О.С.А. Роман

– Что за станция такая? – спросил он у женщины лет тридцати.

– Дибуны или Ямская? – пошутила женщина, с улыбкой посмотрев на заспанного Семена.

– А с платформы говорят… – продолжил Бокалов, но тут же осекся, – нет, правда, как называется станция?

– Как и прежде ВДНХ, конечная, – весело произнесла женщина и пошла дальше.

– Странно, – Семен огляделся по сторонам, – переделали что ли, раньше вроде по-другому было.

Бокалов остался ждать следующего поезда. Так часто бывало, что поезда доезжали до ВДНХ и дальше шли в депо. Приходилось выходить и ждать следующий поезд, который идет до Медведково. И в этот раз Семену ничего не оставалось, как покориться судьбе и ждать.

Через несколько минут пришла другая электричка, но она тоже шла в депо.

Семен еще подождал, но и из третьей вышел весь народ, а из вагона донесся казенный, бархатистый, но вместе с тем скрипучий, словно кожаные кресла в этом поезде, голос диктора:

– Конечная, поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны.

– Послушайте, я что-то не понимаю, – обратился он к мужчине, – чего они все в депо-то идут, там авария что ли случилась?

Семен смотрел на мужчину и не мог понять, что с ним не так. Смущало вовсе не то, что мужчина был слегка пьян, небрит и помят – что-то другое. Что Семен никак не мог понять. На вид мужчине было лет двадцать пять – тридцать. Не длинные, но явно переросшие волосы были пострижены как-то странно, и расчесаны на прямой пробор. Сам этот человек выглядел так нелепо, словно сбежал из фильма про неформалов семидесятых годов.

– Авария? – удивился тот. – Что за авария?

– Не знаю, – недоверчиво посмотрел на него Семен, – если нет аварии, почему все едут только до ВДНХ?

Мужчина что-то прикинул у себя в уме, нащупал руками содержимое внутренних карманов, убедившись, что все на месте, довольный произнес:

– Потому что это конечная, ты чего, приезжий что ли?

– Ясно, – состроил недовольную мину Семен, – и что, до Медведково уже сегодня не будет, все отъездились?

– Тебе до Медведково что ли? Ну, дык, поднимайся да садись на трамвай. А то, может, раскумаримся?

Мужчина сунул руку за пазуху и слегка вынул из кармана бутылку, показав Бокалову зеленое горлышко.

– «И у меня был рубль, и у него четыре, в связи с этим мы купили три бутылки вина», – выдохнув, произнес Семен слова из песни.

– Это чего? – напрягся мужик.

– Да так, типа стихи.

– Типа? Стихи? – подвижное лицо мужчины выражало крайний интерес.

– Текст песни, – пояснил Семен.

– Крезово, – произнес многозначительно незнакомец – ты поэт? И на гитаре лабаешь? По-любому надо кирнуть. Я уважаю поэтов, не этих, конечно, – он сделал какие-то пасы руками, а потом просто отмахнулся, как бы давая Семену понять, что это не важно.

– Вообще-то я пишу стихи и даже песни, но эта не моя, Майка.

– Майка, – одобрительно кивнул незнакомец – а он кто?

– Майк кто?

Семен не удивился, что незнакомец не знает, кто такой Майк, он подумал, что мужчина просто не в теме.

– Майк – великий русский поэт, рок-музыкант.

Глаза мужчины округлились до невероятных размеров.

– Рок… – с придыханием произнес он и воровски огляделся по сторонам.

– Да, рок-музыкант. Группа Зоопарк.

Семен тоже оглянулся на всякий случай, не совсем понимая, что происходит.

– Братуха! – расчувствовался мужичок и кинулся обнимать Семена.

Семен не ожидал подобного поворота событий, он тупо стоял и хлопал глазами.

Мужик смахнул рукой самую настоящую слезу и, схватив Бокалова за рукав, потянул за собой.

– Э, чего за дела? – пришел в себя Семен и высвободил руку.

– Ты это, чувак, все путем, пис, – мужик оттопырил два пальца.

