Смерти, рождения, драмы и смех.
Седативные танцы у ворот грозовых.
Приходи! Welcome Drink, тебя приглашаю.
На вечеринку здоровых, в корпус больных.
Вадим Сатурин
© Елена Касаткина, 2025
ISBN 978-5-0067-3088-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Все жалуются на непереносимую жару, а ему нравится. Он всё время мёрзнет. Что-то с терморегуляцией, с сосудами и, наверное, сердце… Но сейчас ему хорошо, на градуснике +28. Он подкатил кресло к окну.
Его окно – единственное во всём доме – выходит на этот участок сада. Тут и не сад даже, а задворки какие-то. Здесь ничего не растёт. Вся территория благоухает цветами, а здесь три огромных квадратных ямы, словно могилы, ждущие своих покойников.
Старик отвернулся. Да, с видом из окна ему не повезло. Вонь от сбрасываемых в компостную яму отходов, и мухи. Сегодня ночью спать мешал шум. Сбрасывали отходы, потом закапывали. Зачем-то это делали ночью. Может, из-за жары?
Он хотел уже откатить коляску, но заметил в углу под забором странное шевеление. Земля вспучилась, просела и провалилась в дыру. В образовавшемся отверстии показался чёрный собачий нос. Нос покрутился в разные стороны, фыркнул и исчез. Тут же высунулись две рыжие лапы и замелькали со скоростью вертолётных лопастей, разбрасывая комочки земли и поднимая облачко пыли. Несколько раз щенок пытался просунуть голову в отверстие, но, убедившись, что оно недостаточно просторно, снова принимался копать. Наконец за чёрным носом и такими же чёрными глазками в дыру протиснулась вся мордочка, а за ним и туловище. Щенок встряхнулся и, виляя хвостом, направился к могильнику.
Ткнув пару раз носом в свежую насыпь, он чихнул и принялся снова рыть землю. Что-то откопав, он вгрызся в трофей зубами и потащил назад, к забору.
Старик сложил губы трубочкой и шепеляво присвистнул. Щенок остановился и повернул голову в его сторону. Из собачьей пасти свисал синий обрубок человеческой руки с крючковатыми пальцами.
Часть первая
Глава первая
Резкий порыв ветра оживил берёзу, и та приветливо помахала Доре веткой.
– Слезай с окна, а то свалишься, – прокряхтела бабушка, накручивая на палец шерстяную нитку.
– Можно, я погуляю? – законючила Дора.
– Едриш-камыш, куда на ночь глядя? – нахмурила бабушка седые брови.
Солнце ещё не коснулось горизонта, но Дора знала, что переспорить бабушку не получится, и, вздохнув, сползла с табуретки.
За дверью послышались тяжёлые шаги, и через секунду, издав протяжный вой, дверь распахнулась. В покосившемся проёме показалась грузная фигура.
В деревне деда Матвея любили и уважали. За силищу! Поговаривали, что по молодости мог Матвей быка завалить, а то и медведя. И хотя свидетелей тому не было, ниоткуда взявшаяся легенда вполне могла быть и правдой.
Ещё уважали деда Матвея за его безотказность и готовность всегда прийти на помощь. Был он рукаст и хозяйственен. В деревне такие мужики на вес золота. Их и так-то немного, а из непьющих только он один и есть. Рано схоронившие своих пьяниц-мужей деревенские вдовушки завидовали тихой забитой бабе Нюре, которой непонятно за какие заслуги достался такой стоящий мужик. Все любили деда Матвея. Все, кроме Доры.
– Здорово, Матрёна, – басовито поприветствовал хозяйку дед Матвей и, не дожидаясь ответа, перешагнул порог.
– Здорово, Матюша, – бабка суетливо отшвырнула спицы и ринулась к табуретке. Оттолкнув внучку, пододвинула табурет гостю.
– Присаживайся, дорогой соседушка. Чаем напою.
– Вот, пришёл, как ты просила. Только некогда мне чаи распивать, давай показывай, что и куда приколотить.
Дед Матвей стянул с головы кепку и зализал ладонью седой пушок. Взмах руки сорвал державшуюся на одной нитке маленькую белую пуговичку на животе. Гость сунул руку в карман чёрных, застиранных до серости брюк и вынул из него пряник. Протянул Доре.
– На, угощайся.
Дора осталась стоять на месте, уставившись на жёлтые пальцы деда Матвея.
