- -
- 100%
- +
© Алла Касецкая, 2022
ISBN 978-5-0056-9206-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
От автора
Глава написана для взрослых, но детям читать не воспрещается
О чём обычно бывают детские книжки? Как правило, о чем-то светлом, правильном, чистом. И чтоб увлекательно было, интересно, но в то же время без нравоучений и назиданий. Очень это ответственно – книжку для детей писать.
Потому-то и решила я сказать здесь о том, что не поместилось в самой книжке – о мыслях уже взрослых и о снах тоже взрослых, но которые родом оттуда, из детства.
Мы, взрослые, как ни крути, а так и остаёмся навсегда детьми – с торчащими вихрами, конопатыми носами и вечно разбитыми коленками, только пыжимся зачем-то, важничаем, напускаем на себя взрослости, которая нам чаще вредит, чем помогает. Кто-то раньше это понимает, кто-то позже, а кто-то так и не поймёт никогда.
Детство – это удивительная сказочная страна. Точно вам говорю. Ну, сами посудите: в детстве, куда ни глянешь, у каждого камушка —душа, у каждого пня – лицо человеческое. Так и живёшь с ежесекундным ощущением чуда.
Вот взять хотя бы полёты. Нет, не те, что на самолёте или с табуретки на пол. Другие: в мечтах, во снах, а кто-то, возможно, и наяву. В детстве все летаем запросто, но как только становимся взрослыми, как будто нам кто в карманы камней тяжеленных насыпал – ну, не взлетается, хоть реви! Но иногда… Иногда случится вдруг что-то необъяснимое – и ты летишь. Пусть и во сне, но снова, как в детстве, – летишь! Летишь, а счастье, оно даже не внутри, а вокруг разлито и запах имеет, и цвет, и вес. Ты кружишь, раскинув руки над огромным полем, твое лицо обдувает ветер, треплет волосы, забивается в складки одежды. Под тобой огромным океаном волнуются серебристые, как шёлк, травы. А ты летишь, и силы в тебе столько, что кажется можешь вечность летать не уставая. Но всякий сон когда-нибудь заканчивается… И вот ты приземляешься, но ещё какое-то время продолжаешь скользить по инерции по этому переливающемуся серебром шёлку. И просыпаешься ещё не осознавая, где ты, кто ты, а лицо твоё всё ещё щекочет сладкий прохладный ветер. Ты просыпаешься в мире, в котором люди не летают. Но вопреки всем взрослым законам физики, понимаешь, что только что летал! И проснулся не вялым и расслабленным, как обычно после сна. Всё тело свежее, каждый мускул, каждый нерв звенит от пережитого напряжения и восторга, и ты понимаешь, что это было! Только что было! На самом деле. Не во сне. И ты ходишь потом весь день, улыбаясь, с кусочком чуда внутри, а остальные взрослые скучно думают, что в лотерею, наверное, выиграл или новую машину купил.
В нашей жизни может случиться всякое – не только доброе, но и порой что-то злое, страшное, которое сожжёт, затопит, погребет всё, что наживалось годами, десятилетиями. В общем, избавит от всего материального. Единственное, то, что всегда при нас, что в огне не горит, в воде не тонет, то, что внутри – в голове, в сердце, в душе: любовь, сострадание, милосердие, умение слушать и слышать, смотреть и видеть. А ведь основы всего этого закладываются ещё в детстве и на всю жизнь так крепко запечатываются в нас, что никакая сила их ни отнять, ни уничтожить не может.
Этой книгой я хочу обратиться не столько к юному поколению, а пожалуй, в большей степени, к взрослым:
– Остановитесь на минуточку, прислушайтесь к себе, вспомните, почувствуйте себя ребёнком – тем, которым вы были и по сей день остаётесь, только почему-то забыли об этом. Вспомните, и мир наполнится другим смыслом, и запахи станут острее, и краски ярче.
И камни заговорят с вами, и в каждом пне разглядите лицо человеческое, и в каждой травинке – душу.
«Гармонисты»
Давным-давно, когда я ещё на свет не появилась, моя мама работала заведующей сельским клубом. В деревне ведь как – ни ресторанов, ни всяких других развлечений не было. По выходным и по праздникам весь народ, от мала до велика, собирался в клубе. Под это дело выделили здание старой школы. Сделали там ремонт местными силам, приобрели киноаппарат. Свой. Сначала-то была передвижка – это, кто не знает, так назывался передвижной кинотеатр. На лошади: зимой на санях, летом на телеге привозили киноаппарат и движок, который вырабатывал электричество, – без света тогда деревня жила, позже провели.
