Половина головы клоуна

– Нет, я шла от станции пешком. Автобусы не ходят сегодня, – она перехватила мой взгляд, упавший на ее залепленные грязью туфли. – Вроде, где-то упало дерево поперек дороги, от сильного ветра… Инна, – буркнула она, протаскивая свой тяжеленный на вид чемодан к кровати.

Сырой темный след протянулся через только что мою, а теперь уже нашу комнату – он будто перечеркивал весь мой прежний уют и покой. По стеклу с неистовой силой забарабанил дождь, теперь-то я и сама это слышала…

Прогулка моя в тот вечер, конечно же, не состоялась. Не смогла я выбраться к реке и в последующие дни – началась полоса ненастья, которое надолго заточило нас в нашем домике. И тогда я даже порадовалась соседству, решив, что непогоду все же веселее коротать вдвоем, за чашкой чая, благо я предусмотрительно захватила с собой кипятильник. Ее замкнутость поначалу не казалась мне ненормальной, я склонна была усматривать в этом стеснительность, даже после того, как она отвергла пятое мое или шестое приглашение к чаю! Разговоры наши были редки и быстро затухали, смахивая на какую-то викторину – я, как ведущая, задавала вопросы, а она односложно отвечала:

– Отчего вы запоздали к началу заезда?

– Задержали на работе.

– Вы прежде бывали в этих краях?

– Нет.

И либо углублялась в свою бездонную косметичку, либо что-то перекладывала или выискивала в своем чемодане. Мне не удавалось разузнать даже такой мелочи, как где, собственно, и кем она работает. А ведь такими сведениями успевают поделиться даже попутчики, всего пару часов едущие в одном купе.

Вскоре я оставила свои жалкие попытки «подружиться» и замолчала тоже. Выходило так, что за все время нашего совместного проживания самым многословным и относительно любезным оставалось ее первое сообщение о пути со станции пешком и о поваленном дереве.

По утрам мы порознь уходили завтракать, а, возвратившись, усаживались, поджавши ноги, каждая на своей кровати. Я, как правило, с книжкой, а она чаще всего принималась переставлять те многочисленные тюбики, флаконы и коробочки, которыми заставила не только свою тумбочку, которой вольна была распоряжаться, как угодно, но и подоконник, и общий журнальный столик. А он у меня до ее приезда считался чайным.

Иногда, побуждаемая естественным любопытством, я тоже наблюдала за ней, лишь маскируясь книгой. Она придвигала к себе круглое увеличивающее зеркало на подставке и принималась краситься. Сначала, следуя какому-то заведенному правилу, накладывала на лицо резко пахнущий крем из пузатой баночки, похлопывая себя по щекам и подбородку, затем густо запудривала все это бледной, почти белой пудрой из круглой картонной коробочки с надписью “Лебяжий пух“. Иногда подолгу выщипывала брови, складывая волоски на салфетку…

Я никак не могла определить ее возраста. Несмотря на все кремы и протирания лосьонами, кожа ее была довольно дряблой, с мелкими усталыми морщинками под глазами, а в темных мелко-вьющихся волосах хоть и изредка, но все же проблескивала седина. Однако, вместе с тем, ее тонкая шея и худые, еще будто не оформившиеся, руки все же не давали повода причислить ее к более зрелой возрастной категории… Возможно, она чуть моложе меня, прикидывала я, наблюдая, как открывала-закрывала она свои склянки, накопленные, должно быть, за много лет, на что указывали сломанные крышечки, перетянутые резинками, и стертые наклейки с давними названиями, типа того же “Лебяжьего пуха“, которого нынче не встретишь ни в одном магазине… или, наоборот, намного старше? А спросить не решалась. Старая девушка, не дева, а именно девушка… – вот что чаще всего приходило на ум в такие моменты.

Я открыла глаза, почувствовав, что набежала тень. Так и есть, мелкие облака пошли плотным рядом. Таня несколько минут полежала молча, шумно вздохнула, недовольная, видать, моей безучастностью к беседе, а потом приподнялась на локте и сказала, да так громко, что я вздрогнула:

– А я вас вчера видела! Вы шли с реки, когда уже совсем стемнело…

Слова перелетели через меня к соседке, к которой адресовались, а я привычно напряглась, ожидая ответа. Вчера она, действительно, вернулась поздно, но я никак не подумала бы, что в такую пору она ходила к реке.

