Pin-Up. История страсти

Пролог: портрет как мечта

Жаркий июньский день 1954 года висел над Уайт-Плейнс, как мокрое одеяло, накинутое на голову. Воздух был густым, липким, пропитанным запахом пыли, скошенной травы и чего-то сладковатого – вероятно, сирени, что росла у забора. Я шла по улице, держа в руках старую потрепанную сумку с покупками – хлеб, мыло, банка консервированной фасоли – и чувствовала, как пот стекает по спине под льняным серым платьем с открытым воротом, которое я купила на распродаже в «Гринвуде». Шляпка с широкими полями прикрывала лицо от солнца, но не спасала от зноя. Я шла медленно, стараясь не спешить, потому что спешка – это грех, как говорила мама. «Девушка из приличной семьи не бегает, словно бродячая кошка».

Пару недель назад мне исполнилось двадцать. Я живу в комнате, которую снимаю у миссис Томпсон за двенадцать долларов в неделю. У меня нет мужа. Нет жениха. Ни одного поцелуя. Ни одного настоящего разговора с мужчиной, кроме как о погоде или цене на картошку. Я родом из маленького городка в западной Пенсильвании, где церковь – это центр жизни, а женщина, которая смеется слишком громко или смотрит мужчине в глаза дольше двух секунд, считается «не той». Где обнаженное тело – это позор, секс – грех, а любое проявление плоти – путь к аду.

Мама учила меня: «Твоя обязанность – быть скромной. Молчаливой. Невидимой. Мужчина должен чувствовать, что ты чиста, а не видеть это». Я слушалась. Я старалась. Я носила платья с высоким воротом, даже летом. Я никогда не заговаривала первой. Я молилась каждое утро и каждый вечер. Я читала Библию. Я пыталась быть хорошей.

Но внутри… внутри было что-то другое. Что-то, что я не могла назвать. Иногда, когда я стояла у окна в своей комнате, сняв шляпку и распустив волосы, я ловила свое отражение в стекле – и замирала. Я смотрела на себя, как на чужую. На шею, на линии плеч, на грудь, слегка очерченную тонкой тканью. И в этот момент я чувствовала… странное тепло. Где-то глубоко, внизу живота. Как будто что-то просыпалось. Что-то, что я старалась игнорировать. Что-то, что я называла «стыдом», но что, возможно, было чем-то иным.

Я не знала, что это. Я не знала, хочу ли я это знать.

Я приехала в Уайт-Плейнс полгода назад, потому что у меня не было выбора. Отец умер, ферма продана, а мама – сломленная, злая, все еще верящая, что я опозорю семью, если задержусь в городе дольше, чем на час после закрытия магазина. Я устроилась упаковщицей в магазин «Фэмили Март» – встаю в пять утра, чтобы успеть на смену, упаковываю продукты, мою полы, выношу мусор. Работа тяжелая, грязная, но платят – и это главное. Двенадцать долларов в неделю – и еще два, если остаюсь после. Этого хватает, чтобы отдавать ренту за комнату, есть и иногда купить что-то новое – например, это платье. Неимоверно дерзкое, по мнению, моих бывших земляков. Но, увы, в «Гринвуде» не продают таких нарядов, в каких я ходила раньше по пыльным улицам в Пенсильвании.

Я не мечтаю в этом большом городе. Я выживаю. И вот, в тот день, когда мир казался мне замершим в своей обыденной дремоте, появился он.

Я шла, глядя в землю, стараясь не привлекать внимания, как учила мама, и вдруг почувствовала, что на меня смотрят. Не просто так, не мимоходом, а всерьез. Я подняла глаза – и увидела незнакомца.

Он стоял на противоположной стороне улицы, и как будто вышел из старого фильма. Высокий, с темными волосами, слегка растрепанными от ветра. В льняной рубашке, расстегнутой на две пуговицы, с трубкой в руке, которую он, видимо, только что вынул изо рта. Его глаза – серые, пронзительные – были устремлены прямо на меня. И в них не было похоти. Не было наглости. Было… признание. Признание меня. Как будто он увидел меня не ту, что идет по улице в платье и шляпке, а ту, что прячется внутри.

Я замерла. Сердце с силой ударило в грудь. Я почувствовала, как щеки горят. Я опустила глаза, сжала сумку покрепче. Но когда снова подняла взгляд – его уже не было.

А потом он появился передо мной.

– Простите, – голос его чуть заметно дрожал от волнения. – Я… я художник.