Всё в клубе было: и шахматы, и шашки, и песни, и танцы. Спустя время и радиола с пластинками появилась. Напоётся народ, натанцуется под всякие там «Бессамэ мучо», но потом всё равно гармониста играть зовут. И вот тут-то и начиналось самое интересное, самое веселье. На гармони в деревне многие играли, но так, как Иннокентий Малахов (дядя Кеша), никто не мог. Ох, как у него пальцы бегали по кнопочкам – не уследишь! А наигрышей сколько знал – не пересчитать! Как заиграет, ну не усидеть на месте. Ноги сами кренделя выписывают. В деревне говорили: «Под Малаховскую гармонь и безногий запляшет». А ещё говорили: «В Малаховской гармони душа живёт».
Так вот, эта история произошла, когда мне ещё и двух лет не исполнилось, но кое-что сама помню, что-то мальчишки рассказали, а что-то мама дополнила.
Мой брат, который всего-то старше меня на четыре года, был у меня в няньках. В те поры матери по три года в декрете не сидели, работать надо было. С малышами водились старшие. Вот и за мной брат присматривал. Ну как присматривал – таскал меня везде за собой. Сами посудите – братишке всего лет шесть тогда было, с мальчишками побегать, поиграть хочется, а меня куда денешь? Посадит в коляску и возит то на пруд, то в соседнюю деревню, то на кузню, в общем, куда с мальчишками отправятся, туда и меня волочёт. Зато какие у меня игрушки были! Чего мне только мальчишки в коляску не насуют: и подковы были, и гвозди всевозможные, и обрывки лески с рыболовными крючками, и даже пачка махорки. Перекладывала я всё это добро, рассматривала, может, что и на зуб пробовала – этого не помню, врать не буду, но сидела я в коляске спокойно, мальчишкам не докучала. Ну, и они в ответ все заботились обо мне, как умели, делились очередной «добычей», так что недостатка в игрушках у меня не было. А однажды моя коллекция пополнилась удивительными музыкальными вещицами…
Был у моего брата друг-сосед, на пару лет постарше, через два дома от нас жил, Вовка Малахов, сын того самого знаменитого дяди Кеши-гармониста. Ох, и проныра был – вся семья, да что семья – вся деревня иногда от его выходок стонала. Хотя потом институт закончил, большим человеком стал. Но пацанёнком был бедовым, с фантазией, и постоянно остальных мальчишек в свои аферы втягивал. Такого, бывало, натворят – на голову не натянешь. Вот и в этот раз ловили они с моим братом на пруду карасей. Я рядом, как обычно, в коляске сижу. В ногах у меня банка с червями. Я их по одному достаю и аккуратно по коляске раскладываю. Червяки расползаются в разные стороны, я их ловлю и обратно в банку складываю. Увлекательное занятие, а мальчишкам скучно – не клюёт у них. Побросали они удочки на рогатины, уселись на мелкую травку на берегу пруда. Брат достал съестные припасы – большие ломти чёрного хлеба, натёртые чесноком и щедро посыпанные солью. Мне подали ломоть, между собой поделили. Сидим жуём. Солнышко макушки греет, поплавки не шевелятся, тишь да гладь.
– Вовка, а душа, она какая? На что похожа? – нарушил тишину мой брат.
– А я почём знаю. Спроси чего полегче.
– Нет, ну как же? – загорячился брат. – Кому, как не тебе, про это знать!
– Это ещё почему? – искренне удивился Вовка.
– Так ведь все в деревне говорят, что душа у твоего батьки в гармони живёт. Небось, вылезает иногда оттуда? – убеждённо спросил Гоша. – Небось, видел, а сказать не хочешь. Я думал мы с тобой друзья. Разве от друга могут быть секреты? Нет, ты скажи! – не унимался брат.
Вовка аж отшатнулся от такого напора:
– Да не видел я никого! Чё прицепился как клещ? Хотя… – Вовка почесал себя за ухом, отчего его давно не стриженые лохмы над ухом встали торчком, и он стал похож на одноухого филина.
Брат насторожился:
– Нууу? Чего замолчал? Вспомнил? Видел? Ну, рассказывай, не тяни! Какая она?
