Записки придворного. Изысканные обычаи, интеллектуальные игры и развлечения итальянского общества эпохи Возрождения

Тут синьора Констанция сказала со смехом: «Пожалуйста, оставайтесь галантными и не уклоняйтесь от дискуссии. Вместо того чтобы обсуждать женские слабости, расскажите нам о том, как придворному стать изящным».

«Ничего подобного, все по делу, – ответил граф, – я говорю о вашей слабости, обусловленной вашей грациозностью, и вызвано это не чем иным, как манерностью, вытекающей, и об этом всем известно, исключительно из вашего стремления казаться красивыми.

Разве не самоочевидно, что более изящна не сильно раскрашенная дама, а та, кто практически не использует косметику. Первая не улыбается, боясь испортить ее. Одевшись утром, она стоит неподвижно всю оставшуюся часть дня, как кукла. Она может показаться только при свете свечей, появляясь наподобие коварных купцов, демонстрирующих свой товар в темном месте.

Насколько же большее удовольствие доставляют окружающим те, кто ничего не накладывает на лицо, сохраняя его природные краски, и иногда только вспыхивает от стыда или другого происшествия. При этом волосы дамы просто уложены и едва завиты, жесты просты и отличаются непринужденностью, как будто она вовсе не хочет выказать себя или показаться красивой. Вот почему подобная небрежная простота оказывается более приятной взору и рассудку людей, которые боятся обмана.

В женщине весьма привлекательны красивые зубы, хотя они не оказываются постоянно на виду, как лицо. Большую часть времени они скрыты от взора, мы верим, что им уделяют не меньше заботы, чем всему лицу. Однако если ей придется неожиданно рассмеяться и показать зубы, то, как бы ухожены ни были, они все же могут оказаться некрасивыми, как у Игнация из стихотворения Катулла.

Сказанное относится и к рукам, если они нежные и красивые, то при нужде они остаются голыми, но вовсе не потому, чтобы подчеркнуть их красоту. Все желают увидеть их снова, особенно если они скрыты перчатками. Закрывая их, заботятся о том, чтобы сделать их более красивыми, чем они есть.

Замечали ли вы, что идущая по улице женщина бессознательно приподнимает свое платье, показывает туфельку или часть ноги. С какой грацией она показывает свою бархатную туфельку и вышитые чулки. Думаю, что вы все восхищаетесь тем, что принято скрывать, и дамы заслуживают за это похвалы.

41. Точно так же мы избегаем манерности, ибо она противоречит изяществу во всем. Поскольку, как мы уже говорили, ум ценится выше красоты, то и следует его всемерно оттачивать. Что до нашего придворного, то, отбросив все, что написано об этом философами, скажем, что он должен быть порядочным и честным человеком. Сюда мы включаем рассудительность, добродетельность, тонкость ума, а также все другие качества, которые соответствуют столь почетному именованию.

Лично я хотел бы видеть в нем истинного философа, стремящегося к добру и в этом плане следующего ряду принципов. Сократ правильно считал, что главное – научить понимать и ценить добродетель, ибо понявшему это будет легко приобрести все необходимые знания. Поэтому не станем больше об этом говорить.

42. Однако кроме добродетели, считаю, что истинным и главным украшением ума являются занятия словесностью. Хотя французы считают благородным только военное дело, а ко всему остальному относятся как к бесполезному. Поэтому они не только не могут оценить по достоинству занятия словесностью, но и с презрением относятся к тем, кто ею занимаются. Думая так, они весьма низко отзываются о человеке, называя его писарем».

Ему ответил Джулиано Великолепный:

«Вы верно сказали, что такое мнение ошибочно бытует среди французов. Но если судьба будет благосклонна и герцог Ангулемский взойдет на трон, то я надеюсь, что словесность будет цениться во Франции так же высоко, как сейчас владение оружием.

Не так давно, присутствуя при дворе, я видел принца. Мне показалось, что кроме грациозной внешности и красоты его лица он обладал таким величием, соединенным с изяществом, что мне показалось, что он станет известным не только во Франции.

