Салат из одуванчиков. Следствие ведёт Рязанцева

Глава шестая

В сентябре умер дед Матвей.

– Сгорел за месяц, – сокрушалась на поминках Матрёна. – А ведь такой здоровый мужик был. И не старый совсем. Всего-то седьмой десяток разменял. Жить бы и жить.

– Не вынес разлуки с Нюрой, – выдвинула свою версию милая, но недалёкая баба Зоя, поправляя кусочек хлеба на стакане с самогоном.

– А я говорила… говорила… Помните?.. Помните?.. – кудахтала напомаженными губами Елизавета Никитична. Кирпичного цвета помада прибавляла ей лет 10, но Елизавета кокетливо носила модные губы по всем многозначительным событиям. А какие в деревне события? Похороны да поминки. – Я тогда сразу сказала: следующим пойдёт.

– Да, – вздохнула Матрёна. – Нюрка ревнивая была. Видать, и на том свете без Матвея обойтись не может.

– Вот я и говорю. Кто бы мог подумать, что сердце мужика не выдержит. Сердце забрала, чтоб неповадно ему было до других баб, – несла околесицу баба Лиза, но все уважительно кивали головами, признавая в ней знатока в подобных вопросах.

– Сердце – такая штука… – Матрёна подпёрла кулаком щёку. – Вот и меня беспокоить начало. То как затрепыхает, то замрёт, то кольнёт, будто его иглой пронзило, и сразу слабость такая, хочется упасть и никогда уже не вставать.

– Как я тебя понимаю, вот я давеча…

Началась обычная стариковская тема – «у кого что болит».

Когда каждый во всех подробностях поведал землякам про свои болячки, снова вернулись к деду Матвею.

– Хороший мужик был Матвей, и как же мы теперь без него жить-то будем? – завздыхала баба Лиза. – Вдруг чевось сломается, кто починит?

– Это да… да… – закивали чёрными платками бабки.

– Хорошо успел Матвей мне штакетник подправить. – Матрёна потёрла глаз, имитируя «скупую слезу». – А душа какая? Ведь ни копейки не брал за работу свою. Попросил только квасу.

– Квас у тебя, Матрёна, действительно хороший, – неожиданно вставил плюгавенький мужичок, которого все звали Витьком, и тут же получил в бочину острый тычок супружницы.

– Что ты только туда добавляешь? Может, раскроешь секрет? – загалдели соседки.

– Да ничего такого, – отбивалась Матрёна. – Обычный хрен.

– Вот никогда не поверю, что Матвей на один хрен повёлся, – захихикала опьяневшая от самогона баба Зоя.

– Вот дура ты, Зоя, как есть дура, – развеселилась Матрёна. – Ну, сахарку для сладости ещё сыпанула.

– Так бы сразу и сказала. То-то Матвей, как Нюрку схоронил, к тебе стал захаживать. Штакетник, говоришь, у тебя покосился? – заржала Лизавета Никаноровна, отчего на её жёлтых зубах появился кирпичный отпечаток.

– Ой, дуры, ой, дуры, – заколыхалась от смеха Матрёна. Веселье за столом росло с каждой опрокинутой рюмкой. – И не ходил он ко мне, чего наговариваете-то.

– Привораживала! – визгливо каркнула жена Витька.

– Да ну вас всех к лешему. Болтаете при ребёнке. Говорю же, не ходил он. Внучка ему квас носила. Тяжело ему уже было ходить, да и я сама еле ноги волочу, вот Дорочку и посылала.

Для доказательства Матрёниного целомудрия Дору отправили за квасом домой.

Щекотливая и пошловатая тема народу нравилась, и к концу дня в избе Матвея шло уже самое что ни на есть разгульное пиршество со скабрезностями и пошловатыми байками. Слушать их Дора не стала, она незаметно выскользнула за дверь и побрела в сторону кладбища.

