Половина головы клоуна

Часть I

– Так и быть, я полезу с вами на крышу, – сказала она неожиданно и так некстати, что рука моя, уже приученная открывать эту дверь с плавной осторожностью, все же дрогнула и слишком резко повернула ключ. Замок сразу щелкнул, прикусив его будто намертво, – уже в который раз!

Если б я была порасторопней, то давно ушла бы, десять раз успела бы уйти, пока она копалась в умывальной комнате, а сейчас даже не знаю, что ей ответить. Я никогда не звала ее с собой на крышу, мне даже в голову это не приходило! Разве не достаточно того, что мы с ней вот уже вторую неделю толчемся бок о бок в этой тесной комнатушке? Между нашими кроватями не будет и метра, и вот теперь еще и на крыше улечься рядышком?!

Замешательство на моем лице отразилось, видимо, так четко, что она, не выразив никакого беспокойства по поводу двери – хотя не могла не догадаться по щелчку, что замок опять заклинило, – с несвойственной ей живостью добавила:

– Я только купальник надену. Я быстро. А то на реке, знаете, уже холодно стало загорать…

И завозилась с купальником. Зная наверняка, что когда и купальник надет, и бутылочка с питьем поставлена в сумку, уже невозможно будет ей отказать, ну просто язык не повернется. “Я полезу с вами на крышу!“ – возмущалась я мысленно, все терзая замок, а вслух бранила завхоза теми вялыми восклицаниями (до-каких-же-пор-будет-продолжаться-это-безобразие), от которых безнадежность всегда только усиливается. Краем глаза я видела, как деловито расправила она бретельки лифчика, как несколько раз оттопырила, точно проверяя на крепость, резинку трусов, – каждое ее движение злило меня своим спокойствием. Этот желтый купальник с мелкими черными пальмами, он вечно висит на батарее в изголовье ее кровати. И когда я долго не могу заснуть, эти пальмы будто отпечатываются на изнанке моих закрытых век – они увеличиваются, раскачиваются, даже шумят, не поддаваясь счету… батареи не топят, что толку вешать на них купальники?!

– Надо выбираться через форточку, – сказала она наконец, уже полностью собранная, с большим полиэтиленовым пакетом в руках и маленькой сумочкой через плечо.

Ничего лучшего не могла придумать! Я взглянула на нашу форточку, хоть и без того знала, насколько мала она и высока, чтобы послужить выходом. А рамы были предусмотрительно заколочены, должно быть, все тем же завхозом.

– Что ж, попробуйте! – съязвила я.

Поставив пакет, она вдруг вспрыгнула на стул. С которого, лишь слегка шатнувшись, взобралась на подоконник – довольно ловко! И сложила ладони над головой, будто примеряясь к форточке, как если бы собиралась в нее… нырнуть! Что-то неладное с ней сегодня творится, – почти паникуя, подумала я, – напросилась на крышу ни с того, ни с чего, а теперь и вовсе дурит…

– Это вы серьезно? Бросьте, – сказала я как можно спокойнее.

Она не ответила, лишь сжала плечи, точно готовая вползти в тесное квадратное отверстие, и уже пристраивала ногу, заметно подрагивающую, на хрупкую ручку рамы – все это до странности походило на какой-то нелепый, почти цирковой, трюк! Даже холодок по спине прошел… Машинально я все еще теребила ключ, но прикидывала – ухватить ее лучше за подол или прямо за ногу, чтобы стащить вниз? Ведь вдруг сейчас она, и правда, съежится, сузится да и выползет наружу змеей – вопреки моему рассудку…

Оттого-то и показалось даже, что это я качнулась, а не дверь, которая удивительно легко, не скрипнув даже, вдруг подалась под моей вспотевшей рукой и – распахнулась! Впрочем, так оно всегда и бывало, с этой нашей дурной дверью…

– А у вас способности, акробатикой занимались? – спросила я уже по дороге преувеличенно любезным тоном, мне было неудобно за мое давешнее психование у двери.

Она промолчала и шла немного поодаль, позади, отчего мне приходилось то и дело оборачиваться.

– Там не очень удобно, я должна предупредить вас. Покрытие сильно накаляется, а доски короткие. И заведующая столовой иногда сгоняет нас, если не поленится взобраться наверх. Считает, что можно упасть, а ей отвечать, якобы, за нас… И покрывало прячьте, – продолжала я.