Вовка с шумом втянул в себя воздух, потом так же шумно, со звуком «чшшшшш», выдохнул и выдал фразу, с которой всегда и начиналась очередная афера:
– Я тут чего подумал-то… – он помолчал и продолжил, – раз по дому душа не летает, значит она сейчас в гармошке сидит. Так? – и не дожидаясь ответа от нас, сам себе ответил. – Так! Значит надо взять гармонь и посмотреть. Батя на работе. Мы быстренько туда и обратно. Он и не заметит.
Брат с уважением воззрился на друга:
– Ну ты башка! Я бы не додумался. Айда! – и тут он кисло посмотрел на меня. – Ляльку с собой тащить? Мы так дотемна не управимся.
– Ляльку обязательно с собой! – Вовка даже ногой притопнул – Ты как собираешься гармонь по деревне, в руках нести? Да нас с тобой сразу отцу сдадут. А мы её Ляльке в коляску спрячем – никто не увидит.
– Ну ты башка! – снова восхищённо выдохнул брат.
Пацаны вдвоём вцепились в ручку коляски и со всех ног понеслись в деревню. Такой скорости моя коляска не развивала ни до, ни после этого случая. Несчастное средство передвижения со скрипом и стоном подскакивало на каждой кочке, каждой рытвине. Я подскакивала вместе с ним, и одновременно с нами подскакивала и металась по коляске банка с червями, а точнее без червей, потому как они давно повылетали из посудины и тоже метались и подскакивали вместе со мной и с банкой.
До деревни мы долетели быстро. Вовка пошёл в дом, а мы с братом остались ждать его на улице.
Вот в сенях скрипнула половица, Вовка высунул из-за двери голову и зашипел сквозь зубы:
– Коляску ближе подкати.
– Чего? – не расслышал брат.
– Коляску, говорю, ближе подкати, тетерев глухой! – уже зло шипел мальчишка.
– Аааа, понял.
Брат закатил меня почти на самое крыльцо и в целях конспирации поднял у коляски верх.
Пацаны затолкали гармонь мне за спину, закинули её сверху моим одеяльцем и понеслись обратно к пруду.
Оказавшись на берегу, рядом с воткнутыми в землю удочками, ребята перевели дух. Оглядевшись по сторонам и не заметив никого подозрительного, брат откинул верх коляски и аккуратно достал гармонь. Какая же она была красивая! Небольшая. Ладненькая. Лаково поблёскивала на солнце и чуть поскрипывала мехами. Мы все трое молча любовались этим чудом, совсем забыв, для чего только что совершили дерзкую кражу.
Первым снова заговорил брат:
– Ну, Вовка, давай показывай, где она, душа.
Вовка взял гармонь, покачал её в руках, как будто взвешивал. Зачем-то понюхал. Затем, как доктор к пациенту, приложил ухо к мехам и начал прислушиваться.
– Ну, что там? – шёпотом спросил мой брат.
– Тихо! – шикнул на него Вовка, продолжая вслушиваться в недра гармони.
Гоша хотел было ещё что-то спросить, но осёкся на полуслове.
Вовка наконец-то перестал прослушивать гармонь. Теперь он держал её перед собой на вытянутых руках и буравил взглядом. Как будто хотел рассмотреть что-то сквозь меха. И вдруг:
– Душааа, выходииии. – неожиданно тоненьким голосом протяжно позвал он.
У брата от удивления глаза сделались круглыми:
– Вовка, ты чего? Совсем рехнулся?
– И не рехнулся. Может, она боится выходить? Надо тихонечко звать, а то перепугается и вовсе не выйдет. Давай вместе.
И мальчишки начали наперебой умильно-тоненькими голосами выманивать из гармошки душу, как щенка из конуры. Минут десять они так сюсюкали, но душа не соизволила появиться. Вовка начал злиться:
– Да что это за душа такая трусливая! И чего не выходит? – нервничал он. – Выходи, мы ничего тебе не сделаем! – уже приказным тоном кричал он во внутренности гармошки. Но душа не отзывалась.
В отчаянии парень начал трясти инструмент, как будто надеялся силой вытрясти из него душу. Случайно нажал кнопки, и гармонь пару раз слабо пискнула.
– Ага! Не нравится! – закричал Вовка. – Не хочешь по-хорошему? Всё равно достану! Гоша, берись за тот край. Тяни на себя!