Земляной холмик, скрывающий останки деда Матвея, был завален свежими цветами. Тёплый ветер с юга приносил запах жжёной травы. Дора поднялась на могилу и пнула красиво уложенные букеты. Посмотрела на небо. По заверениям старух, дед Матвей сейчас где-то там смотрит на неё. Ну что ж, смотри. Дора подпрыгнула и со всей силы вдавила квадратные каблучки в рыхлый холмик. Снова посмотрела вверх и принялась яростно вытаптывать красиво уложенные букеты. Смотри, смотри. Она прыгала, топала и визжала до тех пор, пока холмик не превратился в небольшой утоптанный бугорок земли, из которого то тут, то там торчали расплющенные стебли хризантем.

На горизонте проклюнулся рассвет, что крикливо подтвердил петух Кокоша из бабкиного курятника. Втянув в себя воздух, Дора смачно плюнула на могилу и побрела домой.

Через две недели скончалась баба Матрёна, что дало повод её бывшим товаркам позубоскалить о их связи с Матвеем. «За собой утянул», – передавалось из уст в уста.

После похорон дом Матрёны заколотили, а Дору отправили в интернат.

Глава седьмая

Грудь Глаши, словно круп кобылицы, только что выигравшей чемпионский забег, высоко вздымалась в частом и хриплом быхании. Волосы были спутаны и всклокочены, в них виднелись сухие листья, комки грязи, обломки веток, пух, перья и ещё что-то блестящее. Некогда великолепный наряд являл собой жалкое зрелище: каблуки сломаны, сексуальные чулки изодраны, а прекрасное белое, украшенное пайетками платье свисало лохмотьями, оголяя кое-где совсем уж неприличные места. Впрочем, это уже не имело значения, так как вс, целиком она была покрыта ровным однотонным слоем жижи болотистого цвета. Глаша бешено вращала глазами и дико озиралась в поиске какой-нибудь внезапной угрозы. Но всё было тихо. Кажется, они от неё отстали.

Твари! Она бесстрашно бросалась на них, на всех троих. Рвала когтями, толкала, пинала, лягалась, кусалась, делая всё возможное и невозможное, чтобы отбиться. Атаковать – лучший способ справиться с противником. Даже если их трое. Так решил её «миниатюрный» мозг. Теперь они знают, какой он у неё миниатюрный. Надеюсь, шрамы от коготков не скоро сойдут с их лиц.

Глаша посмотрела на испорченный маникюр. Оглядела себя, и протяжный, пронзительный, полный отчаяния и тоски вой раздался над озером, заглушая все остальные звуки. В изнеможении она присела на корточки, так как это могут делать только «истинные леди» и опытные арестанты: максимально низко, широко раздвинув колени, с упором на всю стопу и чуть подав вперёд плечи для равновесия. Со стороны дороги послышался шум и резкое торможение тяжеловесной фуры.

– Эй, ты орала? – В свете фар был виден лишь силуэт водилы.

– Ну я. – Глаша приподнялась. – И что?

– Фьюить, – присвистнул мужчина. – Настоящая кикимора. – Заржал и осёкся. – Что-то случилось? – подошёл ближе.

– Случилось, – зло бросила Глаша.

– Ты откуда такая?

– С выпускного!

– Вот это да! Хорошо, видать, погуляли!

– Для кого как.

Водила достал пачку сигарет, тряхнул и протянул Глаше.

– Будешь?

– Не курю. Хотя… – Подцепила обломком ноготка торчащую сигарету, вытянула.

Водила нащупал в заднем кармане зажигалку, протянул.

– Кто тебя так? Звери?

– Ага. – Глаша щёлкнула зажигалкой и на миг в свете огонька увидела лицо мужчины. Обычное симпатичное лицо с трёхдневной щетиной. – Животные.

– Понятно. – Мужчина закурил.

Они молчали, и было слышно, как стрекочет неподалёку сверчок.

– Ты где живёшь? – Мужчина отбросил недокуренную сигарету. – Поехали, отвезу. – Повернулся и, не оглядываясь, пошёл к машине.

Её сморило сразу. Пережитое за вечер словно истощило все её жизненные ресурсы, руки и ноги болели, голова кружилась, слабость навалилась бетонной плитой. Она стала клевать носом.

– Лезь за шторку, поспи.

– Да тут до города десять минут езды.

– Это если по прямой, я по окружной поеду, нам через город нельзя, а это как минимум полчаса. Отдохни пока, только платье сними, а то всю постель мне измажешь. И вон бутылка с водой под сиденьем, а в бардачке полотенце, смочи и оботрись.

