© Валерий Казаков, 2025
ISBN 978-5-0067-0900-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Мечта на велосипеде
Маленькая повесть
Поэзия
В кабинете главного редактора районной газеты Ирины Матвеевны Садовиной было в тот день удивительно солнечно и тихо, как бывает всегда в русской провинции где-то в середине апреля, когда белые оконные косяки начинают привлекать первых мух и мохнатых невесомых бабочек, появляющихся неизвестно откуда. Ирина Матвеевна в блаженной сонливости сидела за красивым столом из мореного дуба и мечтательно смотрела вдаль за прозрачное оконное стекло, где на самом краю горизонта золотыми подсолнухами горели маковки Троицкого собора, а дальше по крутым берегам Уржумки синел сосновый лес. На душе у нее было спокойно и чуточку грустно.
В это время по широкому коридору редакции прозвучали чьи-то шаги, потом слегка приоткрылась массивная дверь, и тихий мужской голос за дверью произнес:
– Можно к вам?
– Да, да, заходите, – вынуждена была отозваться Ирина Матвеевна, таким образом нарушая привычное состояние блаженной сонливости.
Тяжелая дверь с легким скрипом отошла в сторону, и на пороге возник юноша лет двадцати пяти, высокий, слегка сутулый, с загорелым и немного смущенным лицом, в правой руке которого находилась серая авоська с кипой рукописей. Причем, если хорошенько приглядеться, то среди этих рукописей можно было заметить початую бутылку красного вина с пробкой из газеты и несколько круглых пряников, напоминающих деревянные подрозетники.
– Я из Пентюхино, – смущенно объяснил юноша. – Стихи прислал вам свои три дня назад, а вы позвонили к нам в котельную вчера. Ну, чтобы я приехал. Меня, правда, на смене не было, я за дровами ездил в лес, но мой сменщик Василий мне все предал.
– Да, да. Я припоминаю. Присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда. Проходите, – с улыбкой ответила Ирина Матвеевна.
Молодой человек прошел в дальний конец кабинета, сел там на краешек стула, отпустил авоську между колен, и в это время горлышко недопитой бутылки предательски выглянуло из нее.
– Вас Андреем звать? – спросила Ирина Матвеевна.
– Да, – отозвался он хрипловатым голосом, и тут же добавил для ясности: – Андрей Иванович Голенищин.
– А я Ирина Матвеевна, – представилась она.
Он виновато стащил с большой головы лохматую кроличью шапку и вытер свободной рукой пот с высокого смуглого лба. Ирина Матвеевна в это время с интересом наблюдала за ним. «Типичный провинциал, – решила она. – Вполне возможно, талантливый, но стеснительный не в меру, и, кажется, слегка под хмельком для смелости». Потом они оба молча смотрели друг на друга несколько секунд. Причем смотрели так, как могут смотреть только поэты и художники – две родственные души. При этом редакторша показалась Андрею достаточно молодой и даже симпатичной, но уж очень высокой и очень худой.
Между тем Ирина Матвеевна откинулась на спинку стула, машинально передвинула какие-то бумаги у себя на столе и непринужденно закурила, взяв сигарету как-то особенно элегантно в свои длинные тонкие пальцы.
– Я прочитала ваши стихи, – наконец начала она, испустив вверх тонкую струйку дыма, – и скажу вам честно, они мне понравились. Кое-что даже можно печатать прямо сейчас. Но, понимаете, в ваших стихах много такого, что настоящей поэзией не назовешь… Конечно, я понимаю – не все стихи пишутся для печати. Часть, наверное, для души. Ведь так?
Андрей сглотнул слюну и кивнул, потому что язык у него на какое-то время онемел и совсем не чувствовался.
– И вы удивительно много пишите, судя по рукописи.
Она подняла его рукопись в своей тонкой руке, как бы взвешивая ее, и по тому, как она это сделала, Андрей понял, что его рукопись весит килограмма два – не меньше.
– Очень много пишите, – повторила она, – и, наверное, каждый день.
Он снова виновато кивнул. Действительно, он пишет очень много. Но, что тут поделаешь, если пишется, если его тайные чувства выхода просят, особенно, когда в котельной больше нечем заняться.
Она снова улыбнулась ему и продолжила:
– Я, знаете, тоже стихи пишу. В этом смысле мы с вами коллеги, но у меня другие правила. Я долго вынашиваю каждую строку своего стихотворения, долго обдумываю каждое слово. А сам стих рождается у меня потом почти случайно, когда придет пора.