– Пис? – недоуменно повторил за ним Бокалов.

– Пойдем, у меня два батла вайна, не дрейфь, я сам с андеграунда, художник абстракцист.

– Абстракционист? – уточнил Семен.

– Ну, говорю же, абстакцист, пойдем, у меня тут флэт рядом, пипл подтянем, кирнем нормально, потрем.

– Слушай, кругом одни художники, куда от вас деваться? – усмехнулся Бокалов.

Он слегка успокоился. Услышав о том, что этот странный тип художник, для искусствоведа все сразу стало на свои места. Семен в своей жизни видел разных художников, и этот по большому счету не отличался от других. Бокалов был уверен, что художник должен быть асоциальным типом, более того – слегка сумасшедшим. И этот тип был именно из таких.

– Нет, мне в Мытищи надо. А автобус из Медведково последний в 11 вечера. Не успею вовремя, чего делать буду? Пешком далеко.

– Какие базары? Впишешься у меня на найт, завтра отчалишь.

– Заманчиво, конечно, но, скорее всего, нет.

– Динамишь, чувак, а еще поэт, – расстроился мужичок.

Семен остался ждать поезд. Но и незнакомец не торопился уходить.

– Слышь, поэт, а чего ты торчишь-то тут, если в Медведково опаздываешь? – вновь заговорил мужик.

– Как чего, жду поезд.

– Крезовые вы поэты, хотя все мы немного не в себе. Как сказал Маяковский, все мы немного лошади. Слышь, тебе как вообще Маяковский? По секрету, у него не только стихи о советском паспорте, у него такое есть, что вслух ни-ни.

– Это ты про «где мне взять такой хер, чтобы доставить ей удовольствие»? – совершенно равнодушно произнес Семен.

– Точно! – с уважением посмотрел на Бокалова незнакомец, – крезово. Слышь, тут конечная, поезд дальше не пойдет. Похиляли, а? Там и кости кинем, тусанем, вайн подринчим. Что мне сделать, чтобы доказать тебе благие намерения? Ну, а хочешь, давай прямо тут, пока поезда нет. Мужика в шляпе будешь?

– Чего? – недоверчиво посмотрел на незнакомца Семен.

– Молдавский розовый, – художник вытащил из внутреннего кармана бутылку, – топориков не было, но мужик в шляпе тоже кайфово.

На этикетке Семен разглядел мужика в шляпе.

Бокалов сглотнул подкативший к горлу ком и произнес:

– Крезово.

– Ну, а я о чем!

Абстракцист вынул зубами пластиковую пробку из бутылки, сделал три глотка прямо из горлышка и протянул бутылку Семену.

– Давай, дринчи. Пис, короче.

Семен взял бутылку в руку, недоверчиво посмотрев на мужика, затем понюхал содержимое бутылки.

В нос ударил неприятный резко-сладковатый запах портвейна.

– Давай не динамь, чего ты?

Семен недоверчиво поднес бутылку к губам и сделал небольшой глоток.

Его лицо перекосило от вкуса алкоголя.

– Ты чего, трезвенник что ли? Это ж не водка, – удивился подобной реакции незнакомец. – Тоже мне, поэт еще называется.

– Не то, чтобы трезвенник, давно не пил. А портвейн – так вообще фиг знает, когда, лет семнадцать мне было, наверное. Мы тогда, я помню, «Кавказ» глушили, «Агдам», «Три семерки», ну и, собственно, вот, «Мужика в шляпе». Я уж думал, что такое не продают нигде. Кстати, ниче так, вроде и не бодяжный даже.

– Да кому его надо бодяжить, ты че?

Когда уехала в депо очередная электричка, «Мужик в шляпе» практически опустел.

– Вот из ё нейм твой? – спросил захмелевший художник.

– Мой нейм Семен, – протянул руку Бокалов, – а твой?

– Папа Джон, – хлопнул по Бокаловской ладони мужичок, – пис, чувак! Короче, надо идти, а то свинтить могут. Ну, ты как? Герлов позовем, щас по дороге вайну еще прихватим, я знаю где. Посидим, подринкаем, замутим тусу. Ну, чего ты?