Многие французы и итальянцы говорили мне о его благородном образе жизни, возвышенном уме, доблести и широте взглядов. Мне также говорили о том, что он любит и ценит литературу, относясь к писателям с большим уважением. Он сам осудил французов за то, что они настроены враждебно к этой профессии, особенно в отношении той всемирно известной школы, что существует в Париже».

На это вот что ответил граф:

«Удивительно, что в столь нежном возрасте, повинуясь только природному инстинкту и идя против обычаев своей страны, он сам избрал столь достойный путь. Поскольку подданные всегда копируют привычки своих повелителей, то, как вы и предполагаете, французы поймут истинную цену словесности. Их легко убедить, ибо человек от природы склонен следовать общему мнению, считая глупцом того, кто его игнорирует.

43. Говоря с ними, я старался показать, насколько полезна и необходима словесность для нашей жизни и положения. Действительно, умение владеть словом даруется Господом как высший дар. У меня не было бы недостатка в превосходных примерах из биографий античных воителей, добавивших к словесным украшениям собственную отвагу.

Известно, что Александр настолько высоко ценил Гомера, что всегда держал его произведения около своей кровати. Он придавал большое значение не только чтению, но и философским размышлениям под руководством Аристотеля. Алкивиад расширил свои природные возможности благодаря литературе и учебе у Сократа. О проявленном Цезарем внимании к изучению словесности есть свидетельства в сохранившихся работах, не говоря уже о том, что он божественно писал. Рассказывают, что Сципион Африканский всегда держал под рукой труды Ксенофонта, изобразившего совершенного правителя в лице Кира.

Я мог бы назвать еще Лукулла, Суллу, Помпея, Брута и многих других римлян и греков, но только напомню, что великий воин Ганнибал, жестокий от природы и чуждый всех гуманитарных наук, вероломный и презиравший и людей и богов, сам все же знал грамоту и мог изъясняться по-гречески. Если я не ошибаюсь, то однажды читал, что он оставил после себя книгу, составленную на греческом.

Я знаю, что все мы согласны, что французы не правы, ставя занятия военным ремеслом выше словесности. Вам также известно, что главным стимулом к совершению великих и рискованных поступков на войне является доблесть, и тот, кто руководствуется другими мотивами, ничего не добьется и не заслуживает того, чтобы называться благородным. Но истинная доблесть сохраняется благодаря священной сокровищнице букв. И всем об этом хорошо известно, за исключением тех несчастных, которые никогда не наслаждались словом.

Каким же жалким, малодушным и убогим кажется тот, кто, читая о поступках Цезаря, Александра Сципиона, Ганнибала и других, не воспламеняется страстным желанием походить на них и не составляет описание их хрупкой жизни, чтобы так же, как они, завоевать вечную жизнь. Ведь именно так, в славе и почитании, он сможет продлить свою посмертную славу.

Тому, кто не восхищается красотами литературы, не суждено понять, насколько велика оказывается слава писателя и как долго она сохраняется в веках. Его память коротка, и ему не суждено понять вечную славу, так что он и не станет гоняться за ней, равно как не станет искать опасности тот, кто знает, что она за собой влечет.

44. Мне хотелось бы, чтобы он добился большего совершенства в литературе. Он должен хорошо разбираться не только в латыни, но и в греческом, чтобы познакомиться с теми разнообразными сочинениями, что на них созданы. Знать основы поэзии, ораторское искусство и сочинения историков, уметь написать стихи и прозу, особенно на нашем простонародном языке, не только для наслаждения, но и чтобы доставить удовольствие дамам, питающим слабость к подобным вещам.

Если же другие занятия или необходимость изучения предмета помешают ему достичь такого совершенства, при котором его сочинения вызовут особую похвалу, пусть он осторожно отойдет в сторону, чтобы другие не стали насмехаться над ним, показав их только близкому другу. Он же и окажет ему услугу, верно оценив их и позволив увидеть достоинства других. Человек непривычный к письму не сможет верно оценить мастерство писателя и богатство его стиля, а особенно древних авторов. Более того, все эти занятия придают блеск его речи, о чем Аристипп заметил тирану.