Она застыла.

– Не бойся, я не смотрю, мне от дороги ночью отвлекаться нельзя.

Глаша стянула грязные лохмотья, кое-как обтерла грязь с ног и рук и полезла за шторку. Уснула мгновенно, провалилась в сон, как в чёрную дыру.

Проснулась от резкой боли внизу живота. Она не сразу поняла, что происходит. Откуда эта боль.

Он насиловал так, словно для него это было привычным делом. Одной рукой держал её скрещенные над головой руки, другой упирался в матрас, царапая застёжкой наручных часов ей щёку.

– Пикнешь, убью, – предупредил сразу. – Выброшу у дороги, никто и искать тебя, шалаву, не будет.

И она молчала, не плакала, терпела. Похоже, Ангел-хранитель совсем от неё отвернулся, и то, что не удалось тем, троим, её одноклассникам, удалось случайному шоферюге.

– А… а… а… – вытаращив глаза, прокричал водила, ослабил захват и плюхнулся на неё всей своей массой.

Она не шевелилась, даже когда он слез с неё. Лежала молча уставившись в железный квадрат потолка, который нависал так низко, что невольно подумалось про цинковый гроб.

– Чего разлеглась? – Водила дёргал застрявший на ширинке бегунок. – Давай, проваливай. – Пнул кулаком в тюфяк и выдавил нарочито смачно: – Шалава!

Она сползла с шофёрской кровати на сиденье, огляделась в поисках своих лохмотьев.

– А это что? – заорал разъярённый водила, заметив красное пятно на затёртом до дыр тюфяке. – Откуда это?

Он даже не понял, что изнасиловал девственницу. Объяснять она не стала, толкнула ногой дверь и выпрыгнула в чёрное месиво ночи.

Она долго ещё брела наугад. Просто шла по дороге вперёд, не надеясь дойти живой. Ей было всё равно. Она больше не нуждается в Ангеле-хранителе.

Домой пришла под утро. Само провидение вывело её в нужном направлении. На звук скрипнувшей двери мать оторвала тяжёлую голову от стола.

– О! Явилась, не запылилась, – прошипела и громко отрыгнула. – Мить! – толкнула голову отца, которая покоилась между двумя пустыми бутылками водки и консервной банкой, доверху набитой бычками от папирос.

– М-м-м… – промычал отец, но голову не поднял.

– Шлюха! – неожиданно резко взвизгнула мать. Так громко, что скомканный пучок волос на макушке взметнулся вверх и шлёпнулся назад, растеряв по дороге гнутые шпильки.

Глаша прошла в свою комнату, надела спортивный костюм, сложила в спортивную сумку носки, трусы и бюстгальтер, в задний карман сунула документы. Достала из шкатулки несколько купюр, её личные сбережения, и, ни с кем не попрощавшись, вышла из дома.

Глава восьмая

Вокзал – самое отвратительное место в городе. Грязь, вонь, вечно снующая туда-сюда толпа людей, слоняющиеся на первый взгляд без дела маргинальные личности, которые бродят в поисках добычи. Добычей обычно служат зазевавшиеся клуши с большими бесформенными сумками. Там всегда есть чем поживиться.

Глаша вошла в привокзальное кафе и поморщилась. Неопрятной внешности мужчина громко спорил с буфетчицей, что-то выпрашивая.

– Пошёл отсюдова, говорю, – замахнулась серой тряпкой буфетчица, но не зло, словно от назойливой мухи.

Мужичок, бледный, помятый, в дырявой футболке, подранных джинсах и сланцах обижено отскочил, задев плечом Глашу.

– Здрасте, – отвесил поклон. – Как ваша жизнь?

– Эй, князь Мышкин в шлёпанцах, не приставай к людям, не отпугивай мне клиентов. – Буфетчица грозно сверкнула чёрными стрелками.

– Прощай, Клеопатра. – «Князь» отправил ей воздушный поцелуй и вышел.

– Вы не сердитесь, он безобидный, хотя доставучий. Просто несчастный бездомный человек. Что-то будете?

Глаша расстегнула боковую молнию на сумке и вынула кошелёк.