Она снова улыбнулась ему. Он кивнул. Растерялся и кивнул для убедительности еще раз.
– Мне, чтобы столько написать, понадобилось бы несколько лет, честное слово.
Он снова кивнул два раза. Ну, конечно, он слишком много пишет, но, что поделаешь, если пишется. Когда-то он пробовал не писать, но без стихов жизнь становится такой постной, такой пустой, что от тоски сдохнуть можно.
– Я хочу сказать вот что, – уточнила редакторша. – У вас, Андрей, хотя бы иногда не появляется желание что-либо переделать? Слова переставить местами, например, уточнить некоторые детали?
Он отрицательно и недоуменно покачал головой, видимо ожидая от нее чего-то еще более скверного.
– Ну, знаете ли! – удивилась редакторша. – Это трудно понять! Очень трудно. Ведь есть стихи, которые станут настоящими, если в них всего одно слово заменить, или переставить местами. Вот, например, вы пишите: «Маки, маки, вы красные знаки весны». А если написать так… Ну, вот так, допустим: «Флаги с маками одного цвета – это весны первомайской примета». И конкретно получится, и глубоко, и по теме более объемно, более выразительно.
Ирина Матвеевна победно посмотрела на своего слушателя. Андрей удрученно опустил голову, плечи у него при этом тоже опустились, и из его переполненной авоськи как-то боком, очень некстати, вывалилась бутылка с портвейном, потом быстро покатилась по чистому паркету, оставляя на нем тонкий красноватый след. Андрей быстро поднял злополучную бутылку, сунул обратно в авоську, а потом испуганно посмотрел на редакторшу, и сразу почувствовал себя очень маленьким в этом через меру светлом и просторном кабинете. Ему на секунду показалось, что вся его сущность сейчас поместилась бы в оттопыренном кармане пиджака. Чувствуя ужасную неловкость, он сдавленно вздохнул, потом сообразил, что от него, кажется, чего-то ждут, поднял глаза на Ирину Матвеевну и забормотал:
– Стихи-то переделывать свои как-то рука не поднимается, знаете ли.
– А вы не руками старайтесь – головой, – перебила его Ирина Матвеевна с явной иронией в голосе. – Или для вас это не подходит? Как говорится: «Что написано пером – не вырубишь топором».
– Вот – вот, – заторопился с ответом сбитый с толку и раздосадованный Андрей. – Плотники мы. Отец у нас был по этой части большой мастер, ну и мы, естественно, по его стопам пошли. Мастерство-то плотницкое и нам передалось тоже. А уж относительно того, что я тут написал – вы не беспокойтесь. Я переделаю, если нужно. Честное слово.
– Наверно, вам угол легче срубить, чем новую рифму для готового четверостишия придумать, – примирительно улыбаясь, произнесла Ирина Матвеевна.
– Угол-то? – оживился Андрей. – Как не легче. Там мы вдругорядь не переделываем. Стараемся сразу не прошляпить. Известное дело – каждая лесина у хозяина на счету… Как можно? А тут, в стихах-то, я переделаю, если необходимо. Если нужно. Вот в следующий раз на смену пойду и переделаю обязательно. Уж вы не беспокойтесь. У меня на смене в котельной свободного времени полно… И про красные знаки вы правильно говорите. К месту, можно сказать. Ну, и прочее тоже, относительно веса… Я много пишу. Много. Да еще бумага в этот раз попалась для ксероксов. Белая, но тяжелая. Если я к вам еще когда-нибудь приеду, то кила на два меньше рукопись привезу. У меня есть такая одна. В чулане лежит. С одного боку, правда, ее мыши подточили, но читать еще можно. Там всего четыре стихотворения, но длинные.
Ирина Матвеевна в это время прикрыла рот ладошкой, чтобы вслух не рассмеяться и не смутить молодого человека. А он между тем вполне серьезно продолжил:
– Я, пожалуй, пойду. Вы уж извините меня. А то, как бы на автобус не опоздать. Мне сегодня вечером надо на смену.
Но Ирина Матвеевна почему-то ничего не ответила ему, только загадочно улыбнулась. Андрей в это время с тоской посмотрел на дверь. И зачем пришел, для чего? Вот сиди теперь и выслушивай разные нотации, как школьник какой… А на улице-то весна, небо синее, облака с розоватыми боками. Грачи на деревьях галдят во всю.