Следовательно, мне хотелось бы, чтобы наш придворный придерживался тех же правил, они заключаются в том, чтобы он всегда проявлял разумную сдержанность, не стремясь выделиться во что бы то ни стало.

Ведь от природы мы более высокого мнения о себе, чем бывает на самом деле, нашим ушам приятна мелодия слов, когда мы слышим, как нас хвалят, и нам она нравится больше, чем сладкозвучные песня или звуки. Такое же чувство испытывает тот, кто слышит голоса сирены и наслаждается обманчивой гармонией.

Древним мудрецам была ведома подобная опасность, они показали, как следует отличить истинного друга от льстеца. Но что поделать с теми, и таких много, кто отчетливо понимают, что им льстят, и все же не откажутся от лести, начиная ненавидеть тех, кто говорит им правду? Часто, когда они находят того, кто восхваляет их недостаточно в своих речах, они даже помогают ему и рассказывают о себе такие вещи, что любой покраснеет, настолько они бесстыдны.

Оставим тех, кто не хочет признаваться в своих ошибках, и наделим нашего придворного таким здравым суждением, что он не станет принимать черное за белое и не будет слишком самоуверенным, если не убежден в том, что хорошо осведомлен. Особенно в деталях (если вы помните), о которых говорил в своей игре Цезарь, и мы часто цитируем его, чтобы показать глупость человека.

Напротив, даже зная, что воздаваемые ему похвалы справедливы, он должен скромно принять их, всегда считая военную профессию своей основной, а другие – прекрасным дополнением и украшением ее.

Пусть он не пытается обучить всех солдат грамоте, а выделит среди них умных людей. Таким образом ему удастся избежать претенциозности и, даже напутав что-то, не утратить своего авторитета».

45. Тут вступил мессир Пьетро Бембо: «Граф, не понимаю, почему вы настаиваете на том, что столь образованный и наделенный столь многими примечательными достоинствами придворный должен все воспринимать через призму профессии военного. Не лучше ли считать занятия оружием и всем прочим дополнением к образованности. Ведь очевидно, что развитый ум поможет во владении оружием, а образование развивает ум подобно тому, как физические упражнения укрепляют тело».

Вот что на это ответил граф:

«Напротив, упражнения с оружием оттачивают и ум, и тело. Но в подобном случае я не могу стать судьей, мессир Пьетро, ибо вы связаны с обоими видами деятельности. Поскольку мудрецы уже говорили о противоречиях, то не стану вновь здесь об этом говорить.

Итак, полагаю, что мы закончили говорить о пользе упражнений с оружием и об отношении к нему придворного, о котором я мечтаю. Если же вы придерживаетесь противоположного мнения, то подождите, пока он не будет вынужден защищаться, и вы увидите, что владеющий оружием окажется в лучшем положении, нежели тот, кто использует в качестве своей защиты перо».

«А, – заметил мессир Пьетро, – совсем недавно вы порицали французов за то, что они мало чтят словесность, и говорили, что лишь владение пером дает человеку славу и делает его бессмертным. Теперь же похоже, что вы переменили свою точку зрения.

Александр завидовал не подвигам Ахилла, а тому, что они были воспеты Гомером, из чего видно, что Александр ценил поэмы Гомера выше, чем подвиги Ахилла. Неужели для решения о достоинствах оружия и поэзии вам недостаточно слов одного из величайших полководцев, когда-либо существовавших на земле?»

46. Вот что на это ответил граф:

«Я порицаю французов за то, что они думают, будто образованность мешает профессии военного, придерживаясь мнения, что знания более других качеств необходимы воину. Что же касается нашего придворного, то мне бы хотелось, чтобы оба достоинства соединились и дополнили друг друга.

Как я уже сказал, мне бы не хотелось обсуждать, какая из двух ипостасей более достойна похвалы. Достаточно того, чтобы поэты воспевали великих людей и великие дела, достойные того, чтобы их воспеть в соответствующих образах. Возможно, благодаря героической теме их будут больше читать и ценить.