Брат схватился за один край гармони, Вовка тянул за другой. Парни растягивали гармонь в разные стороны, всё дальше и дальше отходя друг от друга. Тянули изо всех сил, упираясь ногами в землю. Лица у них раскраснелись, они скрипели зубами, тяжело дышали, но тянули, тянули, тянули…
Меха не выдержали, с треском лопнули – вместо одной целой гармони, у мальчишек в руках остались две половинки. Войдя в раж, друзья ещё не осознавали, что они натворили. По очереди заглядывая в разорванное нутро несчастной гармони, парни ещё пытались рассмотреть там душу, но, увы, их ждало разочарование, души там не оказалось. Зато оказалось много серебристых маленьких плоских прямоугольных пластиночек с узкими щёлочками, прикрытыми тоненькими металлическими мембранками. Мальчишки выковыривали их из гармонного пузика и складывали мне в коляску. Я вертела в руках эти новые игрушки и почему-то решила подуть в одну из них. Неожиданно серебристый прямоугольничек издал нежный красивый звук. Я взяла другой прямоугольничек и тоже подула в него. Он тоже зазвучал, но звук был уже немного другой – более низкий, бархатный. Какое чудо – я дула на эти пластинки, и они все пели на разные голоса. Таких замечательных игрушек у меня ещё не было. Радость моя была безгранична.
А вот мальчишки, остыв и осознав, что натворили, здорово приуныли. Оба прекрасно понимали, что изрядной порки им не миновать. Вовке так лучше вообще теперь дома не показываться. Так и стояли они над поруганным инструментом, и мысли обоих одолевали не радостные.
– Может, спрячем это всё куда-нибудь подальше или лучше сожжём? – Вовка ткнул носком ботинка в половинку гармони, которая лежала ближе к нему.
– Не, жечь сейчас нельзя – огонь, дым увидят, – здраво рассудил брат.
– Значит спрячем. Пока у тебя, твой дом ближе. Может, отец не спохватится? – без особой надежды успокаивал себя Вовка.
– Может и правда, не спохватится. – поддакнул Гоша. – А и спохватится, скажешь, может, воры украли.
– Точно! – оживился Вовка. – Если гармонь не найдут, так на нас не подумают. Может и правда, воры. Пришли и украли. Гармонь-то дорогая… – и тихо добавил. – Была.
Мальчишки закинули ошмётки гармони в коляску, кое-как прикрыли одеяльцем и, уже никуда не торопясь, потолкали горестную поклажу ближе к дому. Всю дорогу они молчали, отдавшись невесёлым мыслям, и лишь изредка тяжело вздыхали.
Мамы дома не было, она ещё не вернулась с работы. Брат по-быстренькому скидал половинки гармони в голбец и, строго посмотрев на меня, поднёс палец к губам, давая понять, чтоб я хранила тайну. Я кивнула. Вовка убежал домой, а мы остались ждать. Обычно мама поздно возвращалась с работы, и меня спать укладывал брат. Но сегодня она вернулась раньше – в клубе отменили репетицию. Мы даже успели попить чаю все вместе, что бывало очень редко.
За окнами темнело. Вечер плавно перетекал в ночь. Пора укладываться спать.
Мы с братом так старательно вели себя «как обычно», что вызвали у мамы смутные подозрения:
– Да что с вами сегодня? Какие-то вы необычные.
– Обычные! Обычные! – закричали мы наперебой, устроив привычный гвалт, чем окончательно успокоили маму.
– Ну, значит спать. Все по кроватям! – скомандовала она и пошла расстилать постели.
Мама уложила меня в кроватку. Я прихватила с собой из коляски несколько серебристых пластинок – даже на ночь не могла расстаться с ними, так они мне понравились.
– Лялька, что это у тебя? – мама рассматривала на своей ладони несколько блестящих прямоугольничков. – Ты где это взяла?
И тут в окошко громко и требовательно постучали. Мама выглянула за занавеску и побежала открывать дверь.
В дом вошли дядя Кеша в кое-как накинутом на одно плечо пиджаке и Вовка, исподлобья озирающийся по сторонам.
– Константиновна, – обратился дядя Кеша к маме, – гармонь пропала. Люди видели, как мой с твоим парнем днём у нашей избы крутились. Так гармонь не у вас?
У мамы брови удивлённо поползли вверх:
– С чего вдруг ей здесь ока… – мама не закончила фразу, закусив губу, разжала ладонь. На ладошке поблёскивали мои музыкальные пластиночки.