– Уж не купаетесь ли вы там? Скажите нам, и мы, может, тоже рискнем – станем моржами. Это очень удобно, когда такое лето…

Я уловила нотку насмешливой церемонности в Танином голосе, соседка же по-прежнему не подавала признаков жизни. Она не могла не понять, что обращаются именно к ней, но, скорее всего, притворилась спящей. Таня тронула меня за плечо.

– Она что – спит?

– Да… может, не выспалась, – сказала я, почувствовав себя сообщницей, покрывающей ложь.

– Оксанка, отдай дяде газету! – раздраженно прикрикнула Таня. Девчонка утащила у Виктора газету и, по своей привычке вредить, уже вовсю мяла и комкала ее.

– Ничего, ничего… – послышался голос Виктора.

Он по-прежнему скрывался за будкой, очевидно, стыдясь своего белого нетренированного тела. Только полосатые плавки мелькнули, когда он все же подошел, почему-то на цыпочках, и забрал у девочки газету.

– А что старуха… она не забирается на крышу? – вдруг прозвучал вопрос.

Странный вопрос, заданный странным приглушенным голосом, а ведь я только что подтвердила, что она спит!

– Это вы о ком? – переспросила я.

– Старуха, его мать. Они ведь всегда вместе.

Повернувшись, я поглядела на нее – она лежала все так же, на спине, с закрытыми глазами. Напудренное лицо походило на гипсовую маску, да и голос, исходящий словно из какой-то глубины, казался скорее чревовещательным, нежели нормальным человеческим. По идее, она не могла видеть Виктора – так бесшумно и быстро скользнул он в свое укрытие, в противоположной почти стороне. Таня тоже уставилась на нее в недоумении – опершись на пухлый локоть и донельзя округлив свои глупые голубые глаза.

– Нет, – собралась я с мыслью. – Она ждет его внизу.

Я уже привыкла отвечать ей так же односложно, как и она. И порой именно такая вот краткая, отрывочная фраза в беседе с нею вдруг наполнялась каким-то особым смыслом, слегка отдавая нереальностью, какую, бывает, улавливаешь даже в самом правдоподобном сновидении. Иногда хотелось даже ущипнуть себя, уяснить – о чем я, собственно, говорю? А сейчас еще подумалось, что нам всем напекло голову – и мне, и ей и Тане…

– А-а… она боится. Старухи всегда всего боятся, – усмехнулась она.

– А вы? Вы сами почему раньше не поднимались сюда? – тотчас встряла Таня. – Здесь отлично загорается! Вот посмотрите, сколько народу соберется после обеда, весело будет…

Она просто не могла не вклиниться в разговор! Пусть даже не разговор, а обмен репликами между мной и соседкой. Не могла оставить попыток растормошить если не меня, то хотя бы новенькую. А я не в силах была предупредить ее ни словом, ни жестом, меня к этому моменту, и правда, разморило. Лишь мелькнуло нехорошее предчувствие, что из этих Таниных приставаний может выйти неприятность.

– Мы долго еще здесь пробудем? Мне жарко, – с какой-то даже капризной ноткой спросила меня соседка, проигнорировав Танин вопрос и объединив нас обеих словечком “мы“, таким непривычным в ее устах.

– Как всегда, до обеда будем, – опередила меня Таня.

– А ведь я, кажется, не вас спрашиваю! – отрезала та, наконец зашевелившись.

Вот поднялась и принялась складывать покрывало, отряхивая и разглаживая углы, как ни в чем ни бывало! А неудобство за нее испытывала – я! Ведь это я привела ее сюда, где прежде у нас никогда не бывало стычек. Таня, какой бы липучкой ни была, все же не заслужила подобной грубости. Огорошенная, она полулежала сейчас на боку, в позе русалки, подперев рукой пунцовую щеку и… молчала. Притихшая и задумчивая. Та самая Таня, которая с такой легкостью отбивала любые нападки на редкость вздорной заведующей!

– Оксанка, сюда! – только и вырвалось у нее и то, видать, автоматически.

– Я ухожу, – объявила соседка, уже одеваясь. – А то здесь дети бегают прямо по голове.

И только я хотела подсказать ей, что неправильно надела халат – застежкой на спину (не иначе, медсестра, еще мелькнуло, у них бывают такие халаты), как она, накинув его таким странным образом, вдруг пошла по крыше, пересекла ее и, к моему изумлению, остановилась у вентиляционной будки, возле которой виднелась мне как раз половина Виктора. Он стоял, широко расставив ноги, сдвинув на лоб полотняную кепочку, и читал газету, основательно измятую Оксанкой.