От неожиданности я чуть не вскрикнула. Он был ближе, чем я привыкла. Я почувствовала запах табака, красок, чего-то еще – чего-то мужского, теплого, живого.

– Меня зовут Ричард Браунли, – представился он. – У меня есть мастерская. И… я должен попросить вас об одной вещи.

Я молчала. Сердце билось уже так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди.

– Я хотел бы… чтобы вы позировали для меня.

На мгновение мир остановился и перестал существовать. Сначала я даже не поняла, чего он хочет. Но потом вдруг до меня дошло. Я не могла поверить, что это происходит. Чтобы я, Джоан Миллер, простая упаковщица, девушка с грязными ногтями и мозолями на руках от работы с ящиками – чтобы я позировала? Художнику? Что это вообще значит?

– Я… я никогда этого не делала, – ужаснувшись, прошептала я. – Я не… я не такая.

– Вы именно такая, – не моргнув глазом, заявил он, и в его голосе зазвучала уверенность, которой я не ожидала. – Вы – та, кого я искал. То, что я чувствовал, но не мог увидеть. Вы – моя муза.

Муза. Это слово пронзило меня, как стрела. Я не знала, что такое быть музой. Но звучало это… почти свято. Как будто он просит меня стать частью чего-то невероятного. Чего-то большого и прекрасного.

– Я не знаю, – пробормотала я. – Это… это не принято. Я не хочу, чтобы кто-то думал… что я… неприличная.

– Искусство – это не про неприличие, – произнес он тихо. – Живопись раскрывает людям красоту. Раскрывает правду. Раскрывает им то, какие они есть. Я хочу показать вас настоящую. Только настоящую.

Я сделала глубокий вдох и осмелилась посмотреть ему в глаза. В этот момент я каким-то провидением осознала: он видит меня. Не ту, кем я являюсь сейчас. А ту, кем я хочу быть. Ту, что прячется за шляпкой, за серым платьем, за молчанием, за страхом. Но как же ему это удалось? Мой рот сам собой раскрылся…

– Меня зовут Джоан, – выпалила я.

– Джоан, – повторил он. Имя зазвучало в его устах, будто музыка. – Красиво. Как утренний звон колокольчика.

Он протянул руку. Я смотрела на нее. На пальцы, покрытые краской. На ладонь, грубую от работы. И в этот момент что-то внутри меня всколыхнулось. Мне вдруг захотелось прикоснуться. Не к руке. А к нему… Да, я хотела. Это желание ударило меня, как ток. Я не ожидала его. Я испугалась. Но я все же пожала руку. Ладонь его была теплой. Сильной.

Он дал мне визитку. Я взяла ее, бросила в сумку. Кивнула. Улыбнулась – слабо, неуверенно, не по-настоящему.

– Спасибо, – пискнула я. – Я подумаю.

Я развернулась и пошла дальше, заставляя себя не оборачиваться. С каждым шагом я все сильней и сильней чувствовала: что-то изменилось в моей жизни.

Когда я добралась до дома, я сняла шляпку, платье, нижнее белье, распустила волосы и встала перед зеркалом. Я смотрела на себя. Как когда-то в своей маленькой комнатке на ферме: на шею, на плечи, на грудь. Мне показалось, я впервые увидела не стыд или страх. А… красоту? Может быть, это была она? Маленькая, хрупкая. Настоящая.

В голове внезапно всплыл образ: я стою с распущенными волосами, с одной рукой, прижатой к груди. Глаза опущены. Губы чуть приоткрыты. И кто-то рисует меня. Кто-то, кто видит меня. Ричард.

Я не в силах была понять, что это значит. Я не знала, хочу ли я этого. Я не знала, смогу ли. Я вспомнила, как он сказал: «Я хочу показать вас настоящую». Может быть, я и не такая уж пустая, как думала?

Я не могла угадать, что это за возможность. Путь к себе? Путь к свободе? Путь к тому, что я называла стыдом, но что, возможно, было страстью. Я не знала, ведь пока что мой портрет был только в мечтах. Да и то не в моих.

Но я вдруг вспомнила: у меня заканчиваются деньги. Оплата аренды – через неделю. Я не могу позволить себе пропустить срок. А если он платит? Если это работа? Просто работа? Не грех. Не позор. Просто… работа.