– Чтобы писать хорошие стихи, – назидательным тоном продолжила Ирина Матвеевна, – надо прежде всего русскую классику знать… Ахматову, к примеру, вы читали? Или Рубцова? Или Бродского, на худой конец?
Андрей отрицательно покачал головой. Чего еще захотела, долговязая мымра. Да ни один из них в подметки Есенину не годится. Стихи Есенина ни с какими другими не спутаешь. А Бродский совершенно другой. Пробовал он однажды Бродского читать в сельской библиотеке – и ничего толком не понял. Не стихи, а белиберда какая-то.
– Вот видите, – почему-то обрадовалась редакторша, – не читали, а хотите хорошие стихи написать. Да вы азов поэзии не знаете. Элементарных азов! В этом все дело! Надо больше читать и…
И в это время на столе у нее зазвонил телефон. Ирина Матвеевна привычным движением сняла трубку и поднесла ее к маленькому бледному уху.
– Алло. Да, я слушаю… Так, так, так… Сейчас зайду, только вы все документы заранее подготовьте… Да, да, все подпишу сразу.
Она деловито поднялась со стула, посмотрела на Андрея своими серыми большими глазами и деликатно попросила:
– Подождите меня минуточку, пожалуйста. Мне срочно нужно в бухгалтерию зайти. Я вернусь, и мы с вами договорим.
– Угу, – уныло хмыкнул он.
И она ушла, – такая деловая, такая высокая и высокомерная, что Андрей на секунду испугался, а вдруг передумает и вернется с полдороги. Но она не вернулась, она покинула свой кабинет, и ее шаги постепенно смолкли в конце коридора. Где-то там скрипнула дверь и наступила желанная тишина. Воспользовавшись этим, Андрей стремительно соскочил со своего места, схватил со стола свою объемную рукопись, сунул ее в переполненную авоську поверх бутылки и, не надевая шапки, запинаясь за что-то в полумраке длинного редакторского коридора; боясь, что спутает в этой спешке двери, бросился на улицу. Если бы сейчас, не дай Бог, он столкнулся в коридоре с Ириной Матвеевной, он, вероятно, сшиб бы ее с ног, испугавшись до полусмерти одного ее вида.
Но Бог миловал его. Он благополучно выбрался на улицу. А там сразу же испытал такое желанное и такое приятное облегчение, что захотел утвердить его как следует. Зашел за угол какого-то кирпичного дома, достал из сетки злополучную бутылку красного и в несколько глотков осушил ее до дна. Апрельская улица после этого показалась ему восхитительной. На яркой весенней улице во всю каркали грачи, шуршали шинами машины, а с крыши редакции мерно капала талая вода. Капли долбили и без того ноздреватый весенний снег, и звук этих капель был похож на звон серебряного колокольчика. А небо было такое удивительно высокое, такое по-весеннему зеленоватое, что казалось уже совсем летним. И глядя на все это, Андрею с новой силой захотелось жить, снова захотелось любить и, как это ни странно, писать стихи.
Возвращаясь из районного центра на рейсовом автобусе домой, Андрей сидел у окна, смотрел вдаль и мечтал когда-нибудь встретиться со своей бывшей одноклассницей Верой, в которую был когда-то влюблен. Эти мысли зажгли в его душе огонек хрупкой надежды на светлое будущее, на понимание. Вера оценит его увлечение стихами, Вера поймет. Не даром в школе она была отличницей.
Вера
Вера приехала в Пентюхино из большого города отдохнуть, а ее одноклассник Андрей безвыездно жил тут, работал в школьной котельной кочегаром и мечтал о красивом будущем. Она несколько дней привыкала к сельской тишине и скуке, а он искал повод для будущей встречи с ней, наблюдал издалека, любовался ее фигурой. Она днем загорала на песчаной косе у речной излучины, ночью крепко спала, а по утрам бегала в тонком трико до Дуниной пасеки. Прибегала мокрая выше колен, слегка усталая, но довольная собой; с наслаждением умывалась холодной водой и выпивала стакан парного молока. Она не искала встреч с бывшими одноклассниками, которых в селе, по правде сказать, почти не осталось, не чувствовала в этом нужды. Он сам ее нашел.
Вот уже второй вечер они ходят мимо ржаного поля к туманному еловому лесу и много говорят. Она – кратко и сухо, он, тщательно подбирая слова и стараясь показаться умнее, чем есть на самом деле.