– Будьте добры, – послышалось, – не поможете мне застегнуть?!

Нерасторопный Виктор промычал что-то невнятное. До чего же растерянным и беззащитным он выглядел! И прежде, чем приступить к делу, столь щекотливому и невероятному, еще пару раз затравленно глянул в нашу сторону – опасаясь, по-видимому, розыгрыша.

Спятила! – ужаснулась я. С ней, и вообще-то, не все в порядке, но сегодня просто зашкаливает! С чего взбрело напялить халат задом наперед? Будто изображает из себя героиню какого-то пошлого фильма, в котором воздыхатель расстегивает даме корсет…

Нам обеим – и мне, и Тане, – хорошо видна была вся эта сценка, щедро освещенная солнцем: Виктор с газетой под мышкой переминался возле нее с ноги на ногу и подолгу не мог попасть пуговицей в петлю. Сама она стояла сосредоточенная, даже суровая, чуть склонив голову и сильно ссутулив спину – чтоб ему удобней было застегивать. На лице ни тени кокетства, казалось бы, непременного в такой ситуации. Я запереживала, что сейчас попадет и Виктору, если он будет так возиться. К ним вприпрыжку подбежала девочка, привлеченная хоть каким-то действием на этой скучной крыше, и встала чуть поодаль, сунув палец в нос.

Таня с жадностью следила за происходящим, впитывая каждую подробность, – за обедом ей будет что порассказать приятельницам. Виктор благополучно миновал пуговицы, расположенные на самом заду, на ее плоском, чуть приземистом заду, и уже наклонился было над последней, на подоле, как она вдруг обернулась… и одарила его тем подобием улыбки, которое было так хорошо знакомо мне! Бывало, закончив макияж, она последним штрихом красила губы ядовито-цикламеновой помадой и победно взглядывала в зеркальце, улыбаясь самой себе. Причудливая смесь торжества и презрения пару мгновений играла на ее губах…

Она еще что-то проговорила ему вполголоса, мы уже не могли разобрать – что, как ни вытягивала Таня шею. На лице Виктора отпечаталась тяжелая неодолимая мысль. Он так и стоял, покуда она возвращалась обратно к нам, и даже забыл прикрыть газеткой свой белый жирный живот.

На ходу подхватив сумку, она направилась к лестнице, не сказав мне ни слова.

– Вы спуститесь сами? – спросила я, не задумываясь больше над ее причудами, ведь ясно было, что с ней что-то творится.

– Да уж как-нибудь, – обронила она, уже спускаясь.

– Ну и хамка! – сразу сказала Таня, как только та скрылась из виду и затихли шаги.

– Сама хамка… – донеслось с лестницы.

После чего где-то ниже звякнула бутылка – вот теперь она действительно спускалась. Мне опять стало не по себе: похоже, она нарочно задержалась на верхних ступенях, может, даже пригнулась, поджидая… но вовсе не Танину реплику, нет, она хотела услышать, что скажу за ее спиной я!

Ушла… а я все никак не могла успокоиться. Поворачивалась с боку на бок, тоже теперь притворяясь задремавшей, чтобы только отвязаться от Тани и не мусолить с ней то, о чем хотелось подумать самой. А та, как заведенная, все твердила:

– Вот чокнутая! И как вы ее терпите, такую чокнутую? Давайте переселяйтесь в наш корпус, у нас нормальные люди…

Пару раз я поддакнула ей, на всякий случай – негромко. А ведь и сама хотела с кем-нибудь поделиться, и вот он, подходящий случай! Но мне было стыдно признаться самой себе, а уж тем более посторонней Тане, что я… боялась, непонятно, чего, но боялась. Надо было как-то разобраться в своих опасениях, связанных с этой Инной-Инессой. Ведь, если подумать, то в этой выходке с Виктором, в общем-то, и не было ничего особенного. Ее чрезмерное пристрастие к косметике и фасонистые халаты, и нарядное платье с брошкой, в котором она являлась в столовую, – все говорило о том, что ей все же хочется, несмотря на свою замкнутость, привлечь к себе внимание. И, в первую очередь, разумеется, внимание мужчин. Разве не является это естественным для каждой женщины, даже для самого синего-пресинего чулка? Та же Таня, она ведь тоже приехала сюда не только, чтобы загорать, но чтобы вдруг да подыскать себе здесь мужа и папу для Оксанки.