Сосредоточенно глядя себе под ноги, она никак не реагировала на мои наставления. Халат на ней опять был новый – фиолетовый сатин в крупных розовых загогулинах лоснился на солнце и, казалось, чуть похрустывал от новизны. У нее просто прорва этих халатов, а ведь приехала с одним чемоданом! Для меня загадка, как они в нем умещаются.

Несмотря на то, что я предупредила ее насчет покрывала, она тащила его в прозрачном пакете, никак не маскируя. Попадись нам на пути кастелянша, та мигом отправит ее обратно. Что было бы кстати, я бы только порадовалась, мне самой уже как-то и расхотелось загорать. Было по-утреннему свежо и ненадежным казалось солнце, то и дело ныряющее в облака.

Что и говорить, в этот сезон нам всем не повезло с погодой. Я устала ловить погожие не то, чтобы часы, но минуты. Вчера, например, только успела улечься (причем, как нарочно, удалось занять самые хорошие доски), как вдруг, безо всяких предупреждающих ненастье признаков, нагрянула туча, да такая, что возле столовой – и это в полдень! – включили фонарь. Дождь, правда, начался только к вечеру, но уж зато ночью хлестал без передышки.

А вот сегодня, пожалуй, пусть бы и туча… Я чувствовала все нарастающее раздражение оттого, что она шла за мной по пятам, что она молчала. Напросилась, а теперь вела себя так, будто это я ее туда тащила!

Мы миновали два последних корпуса, стоявших на отшибе, – наши домики, приземистые и вытянутые, наподобие вагончиков, называли в пансионате корпусами, – и вышли в сосновую рощу. Земля под соснами еще не просохла от ночного дождя, и рыжие иголки хвои поблескивали, точно люрексовые нити. В какой-то момент почудилось даже, что я иду одна, что за спиною и нет никого – настолько бесшумно ступала она в своих домашних тапочках, и даже дыхания ее, обычно заметного, как у многих астматиков, не было слышно.

– Сюда, – сказала я, оглянувшись, чтобы убедиться, что она все-таки тут, и она без слов повернула за мной налево.

Сделав небольшой крюк, мы обошли столовую с тыла – чтобы не привлечь внимания работников. Некоторые из них в эти минуты, когда с завтраком уже покончено, а обед еще не скоро, имели обыкновение тоже посидеть на солнышке, столь редком в это лето. Молоденькие подавальщицы надевали белые халаты прямо поверх купальников. И они вполне могли настучать заведующей, что на крыше опять набралось полно народу.

Сосны, подобно выцветшему занавесу, наконец, расступились и явили нашим взорам жемчужину пансионата “Речной Плес“ – двухэтажное здание из белого кирпича, особенно белого в такие ясные дни. Не считая бани, закопченной и совсем непрезентабельной, столовая была единственным кирпичным строением на всей территории. Узкая, хорошо утоптанная дорожка вывела нас к торцевой стене, прямо к лестнице, чьи щербатые, а местами и вовсе порушенные, ступени возносили желающих на заветную крышу.

– Вот! – сказала я не без гордости.

Мне нравилась эта лестница, нравилась тем, что была винтовая – ступени ее, сходившиеся в одну почти точку у основания, расходились по внешнему кругу широким эффектным веером. Я уже знала – одна любознательная дама, ветеранша пансионата, просветила меня, – что по проекту лестница задумывалась чуть ли не парадной. На это и по сю пору указывали останки двух гипсовых белых вазонов и квадратные плиты с рельефным узором, которыми начали было выкладывать площадку перед ней, да так и бросили. Планировалось, что отдыхающие будут подниматься по этой лестнице в кафетерий, удобно и оригинально расположенный на крыше… Дай-то бог не забредать ему сюда, этому архитектору-фантазеру!

– Осторожней, – предупредила я, – на шестой ступеньке, с края, незаметный выступ, не споткнитесь!

И крепко держась за перила, которые и сами-то пошатывались, я стала подниматься, даже вернее сказать – карабкаться, первой. Заведующая не так уж и неправа со своими запретами.

Я уже преодолела два витка, а она все еще стояла внизу, запрокинув кверху голову, и стекла ее очков, отсвечивая, на миг показались двумя стальными непроницаемыми бляхами, зачем-то наложенными на глаза. Я подбодрила ее кивком и приостановилась, поджидая. Если она будет так мешкать, то дождь, несмотря на обманчивую ясность неба, настигнет нас раньше, чем мы доползем до крыши. Да-да, так оно и бывало этим гнилым летом.