– А вот деньги я бы вам так носить не советовала. Здесь братия такая – вмиг вытащат.

В кафе вошла высокая, стройная женщина в элегантном летнем костюме с небольшой сумочкой в форме «клатча».

– Здравствуйте, Екатерина Валентиновна! – засуетилась буфетчица, тут же позабыв про Глашу.

– Анечка, сделай мне кофеёк. – Дама прошла к столику с табличкой «заказан» и присела на краешек стула. Красивая и недосягаемая.

«Эта-то тут что делает?» – Глаша измерила женщину завистливым взглядом. – «У этой всё в жизни хорошо, сразу видно».

Пока буфетчица заваривала кофе, Глаша терпеливо стояла у стойки, обдумывая, что делать дальше. В школе все говорили: Москва – город возможностей. Но никто не говорил, каких. И как эти возможности реализовывать, когда нет ни денег, ни связей. Вообще ничего нет.

Буфетчица поставила перед дамой чашку с кофе.

– Может, слоечку? Или сочник? Свеженькие, только что привезли.

При этих словах Глаша сглотнула, а желудок требовательно заурчал.

– Не надо, – дама перекинула красивую ногу, изящно уложив её на другую.

– Можно мне сочник, – напомнила о себе Глаша. – И чай, пожалуйста, без сахара.

Надо отдать должное, обслужила её Анечка быстро, после чего вновь вернулась к даме с кофе. Та делала мелкие глотки, при каждом прищуривая зелёные глаза.

– Значит, всё-таки покидаете нас? – Буфетчица присела на соседний стульчик.

Дама, прищурившись, сделала глоток и промолчала.

– Уволюсь я, – продолжила беседовать сама с собой буфетчица. – Не нравится мне этот Аганесян, смотрит так плотоядно, как будто изнасиловать хочет.

При слове «изнасиловать» Глаша почувствовала боль внизу живота.

– Завидую я вам, – продолжила Анечка, – тоже бы вышла замуж за какого-нибудь иностранца и уехала к нему в чужеземию. Вот ни минуточки бы не раздумывала.

– Так ты же замужем? – откликнулась дама.

– Эх! – сокрушённо махнула рукой Анечка. – Это я так… Мечтаю…

– А я вот никак не могу уехать. Отца-инвалида оставить. Дала объявление в газету, но никто не откликается. Ты бы мне нашла кого, а? Какую-нибудь девушку, ты же тут многих знаешь бездомных, поговори с кем-нибудь, а я её пропишу и платить буду. Как обещала.

– Да спрашивала уже. Никто не хочет, говорят: за кем-то говно убирать, ну нет уж. Они к своей бездомной жизни привыкли, она им даже нравится.

– Не знаю, что делать, – женщина вздохнула и опустила чашку на стол. – Кевин нервничает, говорит, сдай его в дом инвалида. А как я потом жить буду? Это ведь мой отец. А в этих домах… я ходила, интересовалась… Анечка, там ужас что творится, никто там за ними не смотрит, они там полуголодные… Нет… Не могу я так… Да и отец плачет… Говорит: дома умереть хочу, лучше отрави меня, только не отдавай. Кошмар! – Дама придавила руками красивые каштановые волосы на висках.

– Да… – сочувствующе протянула буфетчица и тотчас подскочила, заметив в дверях нового посетителя.

Дама положила на стол сторублёвку, прощально кивнула буфетчице и вышла.

Денёк стремительно наступал. Прогретый солнцем воздух, как желе, висел над привокзальной площадью, источая разного рода миазмы, и требовал немедленного дезодорирования.

– Постойте, – Глаша догнала красивую даму и осторожно коснулась её локтя. Женщина испуганно отшатнулась.

– Что вам надо? – плотнее прижала к себе клатч.

– Поговорить.

– Поговорить?! О чём? Мне не о чем с вами разговаривать. – Женщина развернулась, чтобы уйти.

– О вашем отце.

Глава девятая

Трудно ли откусить голову насекомому-богомолу? Вот с человеческими особями бывает не сложно, станцуй перед ним танец, предложи ему ароматный чай и всё… головы нет.