– Что стоишь, как истукан? Бери, когда дают, – грубо прикрикнула бабка, но Дору сковало чувство отвращения.
– Бери, говорю, – бабушка больно толкнула.
Толчок сдвинул наконец Дору с места, и она, пролетев вперёд пару шагов, упала на колени, ударившись носом о табурет. Удар был не сильным, но рыдания вырвались из Доры, а над губой повисла тёплая струйка крови.
– Зачем ты так, Матрёна? – посетовал на бабушку дед Матвей и положил тяжёлую ладонь на голову девочки. Дора съёжилась и вжала голову в плечи. – Вот и нос разбила. Неси полотенце.
– Ох, – всплеснула руками Матрёна и закрутилась на месте.
– Да не охай ты, холод нужен.
– Где я в жару холод возьму? – развела руками Матрёна.
– Тряпку окуни в ключевую воду и неси сюда, – дед Матвей провёл рукой по каштановым кудряшкам Доры.
– Вода-то утренняя, уж тёплая поди… – топталась на месте бабушка.
– Беги к колодцу, от вас недалече.
– Ага, ага, – закивала провисшим подбородком Матрёна и, переваливая округлые бока, вышла из хаты.
Дед Матвей положил на стол пряник и глянул в окно. Матрёна передвигалась с трудом. Измученные артрозом колени стопорили шаг. Не скоро вернётся. Матвей удовлетворённо крякнул.
– Ну что, как дела в школе? – спросил липким скрипучим голосом.
Хмурясь и хлюпая носом, Дора поднялась и отошла от табурета на два шага.
– Чего молчишь? Боишься меня? Так я не кусаюсь? – Голос деда Матвея хриплый, неприятный, пугающий.
– Каникулы, – выдавила из себя Дора, выпуская из носа алые пузыри.
– А чего плачешь? Больно? – Дед наклонился, поднял упавший табурет и снова глянул в окно. Матрёны видно не было. – Ничего, голуба, до свадьбы заживёт.
Время ползло улиткой и стучало в ушах Доры набатом.
Матвей сделал шаг, приблизившись на расстояние вытянутой руки. Отступать было некуда. Дора прижалась к стене.
– Ну чего нюни распустила? Давай сопли подотру. – Дед протянул руку, но Дора быстро провела рукой под носом и толкнула деда Матвея в живот. В месте оторванной пуговицы образовалась красная клякса.
– Ох, ты… – дед нахмурился, потёр образовавшееся пятно. – Разве со старшими так можно? Ты, голуба моя, старших слушаться должна. Поняла? Прилежной быть. Разве вас в школе не этому учат?
Дора насупилась.
– Ну чего зверёнышем смотришь? Надо Матрёне сказать, чтоб на перевоспитание ко мне на недельку тебя отправила. Матвей подошёл вплотную. Дора зажмурилась, вжимаясь в стену. В этот момент дверь открылась, и на пороге появилась Матрёна.
– И что ты, Матрёна, так долго? Еле успокоил внучку твою. Ну вот… рубашку испачкал. – Матвей подтолкнул Дору к бабушке. – От Нюры теперь достанется.
– Ох-ох-ох! – запричитала Матрёна. – Давай застираю.
– Не надо! Пойду. В следующий раз загляну. – Дед Матвей встал, подобрал со стола пряник, сунул Доре в ладошку и больно сжал ей пальцы.
Ночью Дору мучили кошмары. Снились толстые белые черви, вылезающие из её живота через пупок. Она проснулась рано, вся мокрая.
– Да у тебя температура, – бабушка покачала головой и пошла заваривать липовый цвет.
С температурой Дора провалялась неделю. За это время дед Матвей в их доме больше не появлялся. Лето заканчивалось, и Дора вернулась в Москву к родителям.
Глава вторая
Лучше всего есть апельсин с друзьями, а может, даже и с врагами. Чистить, впиваясь когтями в кожу, чтоб она брызгала, и смеяться от этого, а потом делить на дольки, раздавая каждому, и желать счастья, здоровья, ну и остального, что обычно желают на Новый год.
Как и все дети, Дора обожала Новый год. Не только за подарки, которыми в течение года её особо не баловали, но и всеобщим разгульным весельем.