– Ты не представляешь, Вера, как я тут по настоящему общению соскучился, – начинает он. – Мне здесь душу высказать некому. Все кругом только о деле говорят. Никаких отвлеченных тем, никаких оригинальных мыслей… Ты не представляешь, Вера, как мне здесь скучно. О настоящем искусстве хочется поговорить, а не с кем… Все мои ровесники, как только из армии пришли, так сразу переженились кто на ком, детей нарожали и скотину завели. А сейчас вот дома строят из бревен.
– Понятно, – соглашается Вера и смотрит поверх ржи на догорающий закат. – Но я, кстати сказать, не вижу в этом ничего плохого.
– В чем? – переспрашивает он.
– В этих самых домах из бревен. В селе без хорошего дома нельзя. Да и живность какую-нибудь иметь неплохо. Это традиция. Таков сельский уклад.
В городе у Веры остался солидный, хорошо образованный муж и два курчавых мальчика. Ее дети тоже любят смотреть на яркий летний закат, только редко его видят за высокими спинами серых домов. Очень жаль, что они не приехали с ней в этот раз. С ними было бы веселее.
– А вот признайтесь, Вера, – неожиданно произносит Андрей.
– Что? – рассеянно переспрашивает она. – В чем я должна признаться?
– Ведь вы, городские люди, всегда ставите себя выше нас, аборигенов.
Вера, улыбается и быстро говорит:
– Так тебе только кажется, Андрюша.
– Но это правда, – настаивает Андрей. – Правда! Хотя, я не понимаю, чем вы от нас отличаетесь? Ведь мы здесь тоже телевизор смотрим, книги разные читаем, музыкой увлекаемся, поэзией. Вот я, например, Сергея Есенина очень люблю и Максимилиана Волошина. Порой перечитываю их произведения, когда мне грустно.
Вера с улыбкой слушает Андрея и смотрит вдаль.
– И Анну Ахматову я очень ценю, – неожиданно добавляет он.
– Даже Ахматову? – почему-то удивляется Вера.
– А что?
– Да так… Мужчины обычно женскую лирику воспринимают по-своему.
– Ну вот, ты тоже смотришь на это с иронией.
– Да что ты, Андрюша! Вовсе наоборот.
– Да нет, Вера. Мы с тобой начинаем по-разному смотреть на жизнь. Вы – из своего условного мира, мы – от земли, без всяких условностей… У вас там политические баталии, война идей, а мы здесь за все это расплачиваемся своими шкурами. Хотя, вообще-то человеку, наверно, свойственно примыкать к определенному кругу людей, которые примерно так же мыслят, как он… Может быть поэтому и разъезжаются люди по разным странам, по разным городам. Они не от трудностей бегут, от непонимания.
– Пожалуй, – говорит Вера и беззвучно зевает, прикрывая рот маленькой ладошкой. – Тут ты прав…
Где-то на опушке леса в это время громко кричит птица. Молодые люди останавливаются и смотрят вправо, туда, откуда выпорхнул птичий крик, но ничего там не видят, кроме закатного неба и одинокой, остро блестящей звезды над кронами темных деревьев. Когда птица смолкла, сделалось как-то непривычно тихо и от этой тишины удивительно легко. Так легко, что Андрею захотелось спеть что-нибудь или, на худой конец, прочитать небольшое стихотворение. Но он сдержал себя. Нужно сначала высказать Вере все свои сокровенные мысли. Она поймет и оценит их. Она всегда была умной, с первого класса. Недаром сейчас у нее высшее образование. Андрею почему-то очень хотелось произвести на Веру хорошее впечатление. Вера всегда ему нравилась. Высокая и стройная, с выразительными темными глазами, она всегда выглядела цветущей женщиной. Андрей, пожалуй, казался старше ее, тем не менее, он был еще не женат и на всех привлекательных женщин смотрел с особым чувством, в котором уживались обожание и обида. После школы он сумел закончить только лесной техникум, да то потому, что туда принимали без экзаменов.
– Что это за птица? – вдруг спросила Вера.
– Наверное, чибис, – наугад ответил Андрей. – Я такого однажды на болоте видел. Клюв у него длинный, а сам он серый весь. Бежит по кочкам и подпрыгивает. Ноги у него тоненькие, длинные…
«Как у тебя», – подумала Вера. Она представила Андрея на болоте, и не смогла сдержать ироничной улыбки. Он был сейчас как этот самый чибис. Только Андрей был чибис интеллигентный.
– Тогда я его убил, – вдруг произнес он с сожалением. – Больше никаких птиц на болоте не было, вот и пальнул по этому длинноногому. Просто так… Зря, конечно… Сейчас жалею.