– Жизнь замечательна! – Валентин Михайлович почесал бугристую кожу носа. – Вот у меня, например, была жизнь обычная, не лишённая неожиданностей и счастливых моментов, а потом… всё… Жизнь остановилась. Быть заключённым в собственном теле, это знаешь ли, Глашенька, не просто трагедь, это ад.

Как её раздражала эта заезженная пластинка, изо дня в день одно и то же: разговоры, разговоры, разговоры.

Совершив ошибку ради собственного блага, ты становишься зависим от обстоятельств. Приходится изворачиваться, лгать, играть, подавляя в себе личность и свою индивидуальность. Ты играешь чужую, не свою роль, а когда остаёшься наедине со своими мыслями, вдруг понимаешь, в какую жёсткую игру ты ввязалась, но хода-то назад нет, приходится улыбаться и жить… Правда, не своей жизнью.

– Если бы не ты, Глашенька… Ты вдохнула в меня жизнь. И я теперь думаю, что должен быть благодарен судьбе за ту аварию, после которой… Останься я здоровым и ходячим, мы бы никогда с тобой не встретились.

Глаша подавила готовый вырваться наружу стон.

Её план осуществился в полном объёме. Обаять страрика-инвалида – труда не составило. За короткий срок она добилась того, о чём ещё год назад и не мыслила. Конечно, помог счастливый случай. Видимо, всю свою долю несчастий в ту злополучную ночь она выбрала сполна. И за это судьба подарила ей шанс в виде… В виде немощного старика?

Да, теперь у неё есть законная жилплощадь и прописка не временная, а самая настоящая, и живет она – пусть не шикует, но на хлеб с маслом хватает.

Но эта была цель промежуточная, теперь ей хотелось большего, хотелось не хлебом давиться, а шиковать. А на одну пенсию по инвалидности не зашикуешь. Хороша дочурка, затянула её в этот омут, наобещала платить и пропала. Уехала в свою Канаду и поминай, как звали. Платить перестала уже через полгода и вестей никаких о себе не подавала.

Глаша быстро смекнула, если дед не сегодня-завтра помрёт, то она снова окажется на улице без жилплощади, прописки и средств к существованию. Выход нашёлся быстро.

Она обставила всё должным образом. Ах, дурачок-старичок!

– Скажи, Глашенька, имеет ли право не юный мужчина, сидящий в инвалидном кресле, признаваться в любви достаточно юной женщине и требовать, вернее, пытаться строить с ней отношения?

Она внутренне усмехнулась. «Не юный мужчина!». Как он о себе. Да для неё он дряхлый старик.

Нежно улыбнулась.

– Ах, Валентин Михайлович! Вы такой приятный собеседник, мне с вами так интересно и так легко. Но я ничего не знаю об отношениях. У меня их никогда не было. Молодые люди мне неинтересны, они посредственны, а чаще попросту глупы. У них только одно на уме. Если бы я выбирала между своим ровесником и вами, например, то уж поверьте, чаша весов была бы на вашей стороне.

Старик пристально смотрел на Глашу, и она испугалась, что перегнула палку.

– Впрочем, так вопрос не стоит, и замуж я не собираюсь. Во всяком случае, ближайшие несколько лет.

Она потянулась, чтобы поправить занавеску за спиной старика. С занавеской всё было в порядке, но это позволило ей коснуться голой коленкой его лежащей на подлокотнике руки. Она подёргала туда-сюда занавеску и, сделав вид, что оступилась, упала старику на колени.

– Ой, простите, Валентин Михайлович, что-то я неповоротливая такая.

Подскочила, поправила халатик.

– Как бы вы среагировали на признание в любви человека, в принципе, приятного как собеседник, но не более того? – Валентин Михайлович смутился.

– Искренние признания не могут ни вызвать ответных чувств. Лично я была бы счастлива… – Глаша не договорила. Ей вдруг сделалось тошно.

– Выходи за меня!

Всё. Дело сделано. Спёкся старичок.

Тошнотворность её нынешнего положения не покидала ни на секунду. Дед конечно добр, отзывчив и хорошо воспитан, что ещё больше раздражало. Проживёт ещё сто лет – прикинула Глаша и сжала зубы так, что они заскрежетали. А что ей делать эти сто лет?