– Пойдем, – махнул рукой изрядно закосевший Семен.

В голове у него гудело, в желудке было тепло и тошнотворно.

Семен и Папа Джон вышли на улицу, дошли до ближайших кустов допили портвейн.

– Слушай, – прилично захмелев, заплетающимся языком произнес Семен, – чего ты так странно разговариваешь?

– Как странно? – удивился Папа Джон. – Ты чего, чувак? Ты Битлз слушал? – спросил он шепотом, слегка склонившись к Семену.

Вопрос Семену показался подозрительным, он нахмурил лоб и внимательно посмотрел на Джона, не издевается ли тот. Однако выражение лица Бокаловского собутыльника было безмятежно, одухотворенно и загадочно.

– Кого? – переспросил Семен, решив, что неправильно услышал.

– Зе Би-тлз, жуки в переводе, – словно бы опасаясь чего-то, не разжимая зубов, пробормотал Папа Джон и по-воровски оглянулся.

– Кинь бабе лом, что ли? – совершенно открыто, ничего не боясь, произнес Семен.

– Чего? – теперь уже напрягся Джон.

– Кинь бабе ло-о-ом, – затянул Семен, используя бутылку портвейна словно микрофон.

– Вау, круто, – оглядываясь по сторонам, прошептал Папа Джон, – только слышь, давай потише, а то сам понимаешь.

– Да, – произнес Семен многозначительно, – понимаю. Короче, как-то раз мы рояль перевозили. Тяжелый такой рояль. Или, постой-ка, это не рояль был, пианино. Мы его сначала спустили со второго этажа. Спустили легко и непринужденно, а вот поднимать нужно было аж на четвертый. Вот там мы помучались конкретно. Но затащили, поставили. И нам, как водится, поставили тоже. В те далекие уже времена рассчитывались не деньгами, а бухлом, да ты, наверное, сам в курсе.

– Можно подумать, сейчас чем-то другим рассчитываются, – хмыкнул Джон.

– Сейчас… сейчас рай, все есть. Надо переехать – нанимай грузчиков. Залез в интернет и никаких проблем, только башляй. Рай для тех, у кого бабло есть. Сейчас это долбанное пианино в лучшем случае до мусорки бы дотащили и бросили там. На кой оно нужно, если в любом магазине ты можешь себе электронное купить. И места не занимает, и звук ничем не отличается.

Папа Джон недоверчиво посмотрел на Семена, но ничего не сказал.

– Короче, рассказываю дальше. Поставили нам за перевоз несколько бутылок портвейна. А мы – голодные студенты, много ли нам надо? Выпили и пошли домой. Человек пять нас было. Зашли в магазин, купили еще по бутылке, взяли хлеба. Батон белого, как сейчас помню. И как-то разбрелись, кто-то вперед убежал, кто-то позади тащится. И те, кто был впереди, вообще пропали из вида. Вдруг прибегает приятель и говорит, короче, тех свинтили менты. Мы стоим, репы чешем, чего делать не знаем. Вдруг кто-то такой: надо идти выручать.

– И чего, пошли? – недобро хихикнул Папа Джон.

– Пошли, куда же мы денемся. Надо было выручать своих. Отделение находилось с торца дома, в подвале. Нас трое, по-моему, было, мы спустились по лестнице, там коридор, вдоль стены стулья стоят, напротив батарея, к ней парень какой-то наручниками пристегнут. Рядом с ним милиционер стоит. Милиционер как нас увидел, глаза у него округлились, вы кто, говорит, такие, чего, де, надо? Мы ему все без утайки выложили. А он так довольно улыбнулся и наши документы попросил. У меня не было, а у приятеля моего был студенческий, он и отдал этот студенческий. Мент сказал, стойте здесь, а сам в кабинет зашел. Ну, мы стоим, ждем. А парень, который к батарее прикованный, улыбается, чуть не хохочет: вы чего говорит, совсем дебилы?

– Это он правильно говорит, – поддержал его Папа Джон.