Портрет №1

Прошло пять дней с тех пор, как я впервые увидела Ричарда на улице. Пять дней, в течение которых я не могла ни спать, ни есть спокойно. Каждый раз, когда я закрывала глаза, передо мной вставал его образ – серые глаза, дрожащий голос, визитка, которую я спрятала в ящик тумбочки, как будто это что-то запретное, что могут найти и отобрать. Я перечитывала ее снова и снова, будто в этих двух строчках было спрятано пророчество. Ричард Браунли. Художник. Уайт-Плейнс, 17 Спринг-стрит, кв. 3.

Я не могла понять, что со мной происходит. Я – Джоан Миллер, простая девушка с фермы, упаковщица в продуктовом магазине, которая боится даже смотреть мужчине в глаза слишком долго – вдруг стала думать о том, чтобы позировать? Чтобы стоять перед чужим мужчиной, в чужой комнате и… что? Что он от меня хочет? Что я должна делать?

Но в голове все время звучало одно: «Я хочу показать вас настоящую». За которым следовало другое – более практичное: «Я заплачу вам за сеанс. Пять долларов».

Пять долларов. Это почти полторы недели аренды. Это новая пара туфель. Это банка кофе, который я не могу позволить себе покупать каждый день. Это – выход из того мира, где я всегда балансирую на грани. Где один пропущенный день на работе – и я на улице.

Я приехала в Уайт-Плейнс не ради мечты, а ради выживания. Но теперь, впервые за долгое время, я почувствовала, что могу выбирать.

И я выбрала.

Я пришла к нему в мастерскую в субботу утром. На мне было то же самое серое платье, в котором я ходила на работу. Шляпка. Сумка с обедом. Я выглядела как девушка, которая идет на смену, а не в гости к художнику.

Ричард открыл дверь и улыбнулся.

– Ты пришла. Это здорово!

Он кивнул так, будто заранее знал, что я не смогу устоять.

– Я… я не знаю, что делать, – пролепетала я, стоя на пороге, с сумкой в руках, как дура.

– Все просто, – сообщил он, отступая. – Сначала – покупки.

– Покупки?

– Ты не можешь позировать в этом, – он указал на мое платье. – Для пин-апа нужны другие вещи. Что-то… живое. Что-то, что говорит о свободе.

Я не понимала, о чем он говорит. Пин-ап? Свобода? Это были слова из другого мира. Из мира, где девушки смеются, курят, танцуют в коротких юбках и не боятся показать ногу.

Я пошла за ним.

Мы отправились в магазин одежды на главной улице. Ричард выбирал с такой уверенностью, будто знал меня всю жизнь. Он взял целую кучу клетчатых рубашек – сине-белую, красно-синюю, сине-красно-белую… – и еще пару джинсов, узких, с высокой талией. Я смотрела на них, как на что-то вызывающее и нескромное.

– Это… это для меня? – пребывая, видимо, частично в прострации, спросила я.

– Да, – бросил он. – Это твой новый образ. Пока – первый шаг.

Я не спорила. Я просто молчала. В голове крутилось: «Пять долларов. Пять долларов. Пять долларов». Я повторяла это, как молитву. Как оправдание.

После того как мы вышли из магазина одежды, Ричард взял мою руку – не грубо, но и не робко – и повел дальше, сквозь толпу, мимо витрин с шляпками и перчатками, прямо к отделу косметики.

Здесь пахло духами, лаком для ногтей и чем-то сладким, как будто весь воздух был пропитан обещанием.

– Что мы здесь делаем? – проговорила я, останавливаясь у прилавка, где стояли ряды блестящих баночек и тюбиков.

– Завершаем образ, – деловито сообщил он, уже просматривая ассортимент. – Ты не можешь быть пин-ап-моделью без помады. И не просто какой-то. А вот этой!

Он выбрал тюбик. Не розовый. Не бежевый. А ярко-красный. Цвет, который не то что моя мать, а даже я назвала бы неприличным. Потому что, если такой нанести, – все будут смотреть.

Он протянул его мне.

– Попробуй.

Я взяла, как будто держа что-то запретное. Повертела в руках. Прочла надпись: «Scarlet Flame. For the woman who dares1».

– Нет, – заявила я, отводя руку. – Я не могу.

– Почему?

– Потому что… потому что порядочная девушка никогда не будет пользоваться такой помадой, – прошептала я. – В моем городе, если девушка приходит в церковь с красными губами – ее считают… ну, ты понимаешь. Мама говорит: «Яркая помада – это приглашение к греху».

Ричард усмехнулся. Не насмешливо. С теплотой. Как будто я сказала что-то очень знакомое.