Из-за того же, что Александр завидовал Ахиллесу, которого воспел Гомер, вовсе не следует, что он ценил образованность выше, чем воинское умение. Он знал, что сильно уступает Ахиллу, как и те, кто писал о нем, не смогли приблизиться по мастерству к Гомеру. Вот почему я уверен в том, что он хотел бы, чтобы совершенное им стало таким же великим под пером писавших о нем.

Ясно, что я верю, что его высказывания оказались молчаливой эклогой Александра самому себе. Так он выразил свое желание, сам написал о себе, хотя думал, что данными качествами не обладает (в этом превосходство писателя). Он думал, что еще не достиг навыков (в этом сила его военного мастерства, хотя он и не превзошел Ахилла во всех его качествах).

Кроме того, он называет Ахилла счастливым, как бы намекая на то, что его собственная слава еще впереди и не настолько признана в мире, как слава Ахилла, оказавшаяся более яркой благодаря божественным строкам Гомера. Но вовсе не потому, что его отвага и достоинства оказались не такими значимыми и известными или заслуживающими меньшей похвалы.

Возможно, он хотел поощрить некоего благородного гения написать о нем, заметив, что будет так же восхищен им, как и священными литературными памятниками. О чем мы уже в настоящее время достаточно поговорили».

«Более того, мы говорили об этом слишком долго, – ответил Людовико Пио, – потому я верю, что никто в мире не вместит того, что вам хотелось бы видеть в нашем придворном».

Тогда граф ответил: «Это еще не все, он должен обладать много большим».

«В этом случае, – ответил Пьетро да Наполи, – Грассо ди Медичи превзошел бы мессира Пьетро Бембо».

47. Все рассмеялись, и граф продолжил: «Синьоры, я считаю, что наш придворный не должен быть музыкантом, но обязан, по крайней мере, разбираться в музыке, читать ноты и играть на различных инструментах, ибо музыкальный досуг лучше любого лекарства для его беспокойной натуры.

Музицирование особенно важно при дворе, ибо кроме освобождения от скуки позволяет доставить удовольствие дамам, чей нежный и деликатный дух легко поддается гармонии, доставляющей наслаждение. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и в античные, и в современные времена они благосклонно относились к музыкантам и находили в музыке освежающую духовную пищу».

Тогда синьор Гаспаро заметил: «Я думаю, что музыка более подходит женщинам и их кавалерам, нежели людям мужественным. Им не подобает расслабляться и заполнять свой разум наслаждениями и таким образом побеждать страх смерти».

«Не говорите так, – ответил граф, – иначе я перейду к обширному восхвалению музыки. Вспомните, что древние ценили ее и считали священной. Философы даже считали, что мир состоит из музыки, а движение небес подчиняется гармонии и душа при звуках музыки пробуждается и оживает.

Писали, что Александр настолько вдохновлялся музыкой, что иногда, помимо своей воли, оставлял пиршественный стол и бросался к оружию, а когда музыканты меняли мелодию, успокаивался, откладывал оружие и возвращался пировать. Более того, скажу вам, что даже такой суровый человек, как Сократ, учился играть на кифаре, причем делал это в весьма преклонном возрасте.

Также вспоминаю, что однажды мне довелось слышать, что Платон и Аристотель относили к культурным людям и музыкантов, целым рядом аргументов доказывали, что воздействие на нас музыки весьма велико и обучать ей следует с детства. Ведь сила музыки такова, что она пробуждает стремление к добру и укрепляет дух, подобно тому как физические упражнения делают тело более гибким. Она весьма полезна как на войне, так и в мирной жизни.

Даже Ликург поддерживал музыку в своих суровых законах. Мы знаем, что воинственные лакедемоняне и критяне шли в бой под звуки цитр и других сладкозвучных инструментов, а такие великие воины, как Эпаминонд, играли на музыкальных инструментах. Те же, кто подобно Фемистоклу игнорировали музыку, уважались гораздо меньше.

Разве вам не доводилось читать о том, что музыка была первым искусством, которому старец Хирон обучил маленького Ахилла чуть ли не в колыбели. И что мудрый учитель настоял, чтобы руки, так сильно обагренные троянской кровью, чаще соприкасались с кифарой. Где тот солдат, который устыдится подражать Ахиллу, не говоря уже о многих других известных военачальниках, имена которых я могу привести?