Вспомнилось, как однажды соседка, а это было где-то вскоре после ее приезда, поинтересовалась, не проводятся ли в пансионате… дискотеки. Да-да, именно дискотеки, не танцы даже. Она еще, помню, сидела с каким-то журналом, листая его по сотому разу, и спросила:

– Вы не знаете, как часто здесь бывают дискотеки?

– Здесь не бывает дискотек! – я не могла скрыть своего удивления.

– Вот как… – она задержалась на странице, будто увидала там что-то новое. – А в поселке?

– Я в поселок вовсе не хожу. Но, насколько мне известно, тамошний клуб закрыт на ремонт.

– Вот как… – опять сказала она и резко перевернула лист, едва не порвав его. – Значит, меня неправильно про-ин-фор-ми-ро-ва-ли.

Произнесла с той самой расстановочкой, с которой сегодня на лестнице сказала “аб-со-лют-но“. Я снова углубилась в свою книжку, а она (да-да, я с точностью могла бы воспроизвести любой наш разговор, настолько редкими и запоминающимися они были) сказала вдруг каким-то отчаянным, неизвестно кого передразнивающим голосом:

– Товарищи отдыхающие! Разумно используйте досуг для удовлетворения культурных запросов… ха-ха!

Ну да, это было написано на плакате при входе в столовую, действительно нелепый и смешной призыв, который, однако, не следовало принимать так близко к сердцу. Конечно, особого веселья в нашем глухом и, кстати сказать, довольно дешевом пансионате, не было, но меня, например, вполне устраивал размеренный ритм здешней жизни. А вот ее… ее я никак не могла представить на какой бы то ни было дискотеке! Старовата она для этого…

– Дождик! Дождик! – радостно закричала девочка и наступила мне на руку.

Нарочно наступила, ведь прекрасно видит, что здесь лежит “тетенька“. Я не торопилась подниматься, лежала, ощущая кожей первые, пока еще теплые капли дождя. Таня уже собирала сумки, в сердцах заталкивая игрушки и полотенца, и по ее резким шумным движениям можно было догадаться, что она досадует на меня. И, в общем-то, у нее были для этого основания…

Я вернулась в наш домик перед самым обедом, а сначала, насмотря на плотную морось, не спеша прошлась по сосновой рощице, посидела на скамье возле спортплощадки, на которой играли в бадминтон две пожилые, но еще довольно шустрые женщины. Обе, насколько я знала, проживали в корпусе возле бани. Их окна выходили прямо на угольные кучи, и, может, они-то как раз и не прочь были бы поменяться со мной. Игра у них не клеилась, воланчик то и дело улетал в кусты, но они, невзирая на дождь, были неутомимы и даже веселы. Старость иногда бывает почти такой же беззаботной, как и детство…

Я застала соседку лежащей на кровати. Еще перед тем, как открыть дверь, могла побиться об заклад, что она будет лежать на кровати. Так оно и вышло. Все в том же халате, застегнутом на спине, и этой нехитрой уловкой как бы превращенном в платье. Я стала расстилать покрывало на своей такой же узкой коечке, чтобы тоже прилечь хотя бы на десять минут – отдохнуть перед обедом. Забавно устроена жизнь в подобных учреждениях, в которых после отдыха полагается еще немного отдыха и еще чуток отдыха, а вместе с тем такая страшная усталость наваливается вдруг…

Дождь шуршал за окном, небольшой, несильный, он вряд ли продлится долго. Казалось, вот силы его иссякли, он прервался и, с минуту переждав, словно подумав, начался снова. Я прислушивалась к его тихому шуму, точно к пульсу, пока вдруг не примешался к нему слабый посторонний шорох. Я приподняла голову от подушки – это она ровняла пилочкой ногти: ширк-ширк, ширк-ширк…

– Речной плес… плес… – проговорила вполголоса, не глядя на меня.

Ну, вот, и она успокоилась, – подумала я почти в дремоте. Этот мерный шелест дождя, пусть даже чуть подпорченный ее пилочкой, умиротворенно действовал на мои нервы. Какое удивительное это слово – “плес“… кажется, что именно его нашептывают волны, плещущие о прибрежный песок…

– Пес! – вдруг выкрикнула она и засмеялась так отрывисто, так резко, что я побоялась открыть глаза.