Этот Новый год был особенным. Гуляли за городом. Большой весёлой компанией. Вскладчину сняли небольшой дом, одну комнату выделили детям, во второй отрывались взрослые. Было много конфет и лимонада, но Дору привлекали ярко-рыжие шарики, которые горкой лежали в неглубокой стеклянной вазе. Пока остальная детвора набивала рот конфетами, Дора наслаждалась необычным экзотическим вкусом.
– Эй, ты, Брунгильда! – Длинный рыжеволосый пацан, который был самым взрослым среди них, впился в Дору злыми голубыми глазами. – Что это ты там лопаешь?
Генку Дора ненавидела, но ей приходилось терпеть насмешки и обидные клички, которые сыпались из Генкиного рта, как из решета. Генка был сыном маминого начальника, и, когда однажды Дора пожаловалась на ненавистного мальчишку родителям, в ответ услышала лишь:
– Отстань, сама виновата.
Стало обидно. Ведь это были её родители. Её. Она ждала заступничества, ну ладно, пусть не заступничества, но хотя бы сочувствия. Даже если бы они просто погладили её по головке – тоже неплохо. Вроде как на болячку подуть. Пусть и не лечит, зато боль утихает. Но ничего такого не было.
Урок Дора усвоила и с тех пор никогда родителям больше не жаловалась и ничем вообще не делилась. Ни плохим, ни хорошим.
– Это апельсины, – Дора заискивающе улыбнулась.
– Я вижу, что апельсины. – Конопатый Генка направился в её сторону. – Жрёшь тут сама… Другим не надо, что ли?
– На, – Дора протянула шарик Генке, всё так же приветливо улыбаясь, что несколько озадачило задиру. Он взял из рук Доры апельсин, выгреб оставшиеся два из вазы и принялся сдирать с них кожу. Все три апельсина Генка съел сам, он громко чавкал, отрыгивал и растирал жёлтые брызги слюны по подбородку. Дору он больше не задирал и даже ни разу не назвал дурацкой кличкой «Брунгильда», которая досталась ей за цветастую ситцевую панамку. Яркий головной убор и самой Доре не нравился, но это был бабушкин подарок, и мама требовала надевать панамку в солнцепёк. Лето давно прошло, панамка спокойно отлёживалась в углу антресоли, а прилипшая кличка так и продолжала портить Доре жизнь.
Через час Генка покрылся красными пятнами, отчего страшно напугался и заверещал фальцетом, что Брунгильда его отравила. Среди гостей нашлась медработник тётя Оля, которая всех успокоила, назвав неожиданное покраснение «крапивницей» и пообещав, что пятна пройдут к утру сами, чем очень разочаровала Дору.
В десять часов детей уложили спать. Перед сном Дора, вспомнив «Отче наш», который постоянно читала бабушка, решила помолиться и упросить Господа, чтоб Генка умер от крапивницы, и после чего благополучно уснула.
Проснулась она от странного шороха. В комнате, где спали дети, сидели непонятные чужие люди, некоторые были в милицейской форме. Разглядела Дора и несколько человек из компании взрослых, но лица их тоже казались чужими. У медсестры тёти Оли были красные в чёрных разводах глаза и сбитая набок причёска. Генкин папаша прижимал к груди Генкину мамашу, а та, уткнув лицо ему в грудь, всхлипывала и дрожала. Люди тихо переговаривались, женщина в милицейской форме что-то царапала в тетрадке.
Подробности произошедшего в новогоднюю ночь стали известны ей от Генки, который подслушал разговор родителей и из отдельных, выхваченных ухом фраз, воссоздал всю картину. Округлив глаза и раздувая щёки, Генка рисовал ужасы трагедии, преувеличивая детали и нагоняя страху.
Шампанское, вино, водка – всё смешалось в единый алкогольный коктейль, который разогревал, веселил, будоражил. Праздничный угар набирал обороты, как вдруг выяснилось, что часть алкоголя забыли в гараже. Обрывать веселье, которое только вошло в стадию разгара, не хотелось, к этому моменту разгорячённая компания вошла в раж, вот и решили прокатиться до города, забрать забытый ящик водки и вернуться. Состояние «нестояния» никого не пугало и не останавливало, а даже наоборот, придавало лихости. В старый «жигуль» набилось аж восемь человек. Женщины разместились на коленях у мужчин, за руль сел отец Доры.