– Джоан, – проговорил он, – мы не в твоем городе. И ты приходишь не в церковь. Ты приходишь в искусство. А в искусстве все может быть чересчур. Чересчур ярко. Чересчур смело. Чересчур живо. Именно в этом и есть правда. Не в бледности. Не в сдержанности. А в том, что ты вся горишь.

Он открыл тюбик и нанес помаду на тыльную сторону моей ладони, оставив яркое, насыщенное пятно.

– Вот, – кивнул он. – Теперь ты носишь ее. Но не как грех, а как обещание. Обещание, что ты готова выйти из тени.

Я смотрела на красную полосу на своей коже. Она казалась мне слишком дерзкой. Как будто я уже совершила что-то непоправимое.

– А если я не хочу быть такой? – я недовольно нахмурила брови.

Ричард молча закрыл тюбик. Положил в пакет с одеждой.

Выходя из магазина, он сказал:

– Однажды ты сама возьмешь ее. Не потому что я попросил. А потому что захочешь увидеть себя с красными губами. Потому что захочешь, чтобы весь мир тебя заметил.

Я не ответила. Но, когда мы вышли на улицу, я не вытерла пятно с ладони. Я сохранила его. Как тайну. Как начало…

Когда мы вернулись в мастерскую, Ричард открыл шкаф и достал старый экран с занавеской.

– Ты можешь переодеться за ним, – предложил он.

Я зашла за экран. Сердце билось так, будто я собиралась совершить что-то ужасное. Я сняла платье, чулки. И надела джинсы. Они сидели плотно, обтягивали бедра, как будто я в них родилась. Потом – рубашку. Сине-белую. Застегнула все пуговицы. До самого ворота.

Осталось последнее. Маленький тюбик, лежавший на дне пакета. Тот самый, что Ричард купил, несмотря на мои слова. Тот, что, по мнению моей мамы, превращает девушку в «соблазнительницу».

Я достала его. Он был тяжелый, металлический, с блестящей крышечкой. Я повернула ее. Выдвинулся стержень – насыщенный, глубокий красный, как закат над полем.

Я посмотрела на себя в зеркало, что было за экраном.

«Порядочная девушка не красит губы в красный», – зловеще шептал голос мамы.

«Такие девушки кончают плохо», – сердито добавлял голос соседки.

«Красное – цвет блудницы», – звенела в ушах проповедь священника в церкви.

Я провела помадой по нижней губе. Осторожно, как будто боялась, что кожа загорится. Потом – по верхней. Закрыла рот. Провела пальцем, чтобы выровнять.

Не сразу, но я покосилась в зеркало. К моему удивлению, мне показалось, что так я выгляжу более красивой. Но я отогнала эти мысли.

«Пять долларов, мне нужны эти проклятые пять долларов, вот и все», – мысленно произнесла я тоном заклинания.

Когда я вышла, Ричард посмотрел на меня и вздохнул.

– Джоан… – скуксился он. – Это не то.

– А что не так? – растерялась я.

– Ты выглядишь… как девушка, которая боится разговаривать с почтальоном.

Я покраснела.

– Я не знаю, как надо.

– Сначала – расстегни рубашку. Хотя бы на несколько пуговиц.

Я замерла.

– Нет, – умоляющим тоном выдавила я.

– Почему? – кажется, он и правда удивился.

– Ты что, хочешь, чтобы все увидели мой… бюстгальтер? – вырвалось у меня.

– Это искусство, Джоан, – поведал он мягко. – Не сплетни на кухне. Не косые взгляды в церкви. Это – живая истина. А истина требует жертв.

– Жертв?

– Да. Иногда, чтобы стать собой, нужно переступить через то, что тебя удерживает. Через стыд. Через страх. Через то, что тебе внушили. Будто ты должна такой быть.

Я смотрела на него. Его глаза были серьезными. Не насмешливыми. Не похотливыми. В них была… вера. В меня. Та, которой не было у меня самой.

– Я… я боюсь, – прошептала я.

– Я это знаю, – тоном опытного знатока проговорил он. – Но ты не одна. Я здесь. И я не позволю тебе упасть.

Я стояла, сжав кулаки. В голове боролись два голоса. Один – мамин: «Ты опозоришь семью! Ты пойдешь по дурной дорожке!» Другой – тихий, едва слышный: «А что если ты права? Что если ты и вправду красива? Что если ты имеешь право быть увиденной?»

Я подняла руку. Медленно. Дрожащими пальцами начала расстегивать пуговицы. Одну. Вторую. Третью. Стан виден мой белый хлопковый бюстгальтер, простой, на пуговицах, из тех, что мама называла «приличными».

