аллочка годится ему в дочери, но чувства, вызванные подругой Декадансова, не отеческие. Передвигин не имеет и не хочет детей. Уж это Фрида знает, как никто другой. Единственный ребёнок, который вызывал у него хоть какие-то весьма сдержанные эмоции, была дочь его двоюродной сестры.

– Как вам здесь? – Иван улыбается Аллочке.

Он стоит к Фриде спиной, но она видит его отражение в большом старинном зеркале. Он улыбается по-особенному. Когда-то так же он улыбался ей. Давно. Тысячу лет назад. Тогда она была его ученицей и была гораздо моложе, чем сейчас. Почти того же возраста, что и Аллочка. Не такая красавица, зато умела внимать. Не слушать, а именно внимать.

***

Этот городишко был страшной дырой. Всего три бара. За вечер они обошли все три и возвращались в гостиницу в приподнятом настроении. По дороге останавливались возле каждого фонаря и целовались. При этом она снимала варежку и запускала свою тёплую руку за пояс его брюк.

– Посмотри на сияние. Это знак Анимы.

Она задирала голову, смотрела в ночное небо, но руку не вынимала.

– Анирнииты и Туурнгаиты в вихре событий, следую путями шаманической вселенной в представлении Ангакуита – добрые друзья и помощники. Если найти к ним подход… – Он тяжело дышал, путался мыслями и захлёбывался словами. – Что ты делаешь со мной?

– Ты говори… это очень интересно.

– Я не могу. Пожалей.

– И не подумаю.

Горячая плоть в руке набухала и твердела, что приводило её в восторг. Сейчас она имела над ним власть. Этот взрослый мужчина, по сути, её учитель, ничего не мог с собой поделать. Он даже не пытался сопротивляться, заранее зная, что проиграет.

Потом они лежали на толстых шерстяных покрывалах, она гладила ладонью его живот и представляла, как на её мысленный зов из тёмных глубин Ледовитого океана поднимаются киты и кашалоты в окружении тюленей и моржей. Потом она перенесёт это на холст.

***

– Человек в творчестве, как готический стиль, где случилась победа вертикали над грузом земного притяжения. Основной специалист по мышлению – это разум. Именно он способен найти ассоциации в чём угодно, подогнать их под любое желаемое. Главное, хватило бы опыта. – Василий Декадансов отошёл от картины. Выпуклые хаотичные мазки, дымчатые с переходом в розовый, белый в коричневый. «Морок безумия» – лучшее из последнего, по мнению Фриды.

– Ассоциации есть всегда. Но они вторичны и существуют лишь потому, что очаг возбуждения частично переходит на соседние участки мозга. – Егоров Виктор Викентьевич, учёный с энциклопедическими знаниями, откинулся на спинку кресла.

– Мы чаще задаём себе вопрос: для чего мы живём? Про смысл, цели, задачи и всё такое. А попробуйте ответить на вопрос: чем мы живём? – Писатель-фантаст Олег Гаврилович Щербатых пригубил белое игристое вино, посмаковал пухлыми губами и посмотрел на блондинку с макияжем в стиле смоки-айс. – Сам по себе нормальный человек жить не может. Голодно и больно так, без ничего, жить его душе.

– Хм, – Стилист по макияжу Ярослава Милонова ответила другу нежным томным взглядом. – Человек не может жить без любви. Всё, что бы ни делал человек, он делает под знаком любви. Ею и живёт. Вот Рощина заботится о близких, потому что любит их. Ну и любит себя в этой заботе. Кавригин ходит на работу, потому что любит деньги, которые ему платят. – Заметив недовольный взгляд адвоката Кавригина, Ярослава тут же прибавила: – Ну или то, чем он на этой работе занимается. Даже ненавидит человек, потому что любит. Фрида, а ты что думаешь по этому поводу?

«Светская беседа» длилась уже минут сорок, Фрида стояла у окна, но участия в беседе не принимала. Не то чтобы ей была неинтересна тема или нечего было сказать, просто она не могла оторвать взгляд от маленькой курносой дюймовочки и жужжащего над ней жука. Она вслушивалась в разговор, но не тот, что вели гости, а тот, что шёл между Передвигиным и Аллочкой.

– Фрида! – окликнула Ярослава. – Чего молчишь? Вот Егоров считает любовь психическим заболеванием. Что скажешь?

– Я думаю, только живя с любовью в душе, человек здоров и нормален. А тот, кто говорит, что любовь психическое расстройство, просто сам слегка душевно нездоров. И нездоровье это от тоски и боязни. Отсюда и негармоничные ощущения.

– Ну… – слегка опешил Егоров, но не обиделся. Фрида ему нравилась. – Иван, выручай, твоя богиня меня уела. Похоже, у меня нет смысла в жизни.