– Ох, постойте, постойте, – наконец подала она голос, вот в проеме показалась ее кудрявая шевелюра. – Дайте руку!

Поднималась согнувшись, едва не на четвереньках, сумку с покрывалом прижала к животу. Точно схватки у беременной, – усмехнулась я про себя, но, едва взглянув на ее бледное лицо, насторожилась:

– Что с вами? Вам плохо?

Вместо ответа она схватила меня за запястье – рука ее была холодней железного поручня, а на носу проступил пот.

– Так мы упадем с вами вместе, – в шутку сказала я и от этих, видимо, слов она вцепилась в меня обеими руками, выпустив пакет. Я едва успела подхватить его, ведь помнила, что там была стеклянная бутылка с минералкой.

– Погодите… я отдышусь, – пробормотала она, почти повиснув на мне.

Перильца за моей спиной, и в самом деле, качнулись от натиска двух тел. Увязалась за мной да еще в таком состоянии! – подумала я, опять раздражаясь и слегка отстраняя ее. А ведь как прытко давеча полезла в форточку!

– Послушайте… Инна, – с непривычки я произнесла ее имя с запинкой, ведь мы почти не общались и, следовательно, никак друг друга не называли. – Здесь же всего два этажа, хоть и высоких, ну, два с половиной. Или… хотите, – предложила с затаенной надеждой, – я отведу вас обратно в корпус?!

Она помотала головой и неловкими, словно и в самом деле оледеневшими, руками – несмотря на все разгорающееся солнце, – полезла к себе в сумочку, в ту маленькую черную сумочку, которая всегда болталась у нее на плече. Достала ингалятор и, привычно-быстрым движением сунув его глубоко в горло, прыснула трижды.

Странно, но мне стало жаль ее! Быть может, впервые стало жаль – за все то время, что мы прожили вместе в нашем крохотном номере, даже разойдясь по углам которого, все равно оставались друг от дружки на расстоянии вытянутой руки. Ее присутствие всегда, почти с самого момента знакомства, тяготило и удручало меня – во сто крат сильней, чем даже ненастная погода. Вот потому-то я и удивилась этой внезапной жалости. Ведь это не было обычным сочувствием к больному – к ее внезапным и довольно частым приступам удушья я уже привыкла. Что поделать, она была хроническим астматиком, я даже выучила название ее ингалятора – “Беродуал“, напоминавшее имя короля из какой-нибудь сказки-феерии…

Я отцепила пару сосновых иголок с рукава ее бледно-голубой кофты, накинутой поверх халата, и хотела было отодрать еще и несколько свалявшихся катышков, но вовремя опомнилась – ведь и без того чересчур заботливо поддерживала ее. Я убрала руку, но она вряд ли это заметила: как всегда во время приступа, она стояла, прикрыв глаза, подавляя рвущийся изнутри кашель. Ноздри ее широко раздувались, и похоже было, что она зачем-то считает про себя.

– Попрошу вас, – вдруг проговорила она строго и как-то глухо, будто подавившись этим кашлем, – не называть меня Инной! Вы ведь знаете, что я – Инесса. Имейте уважение, не коверкайте имена.

Это было новостью! Я глядела на нее во все глаза, как если б увидала впервые. Я же прекрасно помнила, как она представилась, появившись на пороге, – именно Инной! Я не могла ослышаться. Может, она так шутит? Ну, как если бы я вдруг попросила называть меня Матильдой… или Клотильдой? Ведь смешно? Хотя и не очень… она меж тем снова принялась рыться в сумочке: уложила обратно “Беродуал“, достала носовой платок и лишь мельком взглянула на меня.

– Впрочем, можно и Инной, – смягчилась, вероятно, заметив, что я остолбенела. – Мне все равно. Как вам больше нравится…

И с легкой насмешечкой, по которой было ясно, что она окончательно пришла в себя, подчеркнула:

– Мне аб-со-лют-но все равно!

Я пропустила ее вперед – подол пестрого халата так и замелькал перед глазами, будто ингалятор не только облегчил ей дыхание, но и придал толику силы. Картонная этикетка болталась на нитке, не иначе, забыла сорвать с обновки, второпях собираясь сюда. Однако указывать ей на это я не стала. После этой ерунды с именами, что-то внутри меня опять насторожилось и это “что-то“ посоветовало промолчать.