– «Этот, – показал парень на приятеля, – отдал документы, а Вы-то ничего не отдали, бегите, никто Вас не задерживал, имен, фамилий не знают. А ему штраф за трезвак выпишут, а то и вообще на пятнадцать суток заберут». Нам показались его доводы вполне разумными, причем чувак был не пьяный, вполне трезвый и здравомыслящий. Мы поднялись из подвала наверх и тиканули.

– Отчаянные вы парни, я бы не отважился сам в их логово спуститься, добровольно, – произнес Папа Джон с уважением.

Дальнейшее для Семена происходило словно в тумане. Он шел, сам не зная, куда и зачем. Терпеливо слушал о рок-н-ролле, свободе и любви, поэтах, художниках, хиппи и весь этот бред, который нес Джон, сам что-то говорил, читал своему новому другу художнику абстракцисту стихи Майка Науменко.

– «…И он привел меня в странные гости,

Там все сидели за накрытым столом.

Там пили портвейн, там играли в кости

И называли друг друга говном.

Все было так, как бывает в мансардах,

Из двух колонок доносился Бах.

И каждый думал о своем, кто о шести миллиардах,

А кто всего лишь о пяти рублях…»

Папа Джон остановил Семена. Взял его голову руками и стал пристально вглядываться в хмельные глаза Бокалова.

– Это гениально, чувак, крутяк нереальный. Ты – Пушкин наших дней. Не, Высоцкий – это клево, он кайфовый, без базара. Но у тебя по-другому, у тебя как у хиппарей, все, в натуре, клево. По кайфу, давай еще чего-нибудь.

– Щас, – Семен задумался, чего бы такого ему спеть, – а, вот. Хотя не, это не пойдет.

– Давай че знаешь, все пойдет, рвани на всю катушку!

Папа Джон, уже изрядно захмелев, перестал озираться по сторонам и переходить на шепот. Алкоголь сделал свое дело, Джон был раскован, весел и словоохотлив.

– Границы ключ переломлен пополам, – завопил Семен во все горло – а наш батюшка Ленин совсем усох. Он разложился на плесень и на липовый мед…

Бокалов не успел допеть первый куплет, к нему словно метеор подскочил Папа Джон, сбил его с ног, навалился всем телом и заткнул рот.

– Ты че, мать твою, идиот? – заорал шепотом Бокалову в самое ухо Папа Джон.

Семен лежал, придавленный тушей Джона и вращал глазами.

Джон убрал руку с его рта.

– Ты чего, Джон? – негромко произнес Бокалов, не вполне понимая, что произошло.

– Я чего? Это ты чего, в уме ли ты? Свинтят к хренам собачьим, и меня с тобой загребут под эту лавочку.

– Под какую лавочку? – спихнул на землю Джона Семен.

Поднявшись с земли, Бокалов стал отряхиваться.

– Я домой пойду, – обиженно произнес он и огляделся по сторонам.

Стояла ночь, на улице было темно. Как не пытался сконцентрироваться Семен, ему никак не удавалось.

– Мы где? – обратился он к Джону.

– В Караганде, – зло произнес тот, – на ВДНХ, конечно.

– Ну да, – понятливо кивнул головой Семен, – только это, по-моему, не ВДНХ или не совсем ВДНХ, это какая-то жопа мира.

– Ладно уж, пошли, – простил нелепую выходку Джон, отряхнув Бокалову грязную спину.

Они долго и печально шли, Папа Джон молчал, словно бы Семен его чем-то обидел. Бокалов все не решался спросить, в чем дело, переваривая в голове случившееся, и никак не мог понять, что же произошло.

– Постой, Джон, – остановился Семен, – знаешь, я не очень хорошо схожусь с людьми. Сам не знаю, почему я пошел с тобой. Может быть, вспомнил юность свою беззаботную. Тогда все было легко и непринуждённо, как в тех стихах.

– Довольно стихов, – грубо прервал его Джон, – ты не врубаешься что ли, чувак, это уже не пьянка, даже не уголовка. Это либо психушка с пожизненным проживанием, либо лесоповал.