Передвигин оторвался от Аллочки и недовольно посмотрел на собравшихся под мягким светом торшера лучших представителей их богемной тусовки.

– Смысл жизни? – Концентрация внимания Передвигина выражалась в сгустке бровей над переносицей и выразительно углубившейся впадинке на подбородке. Фрида благодарно посмотрела на Егорова. – А что такое смысл жизни? Никто толком не знает. У каждого свой смысл жизни. Вот у вас, Аллочка, в чём? – Передвигин снова повернулся к Аллочке, которая скучающе хлопала ресницами и покачивала закинутой на коленку ножкой.

– Я не знаю. Чтоб весело было!

– Гениально! – Брови Передвигина расправились, впадинка растянулась. – Кажется, я понял, смысл жизни зависит от возраста. В детстве я очень хотел себе духовую винтовку. Вот спал и видел! Отец первый раз привёл меня в тир, когда мне было пять лет, и я пропал. Я готов был стрелять и стрелять! Взрослые мужики рядом стреляли – кто попадал, а кто нет… Я валил почти все мишени и промахивался редко, бывало, конечно, но редко. Помню, отец со смехом рассказывал маме, как я стреляю, мол, представляешь, он упирает себе винтовку в живот. Непонятно, как целился с такой позиции, но кладёт и кладёт все мишени! Поход отца со мной в тир обычно обеднял его карман как минимум на рубль! Тогда одна пулька-выстрел стоила 2 копейки, а рубль тогда был рубль, да. – Он улыбнулся Аллочке. – Я спал и видел себе личную духовушку! С деревянным прикладом, тёмно-коричневого цвета, чтобы непременно, и с не очень тугой пружиной взвода. Лет до семи я сам не мог взвести, силёнок не хватало, и мне взводили взрослые. Представляете, моя милая?

Аллочка захихикала.

– В детстве что? – подхватил Кавригин. – В детстве есть всё, всё. И велосипед – это просто желание, хоть и весьма сильное. Я очень велосипед хотел.

– А школа? – закатил глаза Щербатых. – Там этих смыслов было больше. Набор солдатиков, викингов, или индейцев, мопед, летние каникулы, пионерский галстук и девочка Оля. Кроме мопеда всё сбылось.

Серые глаза Ярославы затуманились ревностью.

– Это какая Оля? Рощина?

– А юность? – перебил Декадансов. – М-м-м! Там уже было всё посерьёзке: джинсовый пиджак, секс с Галей, Наташей, Аней, поступить с другом Ромкой в археологический институт и ездить по всему миру, как Юрий Сенкевич, и собрать личную библиотеку из самых-самых книг!

– По всей видимости, в институт ты не поступил? – В голосе Егорова прозвучали пренебрежительные нотки.

– Я – нет, а Ромка – да. Зато меня девушки любят. – Декадансов подмигнул Аллочке, и та опять захихикала.

– Ну вот мы и вернулись к нашим баранам. То есть к любви. Потому что без любви и ни туды, и ни сюды. – Щербатых снова пригубил вино. – Егоров, ты проиграл.

– Лишь отчасти. Пусть смысл жизни и в любви, но это не отменяет того, что я сказал ранее: любовь – психическое заболевание.

– Передвигин, ты же художник, нарисуй это чувство. Нет, лучше Фрида. Фрида, знает. Фрида? – Ярослава тревожно смотрела на подругу. Цвет мурены, так говорила Фрида. «У меня бывает помутнение рассудка, и тогда мои глаза словно покрываются плёнкой и меняют цвет. Цвет мурены. Именно его ты видела на моих картинах». Фрида часто рисовала себя. Пышногрудую, толстозадую, с муреновыми глазами на круглом, как блин, лице.

Фрида вздрогнула, заправила волосы за ухо. Ухо было маленькое, с широкой мочкой, в которой блестел крохотный топаз.

– Оно непонятно откуда и как… вроде дежавю. Подвижное пространство… возникающее, как из прошлой жизни, так и из будущей. Там я жила у моря, что делит горизонт то четкой, то размытою чертой, и каждый вечер ходила на причал, встречать его, своего, с кем умирает робость, с ним отделяешь космос от суеты, и сумасшедший мир не наш. Наш – обжигающий ветер, солёные брызги моря и запах тубероз. И после каждой встречи море выбрасывало к ногам маленький коралл. В той жизни у меня есть коралловые бусы, они длинные, сколько бусинок в них, я не считала. Много. И я каждой улыбаюсь.

– Ой, у меня такие есть, – Аллочка захлопала в ладоши. – Красные, пластиковые. Я, когда покупала, думала: «Чё такие дешёвые?» А потом мне Лёлька сказала, что они пластиковые, а никакие не коралловые. Но я не расстроилась, а кто знает, я же не знала, когда покупала.