Андрей вздохнул сдавленно и посмотрел на Веру с тайным вопросом в глазах: как она отреагирует.
– Все мы так поступаем до поры до времени, – сказала она холодно и быстро стала удаляться. Он догнал ее, еще раз заглянул в лицо. Лицо у Веры на этот раз было, пожалуй, такое же как раньше, только слегка удлиненное сумерками и потому более таинственное, более загадочное. Как-то не верилось, что у этой красивой женщины уже двое детей, солидный муж и престижная работа. Не хотелось об этом думать.
Вера в это время размышляла о том, что ей давно пора на отдых. Давно пора спать. Она еще вчера устала от длинных разговоров ни о чем, потому что приехала сюда отдохнуть без тревог, тем более, без тоскливой обязанности думать о чужих, далеких для нее проблемах. К тому же все умные разговоры ей надоели в городе, где остался ее надежный и перспективный муж. Но Андрей почему-то этого не понимает. Он говорит и говорит, говорит и говорит.
– Вот, например, в нашей русской поэзии я уважаю только Сергея Есенина, – продолжил Андрей старую тему. – Он один сумел до конца выразить в стихах русскую душу. Помнишь, начал он, бледнея: «Не ругайтесь. Такое дело! Не торговец я на слова. Запрокинулась и отяжелела золотая моя голова. Нет любви ни к деревне, ни к городу, как же мог я ее донести? Брошу все, отпущу себе бороду и бродягой пойду по Руси»?
После чтения стихов Андрей на секунду умолк, а потом продолжил:
– Как будто про меня написано, честное слово! У меня иногда тоже появляется такое желание. Бросить все к чертовой бабушке и уйти, улететь куда-нибудь. Бродягой пойти по Руси…
– Странное чувство, – проговорила вполголоса Вера.
– Пожалуй, – согласился он, а потом продолжил: – Я много стихов знаю. Может, почитать? У меня и свои есть.
– Не нужно, – поторопилась ответить Вера.
– Тогда расскажи о себе, – попросил он. – Я почти ничего о тебе не знаю.
– А что тебя интересует?
– Ну, к примеру, кто твой муж? Где работает, сколько получает?
– Он инженер. А получает двести рублей, кажется.
– Вот те на! – удивился Андрей и с улыбкой победителя почесал
лысеющий затылок. – Даже я по три сотни имею каждый месяц, не считая премиальных. Да мы еще с другом в свободное время печи кладем, кому потребуется… Вот! И заборы ремонтируем еще, крыши железом кроем… Хотя, знаешь, деньги – навоз, когда нету, когда – воз!
Вера снова улыбнулась, глядя себе под ноги. Ей, пожалуй, уже пора идти обратно к дому, иначе она не успеет как следует выспаться и на весь следующий день лишится приятной бодрости. В конце концов, она приехала сюда отдыхать, а не разгуливать по ночам… И что Андрею дают эти скучные вечера с ней? Непонятно… Отказать ему неудобно, он бывший одноклассник, но и гулять вот так вот целыми ночами нет никакой нужды.
Между тем Андрей в это время почувствовал в душе какую-то странную музыку, от которой запели в нем самые тонкие струны. Ему очень не хотелось отпускать Веру домой. Да и сама Вера, вероятно, не хотела этого, только делала вид, что устала. Ведь все женщины в городе немного развратницы, подумал он, все имеют любовников, особенно такие красивые и соблазнительные, как Вера. Ее надо только как следует удивить, только соблазнить чем-нибудь оригинальным – и дело в шляпе. К тому же поэзию она прекрасно понимает – значит чувственная, и губы у нее красивые, влажные, манящие.
На опушке леса, где они неожиданно остановились, пахло цветущим лабазником и полынью. Слева, на синеющей подле леса ржи, сиял лунный блеск, наполняя душу чем-то загадочным. Справа вдоль всего горизонта возвышалась туча с лохматыми боками. Место это показалось Андрею самым подходящим для первого поцелуя. Он неуверенно приобнял Веру, потом потянул к себе, но она легко от него отстранилась и сделала удивленное лицо, как бы говоря: «Ни к чему это все, Андрюша». Он в свою очередь испытал досадный приступ неловкости и опустил глаза. Некоторое время после этого оба шли молча. Но вот он снова заговорил, вспомнил что-то смешное из детства, и все сразу стало на свои места. Как будто и не было ничего.