Поэтому не следует лишать придворного музыки, не только успокаивающей умы людей, но часто усмиряющей диких зверей, и тот, кто ею наслаждается, уверен, что и его внутренний мир настраивается на эту музыку. Вспомните, какой силой она обладает, чтобы подчинить рыбу и заставить подчиниться человеку, оседлавшему ее.

Музыку использовали, чтобы возносить хвалу Господу, и Он даровал нам ее как самое сладкое утешение в наших горестях и радостях. Как часто под палящим солнцем за работой люди снимали усталость грубыми и простодушными песнями. С помощью музыки неотесанная деревенская девушка, которая целый день ткет или прядет, сбрасывает сонливость и превращает свой тяжелый труд в удовольствие.

После дождя, ветра и бури музыка возвращает силы матросам, поддерживает пилигримов во время их долгих и утомительных путешествий и успокаивает печалящихся пленников, закованных в цепи и кандалы.

Все сказанное подтверждает, что даже грубая мелодия оказывается сильным утешением в любом занятии, природным средством успокоить плачущего ребенка. Звуки колыбельной приносят ему утешительный и мирный сон, забываются страдания и утешаются скорби».

48. Поскольку граф на некоторое время замолчал, Джулиано Великолепный заметил:

«Хоть я не во всем согласен с синьором Каспаро, но считаю, что музыка для придворного – не развлечение, а необходимость. Однако мне хотелось бы, чтобы вы назвали и другие достоинства, которыми он должен обладать, а также рассказали, как и каким образом это лучше делать.

Ведь некоторые вещи, которые мы ценим благодаря их качествам, оказываются совершенно нелепыми, когда их применяют не вовремя и не к месту».

49. Вот что на это ответил граф:

«Прежде чем мы перейдем к этой теме, мне хотелось бы обсудить другую тему, которой я придаю особое значение, когда мы рассуждаем о качествах нашего придворного, – умение рисовать и само искусство изображения.

Не важно, что сегодня это искусство является уделом художников, а не людей благородных. Известно, что древние, а особенно греки, отдавали своих сыновей обучаться рисованию в школы, считая это занятие необходимым и достойным для благородного человека. Его рассматривали в первом ряду среди гуманитарных наук. Закон даже запрещал обучать живописи рабов.

Среди римлян рисование также пользовалось особым почетом, само благородное семейство Фабиев почитало его; первому Фабию дали имя Пиктор, потому что он действительно оказался необычайно хорошим художником, настолько преданным рисованию, что когда он разукрасил стены храма Асклепия, то надписал на нем свое имя.

Ведь он родился в семье настолько прославленной и благородной, отмеченной множеством консульских титулов, триумфами и другими достоинствами, что, будучи известным оратором и знатоком законов, он полагал, что следует добавить к своей славе памятник, говоривший о том, что он был и художником.

Нет недостатка в множестве других имен из прославленных семей, известных в этом искусстве. Кроме того, что оно весьма благородно и достойно само по себе, оно еще обладает большой пользой, особенно для войны, в изображении рек, мостов, скал, крепостей и тому подобных мест. Как бы хорошо в нашей памяти ни сохранились все эти места, мы не можем их показать другим.

На самом деле тот, кто не ценит данное искусство, кажется мне не совсем разумным. Ведь именно благодаря столь универсальному изделию мы видим обширные небеса столь точно украшенными сияющими звездами и посредине землю, украшенную морями, с множеством гор, долин и рек, украшенных таким множеством разнообразных деревьев, красивых цветов и трав, что можем сказать, что это великая и достойная картина, составленная природой и Господом.

Тот же, кто способен скопировать ее, кажется мне достойным великой похвалы. Никто не может сделать этого, не ведая о множестве вещей, и тот, кто пытается это сделать, хорошо осведомлен в своем предмете. Вот почему древние высоко ценили как само искусство, так и художника, благодаря почету достигавшему вершин превосходства.