Её злил человек, которого она каждый день видела перед собой. Она кормила его, мыла, причёсывала, выносила за ним судно. Это был её кармический долг, от любви для жизни там ничего не было. Она выполняла всё на автомате, стараясь быстрее отделаться. Ей было плохо от одного его вида, голоса, от слов.

Всё!

Ей нужен отдых.

Глава десятая

Ни родных, ни подруг. Сначала обрадовалась перспективе на свободу, потом поняла: идти-то и некуда. В парк? Где гуляют счастливые влюблённые парочки или такие же счастливые мамаши с детьми? Зачем? Чтобы ещё сильнее почувствовать убожество своего положения? И полное одиночество?

Иногда даже радуга может погрузить человека в затяжную депрессию.

Она свернула с аллеи и пошла напрямик к выходу, топча свежескошенный газон. Выход. Из любой ситуации должен быть выход.

– Здравствуйте!

Она обернулась. На лавочке бледный, помятый мужичок в вытянутом свитере, подранных джинсах и сланцах.

– Как ваша жизнь?

Вопрос задан с такой непосредственной заинтересованностью, что она невольно улыбнулась и ответила:

– Нормально. Жизнь прекрасна.

Конечно, она его узнала. Хоть и не сразу. Князь Мышкин в шлёпанцах. Три года прошло. Вместо футболки – свитер, остальное – джинсы и сланцы те же. И та же бледность, и закопчённая конопатость, та же изжёванность, и вопрос тот же. Ей вдруг стало интересно: узнал ли он её. Присела рядом.

– Вообще, я художник… – «Князь» горделиво вскинул рыжую паклю волос. – Но всё это ерунда, сейчас хороших художников не осталось. Я бы мог многое вам рассказать о тёрках и сплетнях московской богемы. Да. Но не той официальной и системной, а о неформальной, андеграундной.

Ей было неинтересно про богему, но и уходить не хотелось. Что-то удерживало. Сидит рядом алкаш в состоянии жуткого похмелья и говорит о счастье богемной жизни, и улыбается при этом, как идиот. Князь Мышкин!

– Меня Геннадием зовут. Вот так.

Глаша промолчала.

– Хотите, я вам свои стихи почитаю.

Она не успела сказать «нет».

Стихи о счастье, хорошие, с чёткими лёгкими рифмами, игрой смыслов. Чувствовалась мастеровитость. Почему-то сразу поверилось, что стихи на самом деле его. И вот уже он встал, декламируя во весь голос и жестикулируя.

Народ смотрит, но сонно, без интереса. Проходят мимо. Две дамы с сумками отшатнулись, отошли немного в сторону. Посмотрели на Глашу то ли с удивлением, то ли с презрением. Она не поняла.

– Была рада знакомству. – Глаша поднялась, уже понимая, чем всё действо закончится, но уйти не успела.

– Как? И это всё? – В глазах просительно-детская обида. – А деньги? Дайте хоть соточку. Очень нуждаюсь.

Глаша развела руками. Денег действительно нет. Геннадий замирает на месте. Смотрит грустно и выжидающе. Потом улыбается и машет на прощание рукой.

– Подруге привет от меня передавай.

– Подруге?

– Брунгильде.

***

Конец лета. Изменчивые облака нет-нет да и прикрывают солнце, тем самым создавая иллюзию движения. Из почерневших ягод бузины, что попались ей по дороге, захотелось сделать бусы в несколько рядов. Как в детстве. В детстве все любят лето, а она не любила, как и осень, и зиму. В детстве она любила весну.

Вспомнилось, как в марте по дороге в школу она расстёгивала куртку, снимала надоевшую за зиму шапку, хрустела тонким льдом проталин и весенних утренних луж и мечтала жить на берегу океана в доме с огромными прозрачными окнами. Сочинять детские сказки и заниматься разведением цветов. Жизнь казалась бесконечной и доступной во всех своих проявлениях. И возможность сделать с ней всё, что ты захочешь, выбрать любой путь. И уверенность: ты можешь. Это было сто лет назад. Зачем она вспомнила? Жизнь внесла свои жёсткие коррективы. Нет, не обломала, но приземлила.