В самом дальнем углу крыши на своем обычном месте я сразу увидела Таню из пятого корпуса и чуть не засмеялась от радости – теперь мы были не одни. Я улягусь поближе к Тане, несмотря на то, что она опять взяла с собой дочку. Девочка сидела, уже надувшись, и, скорее всего, поджидала причину, чтобы расплакаться. Таня махнула мне рукой.

– А я слышу-послышу, кто-то там возится… Ну, думаю, заведующая собрала команду, идет выгонять. А, нашего полку прибыло – вы вдвоем! Опаздываете, все солнце провороните, глядите, какая у меня полоса над трусами, – протараторила она и, не без труда качнув задом, продемонстрировала розоватую полосу.

Наверняка пропустила сегодня завтрак, чтобы занять самые широкие доски. А меж тем загар ей, блондинке, совсем не к лицу – через пару погожих дней кожа ее повсюду, а не только над трусами, приобретет устойчивый свекольный оттенок.

Я принялась расстилать покрывало, а Таня с бесцеремонным любопытством, свойственным провинциалам, уставилась своими выпуклыми, блеклыми от солнца глазами на новенькую. В то время как я, напротив, отворачивалась от той, всячески стараясь делать вид, что каждая из нас пришла позагорать сама по себе. И в самом деле, из того, что я привела ее сюда, не следует, что я стану нянчиться тут с ней и заботиться о ее комфорте.

– Вам удобно? – все же, не утерпев, спросила я. – Вот дощечка поровней…

Она уже вытянулась на покрывале, разостланном безо всяких досок прямо на черной прокаленной поверхности крыши (кастеляншу хватил бы удар!) – прямая и строгая, руки по швам. Ее белые ноги, все в мелких черных волосках, казалось, никогда не знавали солнца, а ведь ходила же она на реку. Аккуратно сложенный халат прикрыла сверху носовым платком – чтоб не выгорал. Похоже, она не расслышала меня.

– А вы заметили, какой прекрасный вид открывается отсюда на реку? – добавила я.

– Да, – ответила она устало и сомкнула веки.

Будто и видеть меня не хотела. Вот и славно, теперь и мне можно будет отвернуться и отодвинуться поближе к Тане.

Какое-то время я, заставляя себя не думать о соседке и уж тем более не обижаться на нее, любовалась действительно великолепным видом на реку. Только здесь, на крыше, и можно было догадаться, откуда взялось название пансионата – “Речной Плес“. Наши домики были настолько удалены от реки и, вдобавок, отделены от нее еще и лесом, что редкие отдыхающие добирались дотуда. К тому же берег ее, густо заросший камышом и осокой, можно было бы считать и вовсе неприступным, если бы не узкая песчаная проплешина, которую работники пансионата время от времени расчищали. Это место они даже называли “пляжем“. Отсюда, с высоты, он как раз отлично просматривался – пустынный неуютный уголок.

Таня, критически осмотрев новенькую, перевернулась на спину. Скорее всего, сделала вывод, что женские прелести моей соседки не заслуживают ровным счетом никакого внимания. Я знала, что она очень ревниво относилась к таким вещам, поскольку считала свою фигуру лучшей во всем пансионате. Проведя рукой по полной и такой розовой, что будто ошпаренной, груди, она с довольной улыбкой пропела:

– Купальник мал становится… Пора садиться на диету, а не то разъелась я тут. Сегодня опять на завтрак были оладьи. Мы взяли их сухим пайком и съели прямо тут, на крыше. А с этих оладьев меня, знаете, как развезти может, вы себе не представите даже! – (отчего же, я отлично представляла: она и сейчас выпирала из своего купальника, как подоспевшая опара). – Овощного совсем не готовят. А ведь сегодня опять разгружали яблоки, мы с Оксанкой видели – целую машину. Я даже думаю, заведующая потому так злится на нас, что отсюда, сверху, прекрасно видно, какие продукты завозятся в столовую и в каком количестве… А ведь мы платим деньги, мы могли бы рассчитывать на фрукты…

Говорила она тягуче, немного вяло, несмотря на обличительный характер сказанного. Обычно Танина болтовня утомляла, но сегодня сам голос ее, по-южному томный, протяжный, успокаивал, чуть убаюкивая… веяло незнакомым мне Воронежем, откуда Таня была родом.

– Компот сварят, – в полудреме вставила я, машинально выцепив «яблоки» из ее монолога.