– Аллочка, вы прелесть. – Передвигин взял маленькую руку и прилип к ней губами.

Фрида смотрела на любовника долгим мутным взглядом.

– Я куплю вам настоящие коралловые бусы. В палатке на морском побережье.

Фрида отвернулась. Тёмное окно в каплях дождя. Смотреть в него, как смотреть в кривое зеркало. В муреновом прищуре отражение огней в каплях превращается в галактическую россыпь. Туманность Андромеды.

Когда она повернулась, в комнате никого не было. Передвигин доедал Аллочкино яблоко.

– Чудная девочка, знаешь, что она мне сказала, когда я её провожал?

– Ты её провожал?

– Конечно, не мог же я её доверить этому прощелыге Декадансову. – Передвигин плюхнулся в кресло. Мечтательная улыбка разлилась по его лицу.

– Так что тебе сказала чудная девочка?

– Сказала, что в целом осталась довольна проведённым временем. Вот если бы еще не скучная компания, которая весь вечер только и делала, что перемывала кости какому-то Кафке и Борхесу. Остальные фамилии она не запомнила. – Передвигин громко и весело рассмеялся.

Мурена похожа на лучепёрую рыбу змеевидной формы. С голой без чешуи кожей. Её укус может быть опасен для человека.

***

Ярослава не раз предлагала купить картину «Зов океана», но она отказывала. Это была её лучшая работа. Она не могла торговать воспоминаниями. Картина висела в спальне, над кроватью. Единственная, остальные картины в их доме были его.

– Нам нужно отдохнуть друг от друга. – Он передвинул на столе вазу, чтобы не смотреть ей в глаза. – В пятницу я уезжаю.

– Куда?

– В Сочи.

– С кем?

– С Васькой.

У неё завибрировала жилка на лбу.

– Ты же не любишь море?

– Почему это не люблю?

– Я много раз звала тебя. Ты же знаешь, как я люблю море. Это моя стихия… Но ты говорил, что ненавидишь жариться на солнце. И теперь ты едешь на море без меня? С Васькой?

– А что такого? Он хотя бы не будет выносить мне мозг.

– Ты едешь с ней.

– Не начинай.

– Тогда я тоже поеду.

– Езжай куда хочешь, только не со мной. Твои вечные претензии мешают мне творить. Я устал. Мне нужен отдых.

– Откуда у тебя деньги?

– Я продал «китов».

– Что? Ты продал мою картину? – Она метнулась к двери, ведущей в спальню, но вспомнила, что утром картина была на месте. Она заправляла постель, и если бы картина отсутствовала, она бы заметила. Она не могла не заметить.

– Что значит «мою»? Всё, что в этом доме до сего дня было общим. Мы и раньше продавали твои картины. В чём дело?

– Картина на месте.

– Я продал её заочно. Ярославе. Она давно просила. Она завтра за ней придёт, отдай ей, пожалуйста.

– Она не могла. Она знает, что для меня «Киты».

– Я сказал, что ты согласилась. И хватит пучить глаза. Что ты привязалась к этой мазне? Надо сказать, довольно средненькая картина. А Ярослава дала за неё хорошие деньги.

– Ты продал «Китов» и теперь на эти деньги поедешь на море с этой безмозглой малолеткой. Ты совсем потерял совесть?

– Прекрати. Я еду с Васькой. А уж кого он с собой возьмёт – это его дело.

Ей вдруг захотелось смеяться. Громко, истошно, но она сдержалась, лишь улыбка, кривая, уродливая, исказила лицо.

– Ты мог бы продать свою китайскую вазу. Она стоит дороже.

– Вазу? Не придумывай, ты же знаешь, что она для меня значит, и вообще, как можно сравнивать. – Он внимательно посмотрел на вазу, будто видел её впервые. – Однако у тебя самомнение.

Простояв минуту в молчании, она всё-таки пошла в спальню и через минуту вернулась в гостиную с картиной в руках. Он сидел в кресле, что-то разглядывая в телефоне. Она положила картину на стол рядом с вазой.

– Ты бы завернула её во что-нибудь, – буркнул Передвигин, не отрывая взгляда от телефона.

– Сейчас. – Фрида порыскала глазами по настенной полке, но не увидела то, что искала. – Ага! – Она метнулась к тумбочке, открыла ящик, что-то достала и спешно вернулась к картине. Он успел только мельком посмотреть в её сторону. Рука взметнулась, и остриё ножниц вонзилось в полотно.