Видно было, что он все еще за что-то сердился на Бокалова.

– Слушай, – попытался стряхнуть со своей головы хмель Семен, – что случилось, какая психушка, какой лесоповал? Зачем ты наскочил на меня, и что вообще происходит?

– Ты что, тупой, или правда не понимаешь, или прикидываешься? Может быть, ты бесстрашный, может быть, крезанутый на всю голову?

– Да о чем ты вообще? – никак не мог понять Семен, что ему хочет сказать Джон.

– О том, что за такое тебя либо на зону, либо в психушку упекут, и меня с тобой заодно. А я не хочу.

Джон говорил тихо, но зло и очень напряженно, то и дело оглядываясь по сторонам, боясь, не услышал ли кто их.

– Слушай, я правда не понимаю, – в полном недоумении развел руками Семен, – что происходит? За что меня должны упрятать в психушку?

– Может быть, и не в психушку, а на лесосеку, дадут тебе кайло в зубы и трудись на славу партии родной, – с обидой в голосе произнес Джон.

– За что? – чуть не крича произнес Семен.

– Не ори ты, – одернул его Джон, – за то, что вся страна отмечает столетие нашего великого вождя, а ты его пле…

Джон осекся, еще раз оглянулся и зло, сквозь зубы, проворчал:

– Все, пришли, наш дом.

Они вошли в грязный обшарпанный подъезд, поднялись на третий этаж. Джон долго звонил, затем стучал в квартиру.

– Слушай, там, наверно, нет никого? – обратился Семен к Джону.

– Ага, нет. Ты чего, там такая туса гудит, что тебе и не снилось.

– Чего тогда они не открывают, если туса?

– А то и не открывают, что не слышат. Песни небось орут во всю глотку, может, там домашний концерт у них идет.

– Это как это он идет, а мы ничего не слышим? – удивился Бокалов. – Что это за концерт такой, если не то, что в округе, на лестничной площадке ничего не слышно?

– Не дрефь, щас все будет.

Джон принялся яростно колотить ногой в дверь.

Когда он замолк, замок в двери скрипнул, и дверь приоткрылась на маленькую щелочку.

– Кто? – спросил хриплый прокуренный голос.

Вместе с ним из этой маленькой щелочки вырвалась небольшая дымная струйка бушующего там праздника.

– Хай, чувак! Здесь Папа Джон.

После этих слов дверь открылась. Невысокий патлатый хоббит с красными крысиными глазами буквально втащил Джона в квартиру и захлопнул дверь.

Семен остался стоять в темноте лестничной площадки, совершенно не понимая, что делать дальше. Мысль о том, что он полный дебил и идиот, незамедлительно постучалась в его голову. Нужно было как-то выбираться из этого темного непонятного царства, из этой странно-глупой пугающей ситуации.

И вдруг Семен почувствовал себя таким одиноким и пьяным, что ему захотелось завыть от осознания своей никчемности. Он сел на ступеньку и закурил. Слезы размером с горошину как-то невзначай, сами собой навернулись на глаза, и он безмолвно заплакал.

Ему было по-детски жаль себя, его одинокая никчемная жизнь всякий раз обламывала его, раздаривая щедрые оплеухи от знакомых и незнакомых.

Его предавали все, кому не лень: друзья, знакомые, любимые девушки, и вот он остался совсем один, в этом темном пустом подъезде. Он уже собирался встать и пойти искать дорогу домой, как вдруг услышал негромкие женские голоса. Невзирая на то, что девушки говорили практически шепотом, в пустом подъезде все было разборчиво слышно.

– Он гений, величайший гений человечества, наверное, равный Леонардо, – восхищенно произнес один голос.

– А мне как-то не очень. Часы какие-то плавленые, словно сыр… – возразил другой.

– Причем здесь часы-то? Нет, ты не права. За одну только работу его уже можно назвать гением. Как же называется? – девушка явно принялась мучительно вспоминать, она замолчала на мгновение, но так и не вспомнив название, продолжила. – Женщина там обнаженная лежит, спит. Ну, как ее?