– Да бросьте вы… знаю я эти компоты! На них уходит горстка огрызков, а повара, вот увидите, пойдут домой с полными сумками… Оксанка, отойди от края! – не глядя предупредила она и угадала – дочка ее, действительно, подбиралась к низкому барьеру, опоясывающему крышу по периметру.

Девочка всегда скучала на крыше, всегда ныла и теребила мать, но сегодня и она казалась смирной, какой-то даже подозрительно притихшей. Может, просто раскисла от нарастающей жары, ведь сидит здесь с самого утра. Мы все отвыкли уже от солнца, а на нем, может, бури бушуют сегодня? Те самые магнитные бури, на которые так удобно списывать все недомогания и отклонения.

Послушно отойдя от края, девчонка принялась вымеривать шагами расстояние от металлических опор, которые там и сям были вмонтированы в крышу. На этих опорах и должны были крепиться те нарядные тенты – они почему-то представлялись мне полосатыми, – под которыми отдыхающие, поедая мороженое и потягивая коктейли, наслаждались бы окрестными видами… бы! Грустно было видеть эти ненужные теперь, и даже опасные, штыри – точно маленькие обелиски чьим-то несбывшимся мечтам…

А народ все равно собирается здесь, натаскали коробок, досок. Вот только что с куском картона поднялся мужчина и прошел за вентиляционную будку. Это Виктор, тоже один из завсегдатаев нашего высотного пляжа. Он отдыхает в пансионате с мамой – очень маленькой и очень пожилой женщиной, которая на крышу не забиралась, но все равно сидела где-нибудь неподалеку от столовой, в тенечке.

Все это время, что я лежала, отвернувшись от соседки и вполуха вслушиваясь в пустую Танину трескотню, а заодно еще и присматривая за девочкой, которая могла лишь прикинуться тихоней перед тем, как вытворить очередную каверзу – в прошлый раз она, прыгая, раздавила мои солнцезащитные очки, и я уверена, что нарочно, – так вот, все это время я ощущала спиною явственный холодок, от которого даже сводило лопатки… Я не слышала никакого шевеления позади себя, а ведь загорающий человек должен периодически поворачиваться, меняя позу, подставляя солнцу разные участки тела, это же простые правила загорания!

Заснула? – думала я, но оглянуться не решалась. Из-за этой постоянной опаски увидеть за стеклами очков глаза – водянисто-серые с неживой черной точкой посередине, как это не раз бывало в нашей комнате, когда мне точно так же казалось, что она спит. Именно эти моменты и были самыми неприятными, в сравнении с которыми даже ее молчание казалось пустяком, пусть бы себе молчала. Наслушавшись Таню, даже начнешь ценить молчунов, но только бы не этот пустой, ничего не выражающий взгляд! Или глядела бы куда-нибудь в сторону, на потолок или дверь! Так нет, глаза ее нацеливались прямо на меня – увеличенные стеклами диоптрий этак на восемь, они следили из-за очков, как из окон какой-то наблюдательной будки. С тем отстраненным и даже чуть усталым безучастием, с каким, бывает, мы рассматриваем жучка-древоточца, муху ли, которая, осмелев от нашей неподвижности, ползает по обеденному столу, чистит лапки у нас перед носом, и нет ни сил, ни желания, чтоб замахнуться убить ее…

Однажды, не вытерпев, я сделала ей нечто вроде замечания на этот счет:

– Вы хотите что-то мне сказать? Просто вы так смотрите, будто…

– Нет, – кратко оборвала она меня и отвернулась к стене.

Совсем ненадолго отвернулась и чуть погодя уставилась опять – все так же пристально, но будто не видя.

– …вчера, представляете, этот Виктор, – Таня меж тем перешла на быстрый шепот, она хоть и лежала на спине, но тоже заметила Виктора. Мужчин в пансионате было немного, и холостяк Виктор был у нее на особом счету.

– …приходил смотреть новости и опять занял место для мамочки, газетку на стул положил, а та, с прической, ну знаете, фифа молодящаяся из третьего корпуса, не сообразила, хотела подсесть. Через весь зал на жутких своих каблуках перебежала! – Таня прыснула в ладошку. – Он, бедный, весь покраснел, тык-мык, а газету не убирает, старуха-то, как назло, запаздывала…

В свое время и я вставляла свои наблюдения – полный, лысоватый и ужасно застенчивый Виктор со своей мамулей был постоянной мишенью для наших порой не очень добрых шуток. Но сегодня настроение было не то, мои мысли будто подмяла под себя та, что тихо, словно покойница, лежала рядом, по-прежнему рядом… Нет, я все же попрошусь в другой корпус, – подумала я, наверное, в тысячный раз. Скажу, что у нас сыровато и замок барахлит. В ответ, конечно же, разведут руками – на сырость и неполадки в номерах здесь жаловались многие.