Пожалуй, я впервые слышала ее смех и, как всякий смех истерического характера, он был неприятным, лающим. И вдобавок, она, кажется, схватила что-то с тумбочки. А ведь это опасно! – более чем когда-либо отчетливо подумала я. Опасно находиться с ней в одной комнате! В пансионате не требуют справок о состоянии психического здоровья, попасть сюда может каждый, будут рады хоть снежному человеку, лишь бы деньги заплатил… – пронеслось в моей голове.

Осторожно, краем глаза, я все же взглянула – она прекратила смеяться и, сидя на кровати по-турецки, сжимала в руках баночку с кремом. Самую большую изо всех стоявших на ее тумбочке. Ночной питательный ланолиновый крем… я ведь иногда любопытничала, разглядывая ее запасы. Я не сомневалась, что сейчас она запустит ею, тяжелой жирной бомбой, – это было видно по побелевшим костяшкам пальцев, по закушенным губам… я даже чувствовала, как дрожат под халатом ее колени.

И верно – она размахнулась и с силой швырнула банку…

Прямехонько в подушку, лежавшую в ногах ее кровати.

А ведь соображает! Очень даже хорошо соображает! – отметила я. Швырни она ее в мою сторону, в стену – что было для ее позы более естественным, то банка непременно раскололась бы. Сразу бы лишилась и крема, и стену пришлось бы очищать, да и меня приводить в чувство…

Наступила тишина. Я лежала неподвижно, решив не подавать и виду… Она, вне всякого сомнения, ждала моей реакции. Да только я не стану кудахтать над ней, как давеча на лестнице – ой-да-что-это-с-вами-такое? Все равно ничего путного не скажет, а мне до нее нет никакого дела. Желает похамить, как Тане, устроить истерику – пожалуйста, но только без моего участия!

Дождь, однако, все усиливается, – заставила я себя подумать о чем-то другом. Придется опять надевать резиновые туфли, чтобы дойти до столовой.

– Простите, – она дотянулась и тронула меня за рукав, что было несложно при таком расположении кроватей, а голос был так тих и кроток, что я опять содрогнулась. – Вы не возражаете, если я выйду подышать свежим воздухом? Здесь у нас душновато.

– Нет, – ответила я, опять ощутив тот знакомый отзвук, привкус чего-то нелапого, как если бы силилась, но не могла проснуться.

Она накинула свой серый двубортный плащ, взяла сумочку, подошла к двери, взялась за ручку… и обернулась. О чем-то спросит или попросит опять? – замерла я на своем одре. Но нет, она прошла к своей тумбочке и подушилась духами «Дзинтарс», прямоугольный флакон с ярко-желтой жидкостью, пятьдесят миллилитров. И вот только после этого, наконец, действительно вышла…

Я тотчас вскочила, выглянула в окно – она шагала по дорожке в сторону столовой. Мне хорошо видна была ее удаляющаяся фигура: сильно затянутый поясом плащ сразу намок и потемнел от дождя, зонта она почему-то не раскрывала, на боку болталась лакированая черная сумочка на длинном ремешке. И именно эта сумочка, такая неуместная здесь, в этих лесистых, почти диких, окрестностях пансионата, по которым отдыхающие шныряли большей частью в спортивных костюмах, именно она, как последний выразительный штрих, подчеркивала всю ее неприкаянность и одинокость. Я вспомнила, как однажды в телевизионной комнате кто-то сказал про нее с усмешкой – “а, это та, с ридикюлем“… над ней и вообще-то подсмеивались, не одна только Таня.

– Ненормальная, – сказала я вслух и с удовольствием, потому что сейчас, когда я глядела ей вслед, уж точно никто не мог подслушать меня.

Остался только запах, отвратительный запах «Дзинтарса». Помнится, она попросила меня не пользоваться моим легким дезодорантом, дескать, у нее аллергия. Тогда как сама, хоть изредка, но поливала себя вот этими, вне всякого сомнения – старыми, духами. Тяжелый маслянистый запах, казалось, пленкой прилип ко всем предметам в комнате и даже ко мне. Я иногда чувствовала, что пахну – ею.

Надев глубокие резиновые туфли, которые Таня по своей провинциальности как-то раз назвала галошами (не заметив на них каблучков), и захватив опостылевший за лето зонтик, я тоже отправилась в столовую.