– Не знаю, да и мне кажется, это не важно. Есть более важные вещи в этом мире, – произнес другой голос, словно открестившись от чего-то недостойного.

– Тигры на нее еще прыгают. Два тигра.

Девушки замолчали, увидев Бокалова.

– Ты кто? – спросила блондинка с плетеной тесемкой на голове.

Семен шмыгнул носом, утер ладонью слезы и представился:

– Семен.

– А чего тут сидишь? – вновь задала вопрос блондинка.

Вторая, хрупкая, невысокая, миниатюрная девушка, молча смотрела на Семена.

– Дурак потому что, вот и сижу, – печально выдохнул Бокалов.

– А ты кто вообще? Дай прикурить, – блондинка достала из кармана пачку папирос. Затем лихо вытащила из пачки длинную папиросу, дунула, пальцами зажала гильзу и вставила в рот.

Семен чиркнул зажигалкой, давая ей прикурить. Девушка прикурила, взяв руку Семена своей рукой и, не давая Бокалову потушить зажигалку, осветила его лицо.

– Что за дичь? – разглядев папиросу во рту девушки, удивился Семен. – Такое еще выпускают?

Он указал пальцем на папиросу.

– Дай дерну.

Бокалов бесцеремонно вынул изо рта девушки дымящуюся папиросу и жадно затянулся. От крепости табака горло сдавил спазм, и Семен, не будучи готов к такой неожиданности, закашлялся. Откашлявшись он произнес, вытирая с лица слезы.

– Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения.

– Да, точно, как-то так называется, – произнесла она совершенно потерянно, – кайфово.

– Картина была написана в 1944 году. На ней изображена спящая жена Дали, Гала. «Вся жизнетворящая биология возникает из лопнувшего граната», – высказывался по поводу этой работы сам автор.

– Да это свой чел! – хлопнула его по плечу блондинка, словно была знакома с Семеном всю жизнь. – Подъем! – весело произнесла она и принялась поднимать ничего не понимающего Семена.

– Пошли, пошли! – скомандовала она.

– Куда опять? – огрызнулся Семен.

– Как куда? – удивилась вопросу девушка, – на улицу Труда.

И она показала на дверь.

– Там закрыто.

– Ничего, нет таких дверей, которые мы не смогли бы открыть, – звонко рассмеялась блондинка. – Я Натка, а это – Софья.

Натка показала на подругу.

– Это Вас так зовут? – ляпнул невпопад, первое что пришло в голову Семен.

Он все еще был расстроен, мысли его летали словно у Сальвадора Дали, по темным и тоскливым переулкам бессознательного.

– Эй, чувак, а че ты выкаешь? Мы вроде не на партсобрании, – грубо наехала на Семена Натка, – ладно, расслабься, шучу. Клевая у тебя штучка, где взял?

Натка взяла из рук Семена зажигалку и чиркнула пару раз колесиком, извлекая небольшое пламя.

– Как ни странно, – развел руки в стороны Семен от удивления, – в ларьке. Где еще? Это же просто зажигалка и все.

Ната взялась за ручку и потянула на себя дверь. Дверь без труда открылась.

– Ну вот, а чего-ты говоришь, что закрыта? Пойдем.

Семен пропустил вперед девушек и вошел сам. В квартире было душно и ужасно накурено. Запах табака и портвейна, словно утренний туман, заполнил все пространство квартиры.

– Давай, проходи, как там тебя?

– Семен, – вновь представился Бокалов.

– Давай, Семен, чувствуй себя как дома.

Семен толком не успел разглядеть Нату, она зашла в комнату. Софья мило улыбнулась Семену.

– Тебе правда нравится подобное творчество? – ее нежный голос показался Бокалову таким теплым и каким-то родным.

Семен сначала не понял, о чем его спросили, но тут же вспомнил разговор на лестничной площадке.

– Ты про сюрреализм, или про Дали конкретно? – уточнил он.

– А какая разница? – наивно, не придавая этой болтовне и доли серьезности, спросила девушка.