Так они дошли до плотной стены молодого ельника, потом не сговариваясь повернули обратно. На небе не было уже ни сиреневого отсвета, ни облаков, только темная ночная мгла, напоминающая бархатный занавес. Вера почувствовала легкий озноб, вдоль спины у нее быстрым веером пробежались мурашки, ноги стали тяжелыми. Захотелось в тепло. А Андрей между тем все говорил и говорил.
– В городе человек меняется быстро. Там, знаешь ли, условия другие. Особенно для любви. На каждом шагу рестораны, кабаре, бары. Везде народ денежный, от безделья жирный. Энергию-то расходовать им некуда, вот и они растрачивают ее в безмерном кутеже… Вон, во Франции, говорят, у каждой порядочной женщины есть молодой любовник. Мода такая… У нас, слава Богу, пока еще иные нравы, но, я думаю, мы к этому тоже когда-нибудь подойдем. Дурное-то дело нехитрое… Хотя, если трезво рассудить о супружеской жизни, то, конечно, приедается каждый день одна и та же рожа.
Вера по инерции улыбнулась, но постаралась побыстрее убрать с лица улыбку, потому что Андрей может расценить ее по-своему.
– Вот я бы, например, не выдержал. Загулял бы от тоски, – неожиданно признался он.
– Интересное словосочетание. Загулял от тоски, – отозвалась Вера.
– Вот… И тебе у нас, наверное, тоже скучно. Все одна да одна… И я тоже один…
Вера удивленно посмотрела на Андрея. Неужели он это серьезно? Между тем село было уже близко. Начались огороды с темными громадами лип возле плетня, с диким малинником вдоль лога, с крапивой в человеческий рост. Вот и сенокос тети Наташи у заброшенного колхозного склада. Свежая копна сена темнеет на нем.
«Будь что будет», – решил Андрей и резко повернулся к Вере. Потом судорожно схватил ее за теплую руку и в сильном волнении потащил к манящей копне. От внутреннего напряжения и гулких ударов сердца он тяжело дышал и совсем не мог говорить. Мысли в его голове перепутались, реальность разбилась на мелкое крошево, выжила только необъятная и непобедимая страсть. Не понимая, что он делает, Андрей увлек Веру на пустынный огород, повалил там на копну свежего сена, стал ее целовать, что-то расстегивать… И пришел в себя только, когда получил хлесткий удар по лицу, от которого сильно зашумело в ушах. После этого он со страхом и недоумением посмотрел на Веру и увидел в ее глазах откровенный испуг. В это время Вера попыталась освободить из его объятий свою тонкую и горячую руку. Но он не отпустил ее.
– Что… все это значит? – с дрожью в голосе проговорила она. – Что это?
– А разве не ясно? – захлебываясь от волнения и страха, заговорил Андрей, бледнея и обретая дар речи. – Второй вечер… стихи тебе читаю. Пора бы… понять.
– Что понять?
– А вот что! – проговорил он решительно, еще пуще обнял ее и стал целовать в пылающие нервным румянцем щеки. – Вот что!
Его нахальная рука молнией прошлась по ее спине, скользнула вниз – вверх, что-то поддела, откинула и сразу Вера почувствовала, как голодные комары впились ее в оголенные ягодицы.
– Я так не могу. Не могу! Ты понимаешь?
Но он уже ничего не слышал и ничего не понимал. Прижался костлявым телом к ее животу, обдал жарким дыханием, запахом табака и забормотал что-то невнятное. Она напряглась из последних сил, подтянула к животу одну ногу, потом другую и с тихим стоном отбросила его от себя. Потом по-спортивному быстро встала на ноги.
– Ничего, ничего, – сказал он откуда-то из темноты. – Так мне и надо… Я заслужил.
«Мерзость! Какая мерзость! – решила она. – Завтра же уеду отсюда», – и быстро зашагала прочь к селу, темнеющему за громадами тополей. В это время Андрей медленно поднялся с земли, постоял немного возле злополучной копны, потом сел на нее и опустил бледное лицо в холодные ладони. Сейчас у него был такой вид, как будто он толком не понимает, что произошло. Он не хотел никого обидеть, он просто переиграл в стремлении угодить, стать обаятельным, таким, как все интеллигентные люди.
Немного погодя он закурил, смахнул откуда-то с носа невесть откуда взявшуюся слезу, тяжело вздохнул и, неуверенно ступая по свежей стерне, направился к дому. Ночь была уже на исходе. За рекой громко пел единственный на всю округу соловей, во всем мире было пусто и возвышенно.