Набитый до отказа автомобиль нёсся со скоростью 100 километров в час, пока его не занесло на скользком повороте. Машину развернуло и выбросило на фонарный столб. Две женщины и один мужчина ещё до удара вылетели в открывшуюся дверь, что хоть и сильно покалечило, но спасло их от неминуемой смерти. Остальные впечатались в бетонный столб. Из пяти человек в живых осталась только красавица и хохотушка Людмила, у которой через месяц должна была быть свадьба с Сашкой. Расплющенное всмятку Сашкино тело два часа выковыривали из искорёженного металла. Самой Людмиле, не считая ссадин и царапин, всего лишь оторвало ухо.
– И ещё она откусила себе кончик языка, – смаковал подробности Генка. – Так ей и надо! Она меня конопатым дразнила и ржала при этом. Думала, я ей прощу? Фигушки. Теперь ржать перестанет, язычок-то укоротило. А всё благодаря твоему папаше, Брунгильда.
Глава третья
После похорон и улаживания всех формальностей Дору передали под опеку бабушке, а московскую квартиру сдали студентам. Так Дора снова очутилась в деревне.
Деревня зимой не то, что летом. В местной школе скукота, да и в доме не лучше. Из развлечений только свинарник и курятник. Да разве что помрёт кто. Вот и все тебе забавы.
Берёза за окном в ажурных кружевах зимы кажется сотканной из воздуха. Холодный белый свет солнца, пробиваясь сквозь ажур, разрисовал дощатый пол забав
ными узорами. Доре чудятся костлявые птеродактили из учебника зоологии. Учительница сказала, что они все вымерли, может, и вымерли, но вот она слышала из телевизора, ещё когда жила с родителями, что где-то там, где вечная мерзлота, выкопали из-под снега мамонта. Так, может, и эти самые птеродактили повылазили из-под снега…
– Надевай валенки, – толкнула в бок бабушка.
Дора сунула маленькие ножки в огромные войлочные трубы валенок «на вырост». Ходить в них неудобно, коленки не сгибаются.
– Зато тепло! – проворчала баба Матрёна. – Тебе ещё рожать.
Последняя фраза напугала Дору.
Они вышли во двор и, проваливаясь в снег, побрели к дому деда Матвея. Снег искрился и хрустел под ногами.
– Ох-хо-хо, – вздыхала бабушка, поправляя на голове чёрный пуховый платок.
У дома деда Матвея топтались мужики, они курили и кивали в знак приветствия, пропуская прибывших. Опустив голову, Дора поднялась на крыльцо и неожиданно упёрлась лбом в чёрный крест на обитой красным сатином крышке гроба.
– Ох-хо-хо, – снова вздохнула бабушка и толкнула дверь.
Внутри было жарко и многолюдно. Тошнотворно-сладко пахло тленом. Посередине просторной комнаты на табуретках стоял завешенный белыми занавесками гроб. Рядом на стуле, упирая локти в колени и подпирая голову кулаками, сидел дед Матвей.
Матрёна подошла к гробу и потянула за собой внучку. Гроб показался Доре пустым, и она с интересом заглянула в него. Баба Нюра была похожа на Дюймовочку – гроб был ей велик, ноги не доставали до края ящика, и сердобольные соседки, свернув полотенце, заполнили им пустое пространство.
– Нехорошо это, следующий за ней пойдёт, – прошелестела в ухо Матрёне старуха в фуфайке. Бабушка неодобрительно покачала головой.
Вдруг одна из женщин бросилась к гробу и стала заунывно причитать:
– Ох, подруженька ты моя, да на кого ты нас покинула, на кого оставила… – Голос у женщины неприятный, с визгливыми выскочками гласных.
Дора поморщилась, происходящее казалось спектаклем. Но только ей, все остальные поддерживали причитания сначала всхлипами, затем громкоголосыми стенаниями. Захотелось уйти, но бабушка крепко держала её за руку.
Всё смолкло, когда в комнату вошёл батюшка. Крупный седой мужик в чёрной рясе с расшитым позолотой «фартуком» обошёл гроб, произнося что-то невнятное. Не переставая бормотать, подошёл к бабушке и Доре, накрыл их «фартуком». В прорезь ткани Дора увидела болтающееся перед носом кадило, которое дымилось и воняло. Ей стало плохо.
Потерявшую сознание девочку положили в соседнюю комнату на мягкую панцирную кровать с пуховой периной и оставили одну отлёживаться. Какое-то время Дора думала о смерти, о родителях, о Генке и птеродактилях, ещё о чём-то, ещё…
Птеродактиль когтистыми лапами приземлился ей на грудь. Дора вздрогнула и открыла глаза. Склонённое лицо деда Матвея такое, как будто на нём лопнули все сосуды сразу. Пыхтит.