– Еще одну, – потребовал Ричард.

– Нет, – сказала я. – Больше – нельзя.

И расстегнула. Одним словом, я расстегнула их все! Рубашка распахнулась. Я почувствовала, что кожа покалывает. Как будто я стою голой.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул он.

Ричард усадил меня на старую деревянную табуретку, которая стояла рядом с мольбертом. Поблизости было окно, из которого падал свет. «А что если кто-то заглянет в него и увидит…» – от этой мысли по спине пробежал холодный пот.

Я даже не у слышала, как Ричард что-то сказал мне.

– Не смотри в сторону, – повторил он. – Смотри на меня. И постарайся думать о чем-то, что делает тебя спокойной.

Что делает меня спокойной… Я изо всех сил старалась не думать о том, что на мне расстегнута рубашка. И о том, что он смотрит на меня в таком виде. О том, что он рисует меня.

Возможно, это была лишь фантазия, но я чувствовала каждый мазок кисти – как прикосновение. Каждый взгляд – как признание моего тела, моей красоты.

Я сидела – зажатая, напряженная, сжав колени, с руками, готовыми закрыться.

– Расслабься, – снисходительно улыбнулся Ричард. – Ты не в церкви. Ты не на исповеди. Ты – женщина. И ты имеешь право быть собой.

И я попробовала. Отпустила плечи. Ослабила хватку. Позволила себе чуть откинуться назад.

В ту же секунду я заметила, как Ричард широко раскрыл глаза.

– Вот так, – прошептал он. – Вот она – настоящая.

Он рисовал час. Или два. Я устала. Спина болела. Но я не просила остановиться. Я чувствовала – что-то происходит. Что-то важное.

Когда он закончил, я подошла к холсту.

И замерла, онемев от неожиданности.

На картине была не я. Не та Джоан, которую я знала. Эта Джоан смотрела на зрителя, забыв о полуоткрытой рубашке, с легкой тенью на лице, с волосами, выбившимися из прически. Ее лицо было спокойным, а в глазах что-то сияло. Что-то, что я не могла назвать. Любопытство? Надежда? Смущение?

– Это… это я? – из моей груди вырвался полусдавленный крик.

– Да, – подтвердил он. – Это ты. Настоящая.

Я не знала, что чувствую. Стыд? Гордость? Страх? Все сразу. Я была так восхищена, что не нашла ничего лучшего, как усилием воли вернуть себя с небес на землю.

– Ты заплатишь? – деловым тоном спросила я.

– Конечно, – заверил он, доставая из ящика пять долларов. – И, если захочешь, мы можем продолжить.

Я взяла деньги. Сжала в руке.

– Я подумаю, – протянула я.

Прежде чем выйти за дверь, я тщательно стерла со своих губ ярко-красную помаду.

Но как только я вышла на улицу, я вдруг твердо поняла, что хочу вернуться к Ричарду. Хочу, чтобы он снова меня рисовал.

Не ради денег. Не ради одежды. А ради того, чтобы опять увидеть себя на холсте. Чтобы почувствовать – что я существую. Что я красива. Что я – не просто девушка, которая боится разговаривать с почтальоном.

Я – Джоан.

Портрет №2

Прошла неделя с тех пор, как я впервые позировала Ричарду. Пять долларов, которые он мне дал, я отнесла миссис Томпсон за аренду комнаты. На остальное – купила себе мыло с запахом лаванды, новую расческу и банку кофе.

Но большее из всего, что я купила, было не это. Я купила себе тишину. Тишину в голове. Тишину, в которой я могла вспоминать тот день. Ту рубашку. Те пуговицы. Тот взгляд, с которым он смотрел на меня – не как на женщину, достойную осуждения, а как на… картину.

Когда я отважилась взять отгул на работе, на меня посмотрели словно на прокаженную. Но я не могла в этот день быть с ними. Потому что не в силах была забыть свое отражение на холсте. Не потому что я была там красивой – нет, я все еще видела в себе простую, застенчивую девчонку с фермы. Но в том образе, что создал Ричард, была жизнь. Что-то, чего мне всегда не хватало. Не дерзость. Не наглость. А просто – смелость быть собой.

Я знала, что захочу вернуться.

И я вернулась.

В субботу утром я вышла из дома не в платье, как обычно, а в одной из тех рубашек, что купил мне Ричард – трехцветной, и в тех же джинсах, что были на портрете. Когда я выходила из дома, миссис Томпсон, которая высаживала у ограды фиалки, кажется, чуть не брякнулась в обморок.