Однако, странно, на обеде ее не было. Я все поглядывала на столик, расположенный в самом неудобном месте у входа. Она приехала позже других, потому-то ей такой и достался. И сидела за ним всегда одна, в своем платье с брошкой, тщательно накрашенная, действительно – Инесса…

Если бы это все не было так опасно, то даже интересно, что еще отчебучит она до конца срока? Я видела Виктора, который сидел со своей мамашей за хорошим столом у окна. Они ели молча, внимательно приглядываясь к пище, у старухи подрагивала стриженая седая голова. В другом конце зала виднелась мне и Таня – та, напротив, чрезвычайно была оживлена. По тому, как поворачивалась она к соседкам по столу, как строила то презрительные, то испуганные гримасы, можно было догадаться, что она в лицах изображает утреннее происшествие – застегивание пуговиц…

Со мною рядом обедала тихая скромная женщина из Пскова, которая напоминала мне паломницу, по ошибке попавшую в пансионат вместо монастыря. С ней мы всегда коротко переговаривались только о погоде. Мы уже пожурили сегодняшний дождь и теперь, погрузившись каждая в свои мысли, глотали пересоленый рассольник. Должно быть, повара полагали, что рассольник достаточно хорошо посолить и не обязательно утруждать себя возней с солеными огурцами, их-то в супе как раз и не было, да и перловку подменили рисом… Все еще озираясь на входную дверь, я вдруг подумала, что вряд ли кто из сидящих здесь, кроме, разумеется, меня, заметил, что она отсутствует. Что ее нет… и уж тем более никто не спохватится, если она так и не появится.

Куда все же отправилась? Опять на реку? Даже я, ее соседка, могу только предполагать… и зачем-то попросила разрешения выйти?

До вечера я просидела в телевизионной комнате, куда, как всегда в ненастье, набилось много народу. Мне было тревожно оставаться у себя – она в любой момент могла вернуться и, бог знает, в каком состоянии. Если прежде я склонна была считать ее всего лишь эксцентричной особой – а такие, кстати, частенько попадаются во всяких домах отдыха, лет пять назад довелось наблюдать одну даму с явно выраженной придурью, она все время порывалась петь: на прогулках, в столовой, даже в туалете, где находила прекрасной акустику, но с той я, к счастью, не жила в одном номере, – так вот, сегодня мое мнение изменилось. Одно дело, не снимать на ночь очки, что настораживает и только, но вот кидаться, чем ни попадя, это уже другое…

Я смотрела на экран телевизора – большой “Горизонт“ с некудышными красками, ко всему прочему, еще и покрывался рябью, как только к нему подбегали дети, подстрекаемые все той же вездесущей Оксанкой, – и прикидывала, пошла ли она на реку, как вчера, или в поселок? Сидит там сейчас в какой-нибудь библиотеке. Впрочем, я даже не знала, была ли в поселке библиотека.

На ужин она тоже не пришла. Я нарочно задержалась и вышла из зала последней – мимо ее столика, на котором стояли нетронутые сырники и чай.

После ужина отдыхающие обычно не торопились расходиться по своим кельям, многие оставались тут же, в вестибюле столовой. Немногочисленные мужчины с важным видом играли в шахматы, а женщины усаживались в зеленом уголке под большой китайской розой, где вязали, обсуждали скудные новости, делились рецептами пирогов и секретами диет. Я колебалась – пристроиться ли здесь, возле вязальщиц, или опять пойти к телевизору? И не успела решить, как в этот самый момент погас свет.

– Безобразие! – воскликнула женщина, проходившая мимо. Другая чертыхнулась, наткнувшись на что-то и едва не упав.

В сумраке едва выделялись высокие окна вестибюля, и видно было, что и на улице погасли фонари. Значит, свет отключился на всей территории. Отдыхающие загалдели, потянулись к выходу, женщины уже смеясь и повизгивая, а мужчины, или, как их пренебрежительно называла Таня – “наши недомужчины“, в полутьме оживились, стали в шутку пугать своих спутниц и даже будто заигрывать.

Казалось, никто особо не сожалел, что сорвались все вечерние мероприятия, такая неприятность, похоже, только развеселила всех – они побрели к своим корпусам, и кто-то даже порывался запеть романс «Сияла ночь, луной был полон сад»… а я?

Как я вернусь к себе? Если бы могла отыскать в темноте Таню, обязательно напросилась бы к ней, хоть та наверняка дуется на меня за то, что я не вступилась за нее утром.

– Ну, что же вы все-таки решили?! – вдруг, хватая меня за руку, прозвенела прямо в ухо Таня, легкая на помине.

– Насчет чего? – переспросила я, хотя прекрасно поняла.