И снова знакомый страх парализовал её. Боясь шелохнуться, она лежала подобно бабе Нюре, словно мёртвая.
– Донечка… – пробормотал дед Матвей. С его лба прямо на Дору упала капля пота.
Дверь скрипнула, на пороге показалась Матрёна.
– Ну что?
Обрадованная Дора дёрнулась и приподнялась.
– Всё хорошо! – Дед Матвей вытер со лба пот и повернулся. – Поспала малость. Кровать у Нюры мягкая, перину сама пухом набивала. Эх, какая хозяюшка была Нюра, и как я теперь без неё буду.
– Да… – сочувствующе протянула бабушка. – Нелегко…
– А ты забирай перину, Матрёна, вон для внучки, пусть нежится.
– Да неудобно как-то… – замялась бабушка.
– Чего неудобно? Ещё как удобно…
Перину Матрёна взяла и в тот же вечер расстелила на кровати.
– Что насупилась? – Бабушка взбила кулаком подушку, кинула поверх простыни, отряхнула одеяльце.
– Я не буду на ней спать.
– Вот тебе раз, чего это ты выдумала?
– Этот… этот… дед, – Дора всхлипнула и прижалась к бабушкиной ноге.
– Да что с тобой? Что такое?
– Он… он… – заикалась Дора.
– Да говори ты уже. – Бабушка отлепила Дору от юбки, согнулась и посмотрела в глаза.
– Я его боюсь.
– Чего вдруг? – не поняла бабушка.
– Не хочу, чтоб он меня гладил своими жёлтыми волосатыми пальцами. – Дора поморщилась.
– Ну, гладил, и что? Жалеет он тебя, у него своих-то деток нет, Бог не дал. Вот он тебя и ласкает от тоски.
– Нет… нет… – выкрикнула Дора. – Он противный. От него тухлятиной воняет. Даже баба Нюра не выдержала.
– Что?! – Лицо Матрёны потемнело, исказилось негодованием. Она разогнулась, взмахнула рукой и огрела Дору по щеке. – Ты это что удумала? Ты что?.. Наговаривать на человека! Ах ты, дрянь! А ну ложись спать, ещё такое услышу, отлуплю.
Ночь – кричащее безмолвие чувств. Больше она никогда… ничего… никому не скажет. Бессмысленно. Бесполезно. Даже хуже. На что она надеялась? Разве она забыла урок, который ей преподали родители? Презрение – единственное, чего она добилась. Презрения к себе. Взрослые, загоняют её в какие-то для них удобные рамки и, как ненужную вещь, держат в углу, в тех мерках, которые им удобны.
Слова застыли на языке, погружаясь вглубь мятежной души.
Дора положила ладошку на сердце и мысленно крепко сжала, пытаясь унять тяжёлое сердцебиение. Невысказанная боль, боль предательства, тучей зависла над головой.
«Следующий за ней пойдёт», – вспомнилось.
Глава четвёртая
Апрель – самый капризный месяц в году. То развеселит солнечными лучами, то заплачет утренней капелью. Апрель Доре нравился, она могла часами смотреть на бегущие между кочками ручейки, которые с невероятной скоростью проносили мимо её ног песок, обломки веток, скукоженные после зимы листья. Апрель очищался.
Матрёна ненавидела апрель. Именно в апреле давал себя знать застарелый радикулит. На этот раз он свалил её окончательно. Прострел был настолько сильный, что пришлось на карачках, с трудом передвигая ногами, тащить своё обездвиженное тело до кровати. Схватив руками старое лоскутное покрывало, воткнув в него нос, вытягивать себя наверх. Но это оказалось ещё не самым сложным. Труднее всего было перевернуться на спину. Матрёна пыхтела, стонала, вскрикивала, но боль была такой, что, измотавшись, она оставила отчаянные попытки. Перспектива дышать носом в подушку не радовала. Как ни поворачивала Матрёна голову, ноздри зажимала с одной стороны подушка, с другой – складка обвисшей щеки. Дышать было трудно.
– Ты где таскалась? – недовольно пробурчала в подушку Матрёна, как только услышала скрипичный визг двери и лёгкий топот детских ножек.
– Я же в школе была.