Охнув, Вовкин отец опустился на лавку. Объяснять тут было уже нечего, но Вовка и Гоша, перекрикивая друг друга, затараторили, торопясь высказать всё, что произошло: и про гармонь, и про душу, и что вернули бы сразу, и что случайно так вышло, и про пластинки, и главное про душу, про душу. Брат слазал в голбец, достал то, что ещё с утра было целым прекрасным инструментом, и оба горе-гармониста встали перед дядей Кешей, склонив головы и смиренно ожидая справедливой порки.
– Отдала Богу душу моя гармонь… – дрогнувшим голосом сказал Вовкин отец.
Драть пацанов на ночь глядя Дядя Кеша не стал. Они с Вовкой молча собрали с пола половинки гармони и собрались уходить. Мама протянула им пластинки, которые выгребла из коляски, но дядя Кеша только рукой махнул, повернулся и вышел. Вовка быстро переглянулся с Гошей, хотел что-то сказать, но передумал и вышел вслед за отцом.
Выдрали мальчишек или нет, я не помню, мама не знает, а сами парни не говорят. Их с тех пор у нас в деревне гармонистами прозвали.
Дядя Кеша ездил куда-то далеко и привёз новую гармонь, люди говорят лучше прежней. И про душу опять говорят. Только, я думаю, не в гармони она, эта душа, а в дяде Кеше, потому как в его руках любая гармонь поёт так, что заслушаешься.
А пусть не смотрят!
Сколько себя помню, а это едва ли не с рождения (да-да, и такое бывает), так вот сколько себя помню, я всегда боялась… травы. Обычной зелёной травы. Особенно тимофеевки – просто в ужас повергала. Повезёт меня мама, бывало, в коляске через поле, а я лежу, в небо глазёнками таращусь. Голубое, с белоснежными облаками. Нет-нет, да и солнце покажется. Щурюсь, улыбаюсь. Коляска покачивается. Красота. И вдруг, над краями коляски зашуршат, закачаются страшные огромные «червяки» – головки созревшей тимофеевки. Вот ужас-то! Тут я и начинала орать, на одной ноте, без остановки и передыху. Так и орала, пока поле не закончится и не пропадут с глаз моих долой страшные пугалки тимофеевские. Глотка у меня была лужёная – орала я громко, далеко слыхать. Вся деревня знала: опять Ляльку не с кем оставить, мать с собой на дойку потащила.
Став чуть постарше, года в два, с тимофеевкой я разобралась. Мы с ней даже подружились. Тимофеевка не кусалась, как крапива, не колола, как кусты крыжовника, в общем, была абсолютно мирной травой. К тому же, как оказалось, её с огромным удовольствием поедают кролики, которых разводили Шустовы из соседней деревни. Ох, как я любила смотреть, как ушастиков кормят. И сама иногда, выбрав самую длинную травинку тимофеевки, просовывала её сквозь прутья кролику. Он хватал травинку и начинал быстро-быстро шевелить челюстями. Казалось, что травина сама собой втягивается зверьку в рот. Но вот перед самой гусеницеподобной головкой тимофеевки кролик делал «кусь», и головка травинки падала на пол клетки. Почему-то кролики не ели этих «червяков». Наверное, тоже боялись – решила я.
И вот едва я успела подружиться с тимофеевкой – появилась новая напасть: мама надумала разводить цветы в палисаднике перед домом. Ну, надумала и надумала – цветы они вам не тимофеевые червяки, цветы, они сразу добрые и красивые. Ромашки, васильки, колокольчики. Но нет, мама высадила на клумбу какие-то махонькие зелёные кустики, не похожие ни на что из того, что я знала.
– Ох, и красота у нас тут будет, когда они расцветут! – уверяла мама.
– Красивее ромашек? – засомневалась я.
– Куда красивее!
«Это ж какая красотища тут расцвести должна? Уж если даже ромашек красивее. Это же глаз не оторвать от красоты такой будет!» – думала я и каждое утро первым делом мчалась в палисадник, чтоб не пропустить цветение чуда дивного. Но цветы и не думали распускаться. Постепенно я начала забывать про мамины цветы, всё реже заглядывала в палисадник, а потом и вовсе потеряла к ним интерес.
Сегодня, с утра пораньше, я решила вывести на прогулку своего любимца – «самошитого» зайца. Самошитого, потому как не магазинный он был, его мне бабушка сама сшила. Из старой, как она мне тогда сказала, «котиковой», безрукавки. Почему безрукавка «котиковая», я так тогда и не поняла. Бабушка твёрдо уверила меня, решившую, что безрукавку сшили из котиков, что коты и даже кошки тут ни при чём и никто из них одежду не шьёт. И я тогда подумала, что, наверное, до бабушки эту безрукавку носил какой-нибудь котик, вот потому она и «котиковая». Подобное объяснение меня вполне устроило, и я очень полюбила своего «котикового» зайца и всюду его таскала за собой. Вот и сегодня я напоила его молоком, потыкав носом в свою чашку, затем вытерла его замурзанную мордочку подолом своего платья, и мы пошли гулять.