– Что ты делаешь?! – Он вскочил, но не двинулся с места, что-то остановило его. Возможно, остервенение, с которым она кромсала холст. А может дикий, судорожный не свойственный ей смех. Он слышал его впервые.

Растерзав картину, Фрида бросила её ему под ноги.

– Истеричка! – Он пнул подрамник, единственное, что осталось целым. – Чего ты добилась? Денег я не отдам, сама теперь с Ярой объясняйся, а я переночую у Васьки. Больше не хочу тебя видеть. И да, хочу напомнить, что это моя квартира. Так что собери вещи и чтоб, когда я вернулся, тебя здесь не было.

Он засунул телефон в задний карман брюк и, перешагнув раскромсанное полотно, направился в прихожую. На выходе остановился.

– И наведи здесь порядок. Такой, чтоб ничто мне больше о тебе не напоминало.

Он ушёл. Она словно вросла в пол.

Фрида окинула взглядом комнату. «Собери свои вещи!». Все вещи в этой комнате были её. Они были приобретены ею, на её деньги. Даже ремонт был только её личной заслугой. Передвигин от участия самоустранился. Всё было подобрано и расставлено по её вкусу и всецело принадлежало ей, кроме затёртого до дыр плюшевого кресла у окна и китайской вазы. Да ещё зеркала в бронзовой оправе. Тоже старого, с грязно-серой кляксой, выщербленной от времени амальгамы. В отражении клякса ложилась уродливым пигментным пятном аккурат ей на лицо. Зеркало пугало. Она старалась не смотреть в него, даже украдкой, и давно бы отнесла на помойку, если бы не Передвигин.

Фрида не была красавицей, собственное отражение никогда её особо не радовало, оттого и не жаловала она зеркала, а это – так просто ненавидела. Она верила, что в старинных зеркалах заключены души всех, кто в них когда-нибудь смотрелся. И если зеркало хранит отражение злого человека, то оно само становится «злым».

«Такое зеркало всегда холодное на ощупь, перед ним гаснут церковные свечи, и оно способно принести неприятности, вплоть до смерти. Зеркало нужно разбить, и только так можно избавиться от проклятия, которое в нём заключено», – говорила её бабушка. Соседи считали бабу Симу колдуньей, но это было неправдой, просто бабушка много знала.

Фрида схватила китайскую вазу и замахнулась. «Через зеркало можно навести порчу», – зеркало говорило с ней голосом бабушки Симы. «Если какой-либо человек посмотрит в ваше зеркало с пожеланиями зла, то эти пожелания могут исполниться».

Фрида посмотрела в зеркало. Мутный взгляд, перекошенное злобой лицо, пигментное пятно на щеке. Рука медленно опустилась.

Ну что ж, уходить, так с музыкой!

Глава вторая

– Если перспектива смерти по естественным причинам отдалится, скажем, на 1000 лет, то, может быть, и человечество будет делать проекты на 1000 лет. А пока все потуги в области проектирования ограничиваются отрезком в человеческую жизнь. Мало кто рискует заглянуть на 100 лет вперёд, тем более на 500. Мне кажется, продление возраста решило бы много проблем сегодняшних. – Артём отодвинул квадратный бокал. Он не очень любил коньяк, но статус не позволял скатиться до водки.

– Ребята, ну хватит о работе. Мы разве для этого собрались? – Вика Харитонова прищурила лисьи глазки.

– А для чего, Викуся? – Славка Драников приобнял за плечо бывшую отличницу, лучшую ученицу класса. – Разве тема продления жизни, а, значит, и молодости тебя не волнует?

– Ой-й-й! Не насилуйте мне мозги! – Вика закатила красивые глазки.

Это была её любимая фраза. Ещё в школе. Двадцать лет прошло, и ничего не изменилось. Она так же выдавливает краткое «и», растягивая пухлые губы, демонстрируя при этом полоску жемчужных зубов. Время словно проходило мимо неё, не затрагивая нежную кожу подкрадывающимся увяданием.

– Меня все эти разговоры о продлении жизни и бессмертии, вообще, если честно, напрягают. Не хочу думать о смерти и старости. Во всяком случае, сейчас, пока я ещё молода… и я хочу танцевать.

Она толкнула Славкину руку и, отодвинув стул, встала. Тонкая фигурка, покачиваясь, двинулась к танцполу.

Вечер набирал обороты, к восьми часам свободных мест в кафе не осталось. Помимо случайных посетителей и их, собравшихся на вечер встречи одноклассников, в зале проходило ещё одно мероприятие – то ли юбилей, то ли свадьба. Это была компания из десяти человек, одетых не совсем в тему праздничного мероприятия: женщины в длинных юбках и растянутых свитерах, с распущенными и, казалось, давно нечёсаными волосами, и мужчины в таких же свитерах и мятых брюках.