Если б я хоть с кем-то могла поделиться! Своими чувствами, а точнее, той тревогой, которая охватывала меня по ночам, когда мы лежали в своей комнате, точно в пенале, вытянувшись на двух узких казенных кроватях… С Таней делиться бесполезно, еще примется шутить по этому поводу и высмеет меня же. И в самом деле, мои претензии, если высказывать их вслух, прозвучали бы неубедительно, даже глупо. Вот, к примеру, она не снимает на ночь очки. Вроде, чего тут такого? Не мое это дело, однако почему-то все время кажется, что даже в кромешной темноте она продолжает смотреть на меня! И, бывает, не повернусь лишний раз, хоть и руки-ноги уже затекут, отчего-то уверенная, что любое движение выдаст меня, и она догадается, что я тоже не сплю. Может, я ошибаюсь и мучаюсь зря, может, она-то как раз и спит преспокойно. Спит, несмотря на свою астму, беззвучным мертвецким сном… а виною всему мои нервы, как всегда к отпуску основательно расшатанные. Но только… только кто же все-таки спит в очках?!

Сейчас уже трудно определить, в какой момент зародилось во мне беспокойство, но я склонна думать, что сразу. Сразу же, как только она вошла. А прежде стукнула форточка – вроде бы, легонько, вроде, невзначай, но было в этом звуке что-то особенное… он был похож на предвестье.

Я хорошо помню тот вечер. Я вернулась тогда из столовой после ужина немного пораньше, чтобы успеть прогуляться до реки и полюбоваться закатом. В те первые дни я жила в своей комнатке одна и начала уже даже надеяться, что, может, ко мне никого не подселят. С грустью вспоминалось мне то время. За весь мой невезучий отпуск оно оказалось самым безмятежным, и даже погода была чуть получше – закаты над рекой пару раз выдавались долгими и ясными.

И вот, я уже надела прогулочные туфли, как вдруг возле самого окна мне послышались шаги. Окна нашего домика расположены близко к земле, возле них проходит дорожка, посыпанная гравием, и по ней, конечно же, постоянно кто-то прогуливается, особенно после ужина. Некоторые дамы предпочитают крутиться возле корпусов, нежели пройтись сотню-другую метров хотя бы до сосновой рощи. Сплетничая, они глазеют в окошки, в которых об эту пору зажигают свет, а после у них еще достает наглости расспросить – а не боитесь ли вы простудиться, читая на кровати в одном белье?

Однако на этот раз это не было шуршанье шагов проходящих, а осторожный такой шорох шагов остановившихся, перетаптывание, заметное на гравии, – возле самого моего окна. Даже не выглянув, я инстинктивно задернула штору. И вот тогда-то хлопнула форточка – я сразу догадалась, что не сама по себе, но с чьей-то помощью. Не стоило никакого труда дотянуться до нее снаружи, а при желании что угодно в нее забросить, какую-нибудь гадость. Не знаю почему, но я всегда этого опасалась.

Что ж, я выглянула из-за шторки – за окном уже смеркалось, и хотя было гораздо темнее обычного, все же можно было разглядеть, что поблизости никого нет. Однако это не успокоило меня, напротив, от странного предчувствия перехватило дыхание, и в этот самый момент, когда я вглядывалась за окно, форточка над моей головой вдруг захлопала быстро и часто, а штора вздулась и взвилась так, что зазвенели кольца на карнизе. Я даже не услышала, как распахнулась дверь, а скорее, почувствовала, что кто-то вошел, обернулась. На пороге рядом с большим чемоданом, перетянутом ремнями, стояла она…

– Сквозняк, – сказала я, придерживая форточку, которая все еще трепыхалась под моей рукой, и с удивлением заметила, что и плащ ее, и шелковая косынка были мокры. – А что, разве дождь?!

– И какой… – ответила она, отряхиваясь и протирая запотевшие очки. – Ливень…

– Да?! – растерянно удивилась я, уже понимая, что придется тесниться. – На последнем автобусе приехали? – спросила, стараясь не выдать досады.