Поболтавшись возле крыльца, мы с зайцем решили пойти в палисадник.
Открыв дощатую калиточку, я провела своего любимца в мамин цветник. По пути поведала зайке о чудодивных цветах, которые никак не хотят расцветать… и тут неожиданно натолкнулась на пристальный, немигающий взгляд чьих-то глаз. Этих самых глаз было так много и все они так зло смотрели на меня. Казалось, злые глаза обступают меня со всех сторон, сейчас окружат, и я уже никогда не смогу вырваться из их плена. Я завизжала от страха и, выронив зайца, понеслась к дому. Ни мамы, ни бабушки дома не было. Брат с мальчишками уже убежали на речку. Кому же рассказать, пожаловаться на злые глаза? Да и зайца надо как-то выручать из беды. Как он там один, без меня, среди этих страшных злых глаз? А вдруг они сожрут моего зайца? Кто же знает, может, «котиковые» зайцы их любимая еда. В общем, зайку обязательно надо спасти. Но как? Как решиться и снова пойти в палисадник, туда, к этим злющим глазам? От воспоминания у меня мурашки побежали по спине, и я невольно поёжилась. Можно, конечно, было сесть на крыльцо и зареветь во весь голос – кто-нибудь из взрослых да услышит, придут на помощь. Только ведь пока услышат, пока придут… От моего зайца, может, уже даже и ушей не останется. Надо идти самой спасать. Я огляделась: идти в палисадник с пустыми руками – так себе затея. Надо было вооружиться. За крыльцом к стене дома был прислонён черень от лопаты. Мама всё собиралась насадить новую, но пока руки не доходили. А вот мне, пожалуй, эта дубина придётся в самый раз. Я схватила черень, но не смогла удержать, уронила. Подхватив за один конец, так и поволокла за собой по земле в сторону палисадника.
Приоткрыв калитку, я робко заглянула внутрь, боясь встретиться взглядом со злыми глазами. Мой зайка одиноко лежал на краю маминой клумбы, которая ощетинилась страшными глазастыми цветами.
Страх мешал дышать, но в то же время меня вдруг захлестнула волна какого-то отчаянного безрассудства и я, покрепче ухватив палку, с воплем ринулась в бой.
Смутно помню, что происходило дальше – я с трудом елозила по клумбе тяжеленным длинным чернем. Во все стороны летели ошмётки страшных цветков. Остро пахло свежей зеленью. Я сквозь слёзы орала на цветы во всё горло:
– А вот вам! Вот вам! Нечего тут смотреть!
За этим занятием меня и застала мама…
С тех пор она больше никогда не садила возле дома цветы, а уж анютины глазки и подавно, хотя ещё много лет продолжала выписывать журнал «Цветоводство».
Сила слова
Жил в нашей деревне дедко Коука. Да-да, так и звали его все. Что за странное имя? – спросите вы. А имя-то на самом деле у него было самое обычное – Николай. Колка. Но дедко все слова имеющие в середине букву «Л» произносил на свой манер – буква «Л» превращалась у него в нечто среднее между «В» и «У»: слово «палка» звучало как «паука», «ёлка» – «ёука», «волки» – «воуки», ну, и так далее. Дед был пришлый, в нашей деревне так не разговаривали, но деда все величали на его же манер, как сам представился. Никто никогда не называл его ни Колькой, ни Николаем – Коука и Коука…
Работал дед Коука пастухом, пас частное стадо. До того, как дед появился в деревне, коров, коз да овец деревенские пасли сами, по очереди – сколько голов на одном дворе, столько дней семья и пасёт, затем очередь следующего двора. Не всем это удобно было, особенно у кого ребятишек не народилось, или совсем ещё малыши, которым стадо не доверишь. Выкручивались взрослые, как могли. На работу надо выходить и стадо личное пасти надо, поэтому и перепрашивались, и договаривались – очередь путалась, сбивалась, переругаются, бывало, все. И вот тут-то появился дедко Коука, как палочка-выручалочка. Как-то само собой всё сразу и уладилось.