Доказательство находим в античных мраморных и бронзовых статуях, которые вы видели недавно. Хотя живопись отличается от скульптуры, все же они происходят из одного источника, связанного с достойным замыслом. Следовательно, если статуи божественны, то мы можем поверить, что такого свойства и картины, тем более что они имеют отношение к высочайшему мастерству».

50. Тут синьора Эмилия повернулась к Джанкристофоро Романо, сидевшему вместе с другими, и спросила: «Что вы думаете об этом? Разве вы признаете, что живопись требует большего мастерства, чем скульптура?»

Джанкристофоро ответил: «Синьора, я думаю, что скульптура требует больших усилий, большего мастерства, поэтому и должна цениться выше живописи».

Граф присоединился к нему:

«Конечно, создание статуй требует большего времени, возможно, мы можем сказать, что они обладают более существенными достоинствами. Ведь изготавливаясь в качестве памятников, они лучше, чем живопись, выполняют ту задачу, ради которой их создавали.

Однако, кроме того, что они изготавливались в честь памятных событий, и живопись, и скульптура служат красоте, и в этом отношении живопись превосходит скульптуру. Кроме того, она дольше сохраняется, чем скульптура, и со временем ее очарование только возрастает».

На это Джанкристофоро ответил: «Мне на самом деле кажется, что вы противоречите сами себе и говорите так, исключительно чтобы выделить вашего друга Рафаэля. Его картины кажутся вам настолько превосходными, что скульптура не может с ними соперничать. Согласитесь, что это свидетельствует о славе художника, а не о самом искусстве».

Затем он продолжил:

«Мне совершенно ясно, что и то и другое является искусственной имитацией природы, но я не согласен, что мраморная или бронзовая статуя правдивее, поскольку все части ее круглые, законченные и точно такие, какими их сотворила природа, чем живопись, где мы видим только поверхность и цвета, что воспринимаем глазами. Разве статуя не так же точна, как изображение?

Я полагаю, что скульптура более трудна, потому что сделанное нельзя исправить (поскольку мрамор нельзя снова залатать), только можно сделать новую статую. Тогда как картину можно переделать несколько раз, добавить и убавить, постоянно улучшая».

51. Вот что, улыбаясь, ему ответил граф:

«Я вовсе не имел в виду Рафаэля, так что не считайте меня невеждой, который не понимает превосходство Микеланджело в скульптуре, ибо говорил об искусстве, а не о творцах.

Вы верно сказали, что и скульптура, и живопись возникли как подражание природе, но неверно, что живопись воссоздает мнимое, а скульптура истинное. Скульптура объемна, живопись возникает только на полотне. Вместе с тем в скульптурах отсутствует многое, что существует в живописи, прежде всего свет и тень. Так, плоть обладает одним тоном, мрамор – другим.

Вот почему художник имитирует жизнь светотенью, используя ее более или менее детально, чего скульптор позволить себе не может. И хотя художник не делает фигуру объемной, он представляет мускулы и части тела, сгруппированные таким образом, что мы отчетливо понимаем, что он имеет представление обо всем туловище.

Великое искусство и состоит в том, чтобы с помощью продуманных линий, игры цвета, света и теней создать яркий образ натуры. Разве не важно подражать естественным цветам, представляя плоть или материю или другой цветовой предмет? Определенно скульптор не может этого сделать, равно как отметить изящество черных или голубых глаз вместе с великолепием этих восхитительных лучей света. Он не может показать цвет прекрасных волос, сверкание оружия или воспроизвести темную ночь, бушующее море, свет и мерцание молний, пожар в городе, распустившуюся на рассвете розу. Короче говоря, он не может изобразить небо, море, землю, горы, леса, луга, сады, реки, города или дома – все то, что представляет нам художник.

52. Вот почему живопись кажется мне более благородной и сильнее поражает своим мастерством, чем скульптура. И я думаю, что она, как и другие вещи, достигала своей вершины совершенства при древних. И тому доказательство мы видим в нескольких небольших фрагментах, особенно в гротах Рима. Более же отчетливо у тех древних авторов, которые превозносят как сами работы, так и мастеров. Мы знаем, как высоко их ценили и великие люди, и народ.