– Школа твоя час назад кончилась, – приготовилась отчитать внучку Матрёна, но поняла, что сил на это у неё нет. – Всё, скрутило меня.
Дора подошла к бабушке, внимательно посмотрела на вытянутое на кровати тело и зашептала на ухо.
– Бабушка, ты ровная.
– Тьфу ты, ну ты, – ругнулась на свой лад Матрёна, отчего поясницу больно дёрнуло. – Ммм… – застонала.
Дора испугано отскочила.
– Лезь в подпол, там слева на верхней полке пузырёк коричневый со скипидаром, принесёшь и разотрёшь мне спину.
Ещё ни разу в подпол ей спускаться не приходилось, бабушка не позволяла, да и самой не очень-то и хотелось. Но делать нечего.
Дора откинула домотканый коврик и дёрнула ручку.
– Фонарик прихвати, – простонала бабка, – и осторожней по лестнице.
Чёрный квадрат бездны пугал и притягивал. Страх и любопытство мешали друг другу. Она стояла на краю, не решаясь опустить ногу в преисподнюю.
– Иди уже, – пропыхтела старуха, – нечего там бояться.
Подпол оказался гораздо дружелюбнее, чем ожидала Дора. Свет фонарика вырывал из темноты разные предметы. В основном это были коробки и баночки разных размеров. Удушливо пахло какой-то травой.
– Нашла? – послышалось сверху. – Слева на верхней полке.
Дора не ответила, но заторопилась.
Верхняя полка находилась выше её головы на полметра. Чтобы посмотреть пришлось подняться на несколько ступенек лестницы и опереться рукой о стеллаж. Она приподняла фонарик.
На полке было много склянок, особо выделялась литровая банка, которая покоилась в дальнем углу. Как выглядела банка со скипидаром, Дора представления не имела, потому решила, что это она и есть. Поставила фонарь на полку и подтолкнула к себе банку. Банка была накрыта пожелтевшей от времени бумагой и замотана обрывком ткани. Сквозь мутное стекло с трудом угадывались засахаренные в тёмно-коричневом сиропе слипшиеся вишни. Дора отодвинула банку к стене, случайно задев серебристый пучок полыни. В нос ударила горечь. Девочка поморщилась и стала быстрей передвигать склянки. Почти все они из жёлто-коричневого стекла, на каждой этикетка. На одном пузырьке поверх этикетки наклеен вырезанный из тетрадного листка квадрат, на котором корявым почерком кто-то вывел две большие буквы: «ЯД». За ними стоял жирный восклицательный знак. Дора замерла и зачем-то вытерла руку о фартук.
– Ну что там? – торопила бабка.
Дора стала быстро перебирать склянки, но её взгляд постоянно возвращался к пузырьку с ядом. Наконец на выцветшей этикетке одной из баночек она прочла надпись: «Скипидар». Схватила и полезла наверх.
Скипидар ужасно вонял. Дора морщила нос и пыхтела, растирая липкую мазь по бабушкиной пояснице.
– Теперь накрой полотенцем, а сверху платок постели. Края подоткни под бока, – командовала в подушку бабка.
Завершив лечение, Дора принялась за уроки. Надо было сделать упражнения по математике. Девочка раскрыла тетрадь и начала переписывать задание, но из головы не выходила надпись, сделанная на таком же листке из тетради в клеточку. «Яд!» – задумавшись, вывела в тетрадке Дора и тут же зачиркала по надписи ручкой.
– Что ты там чиркаешь? – приподымая голову, поинтересовалась Матрёна.
– Бабушка, а зачем нужен яд?
Бабка заворочалась, закряхтела.
– Ты про тот, что в подвале? Тьфу ты, совсем про него забыла. Надо будет выбросить. Стрихнин это. От крыс.
– От крыс? – Дору охватил ужас. Только что она была в яме, в которой живут крысы.
– Да не бойся ты, я их всех поуничтожила. Трудно было… полчища… весь свинарник наводнили. Спасибо Матвею, надоумил, а то ведь до чего дошло, поросёночка загрызли проклятые.
– Какого поросёночка?
– Прошлой весной Фимка опоросилась. Такой поросёночек был хороший… – Матрёна вздохнула, а через несколько минут раздалось глубокое похрапывание.
Стараясь не скрипеть половицами, Дора на цыпочках подошла к подполу и, отбросив коврик, потянула за ручку.