Но в руках – сумка с бутербродами, как будто я иду на работу. Видимо, это и смягчило последствия возможной трагедии. Для меня, впрочем, было важно другое. Сердце билось все быстрее. Но не от страха. Не от стыда. От… ожидания.

Я снова стояла у двери мастерской. Ричард снова открыл дверь. Снова улыбнулся.

– Я ждал тебя как раз в это время.

В его голосе не было удивления. Только радость.

– Да, – покусывая губу, ответила я. – Я… я хочу продолжить.

– Хорошо, – кивнул он.

Мы прошли в мастерскую.

– Сегодня будет иначе, – сообщил Ричард.

Я замерла.

– Как иначе?

– Сегодня ты будешь в той же рубашке. Но… без белья.

Я почувствовала, как кровь прилила к лицу. Глаза расширились. Я сделала шаг назад.

– Что? Нет! Это… это невозможно!

– Почему? – спросил он спокойно.

– Потому что… потому что так нельзя! – вырвалось у меня. – Я не могу ходить… голая под рубашкой!

– Ты не будешь голой, – возразил он. – Ты будешь в рубашке. Просто без нижнего белья. Это изменит свет. Тень. Форму. Это сделает образ… более настоящим. Не прикрытым. Не скрытым. А живым.

– Но если кто-то увидит? Если…

– Успокойся, сюда никто не войдет, – заверил он. – Только я и ты. И холст. Никто больше не увидит эту картину, пока мы сами не решим.

Я стояла, сжав сумку. В голове кричал голос мамы: «Ты опозоришься! Ты станешь шлюхой в глазах людей!» Но другой голос все настойчивее шептал: «А что если это не позор? Что если это – свобода? Что если ты просто имеешь право чувствовать себя женщиной – без стыда?»

– Ричард, пойми меня правильно, – прошептала я. – Мне страшно.

– Конечно, – согласился он. – Но ты же не одна. Я здесь. И, как уже говорил, я не позволю тебе почувствовать себя униженной. Это не унижение. Это – честь. Ты доверяешь мне. А я – сделаю тебя прекрасной.

Как же он умел уговаривать, этот создатель холстов! Я смотрела в его глаза. В них не было насмешки. Была… бережность. Как будто он держит в руках хрупкую вещь, которую можно разбить одним резким движением.

Тяжело вздохнув, я кивнула.

– Ладно, – буркнула я. – Ты ведь не будешь смотреть, как я переодеваюсь?

Ричард молча вытащил уже знакомый мне экран.

Я зашла за занавеску. Сердце билось так, будто я собиралась совершить что-то непоправимое. Я сняла рубашку. Потом – нижнее белье. Я сложила его аккуратно, как будто это могло что-то изменить. Потом надела рубашку. На голое тело.

Ощущение было… странным. Ткань касалась моей кожи. Легкий ветерок из окна прошел по животу, по груди. Я почувствовала, как соски напряглись. Я сжала кулаки: «Не думай. Просто выйди».

Я вышла.

Ричард стоял спиной. Потом медленно повернулся.

– Готова? – спросил он.

– Готова, – тоном приговоренного к страшной казни отозвалась я.

– Встань вот здесь, – указал он. – На этот раз… попробуй по-настоящему расслабиться. Представь, что ты одна. Что ты дома. Что ты просто… живешь.

Я встала у стены. Старалась не сдвигать колени. Не держать руки, как будто защищаюсь. Но я все равно была зажата. Напряжена. Каждая мышца кричала: «Спрячься! Спрячься!»

– Ты дышишь слишком часто, – подметил он. – Дыши глубже. Медленнее. Как будто ты засыпаешь.

Я попробовала. Вдох. Выдох. Еще раз.

– Вот так, – проговорил он. – Теперь… подумай о чем-то теплом. О лете. О ветре. О солнце на коже.

Я мысленно закрыла глаза. Вспомнила детство. Ферму. Луг за домом. Я лежала на спине, трава щекотала шею, солнце грело лицо. Я чувствовала себя… легкой.

Когда я посмотрела на Ричарда, он уже рисовал.

– Не двигайся, – попросил он. – Ты само совершенство.

Я не верила. Я чувствовала себя… обнаженной. Не физически – рубашка прикрывала меня. Но духовно. Как будто он видит не только мое тело, но и то, что внутри. Мои страхи. Мои мечты. Мои слезы, которые я прятала за улыбкой.