Парафраз на тему Леграна

© Кеффель Л.А., 2025

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2025

Диалоги под музыку

Роман Ларисы Кеффель «Парафраз на тему Леграна» уже самим названием настраивает нас на лирический лад. Музыка действительно звучит в романе, и реальная, и в жизни героев, для которых чувственная сторона преодолевает все законы материального мира, двигает ими, определяет их поступки. Само упоминание Леграна тоже не заставляет себя ждать, но это происходит совсем не нарочито, аккуратно и умело вплетено в контекст: «Играла музыка – наминская вариация „Шербурских зонтиков“. Сначала почти школьный, аккуратно выговариваемый певцом, затем всё убыстряющийся французский. Словно захлёбывающийся. Но в последний момент всё-таки успевающий, попадающий в такт».

Кеффель обладает бесценным умением сразу же увлечь читателя, затащить его внутрь текста, заставить сопереживать героям. Это она делает, в частности, за счёт создания неповторимой эстетической атмосферы.

С первых страниц мы понимаем, что перед нами не монологичный текст. Он, как фуга, звучит разными голосами, и мир мы видим глазами разных персонажей. Время от времени из-за завесы вымысла появляется автор и весьма иронично комментирует свой же текст, постепенно смягчая акценты, указывая на те или иные нюансы, открывая автобиографичность этой захватывающей истории отношений.

Роман начнётся со встречи двух людей, мужчины и женщины, чью историю взаимоотношений мы ещё не знаем. А дальше автор ахронологично, подчёркивая не временную, а чувственную суть, раскрывает перед нами невероятно пронзительную историю любви. Вокруг героини, как вокруг солнца, другие планеты-герои. Взаимоотношения со всяким описаны естественно, спокойно, натурально, все они служат основному замыслу, показывают характер героини с разных сторон, во всём объёме.

Образ художника Монахова выписан любовно, сложно, объективно. Он дан не только в лирическом обрамлении, тут много метаний мастера, страданий от того, что невозможно в СССР делать всё, чего требует инстинкт поиска. «Искусство реализма, официальное, кондовое, как левое, так и правое, было иллюстративным, как картинки в детских книжках. Что такое „хорошо“ и что такое „плохо“. Он не хотел в этом участвовать. Всё загнать в формулы идеологии?»

Быт интеллигенции в восьмидесятые описан упоительно. Видно, что автор знает, о чём пишет. Ленинград, романтическая обстановка, влюблённость. Динамичное повествование от третьего лица перемежается с фрагментами дневника героини, где совсем другой тон. Это и дополняет одно другим, и создаёт драматический эмоциональный контраст.

Кеффель, хоть и работает в традиционной манере психологического реализма, при этом делает ставку на сюжет, на горизонтальное развитие, она не избегает и приёмов оригинальных. Так, главная героиня – писательница, и отрывок из её романа введён в текст. Это предельно искренний текст, исповедальный, где мы видим сердце героини, её живую натуру, понимаем всю силу её любви к Монахову. Стиль великолепный, очень важно, что по письму героини мы видим весь объём её таланта, особенности её личности. «Я говорю с ним, слышу его голос. Мы словно две запутанные частицы в бесконечных просторах космоса, которые разодрала по живому, отбросила друг от друга на парсеки судьба, но если одна посылает мысль, произносит слово, другая его ловит, каким бы невозможным, невероятным ни казалось расстояние».

Сила чувства тут в каждом слове, в каждой интонации. Поэтичность языка, синтаксическая изобретательность усиливают эмоциональный эффект.

Кеффель не ограничивается только любовными историями. Она проецирует все человеческие отношения на клубок чувств героев. Русские на чужбине – один из основных мотивов романа. Каково русским людям в мире? Сколько им нужно времени, чтоб освоиться? Все ответы на эти вопросы автор даёт не впрямую, намекая, что на них отвечает сама жизнь, которую она перенесла на свои страницы. Трогательны отношения с подругой Мусей, трагичность её ухода, всё это вызывает большое сочувствие и сопереживание. Жизнь Монахова на Западе описана так же детально, деликатно. Мы видим, как развивается его личность, с какими вызовами он сталкивается. Знакомясь с его жизнью, мы лучше понимаем природу его чувства.

Роман достаточно лаконичен, но при этом в него помещено множество поворотов. Кеффель нигде не теряет романного времени, постоянно меняя ракурс, не сворачивает с пути к финалу.

Здесь нет типажей, каждый персонаж индивидуален, нет пресловутой мотивировки, зато есть жизнь во всей своей полноте и парадоксальности.

Стиль романа словно соткан из разных литературных субстанций. С одной стороны, он вполне сентиментальный, даже глянцевый, с другой стороны, уровень поднимаемых проблем совсем из другой страты. Это выделяет его из жанра, делает частью большого литературного процесса.

Все персонажи развиваются, арки персонажей создают целую конструкцию, целый мир, где было всё, но есть надежда на счастье.

Музыка звучит. Люди совершают ошибки и потом пытаются их исправить. Острый взгляд писателя делает всё, чтоб эти люди вызывали у нас сочувствие. Лариса Кеффель создаёт мир, где чувства так сильны, что поневоле подумаешь о своей жизни: а не изменить ли в ней что-нибудь?

Максим Замшев,

Главный редактор «Литературной газеты»,

Председатель Правления МГО

Союза писателей России,

Президент «Академии поэзии», член Совета по развитию гражданского общества и защите прав человека при Президенте РФ

Часть 1

Интервью

Впереди, по ходу движения автобуса, показалась гора, будто платье из зелёного бархата обтянуло девичью грудь. Направо – каньон. «Любые фильмы можно снимать, – заметила Эля про себя. – Натура просто сказочная!» И дальше вдалеке горы, горы… Аккуратные домики. Дорога ведёт по улице всё выше, уходит вправо.

Площадка у дома, близко от вершины горы, сплошь покрытой хвойным тёмным вековым лесом. Сосновый дух, чуть перебитый бензином от их нашествия.

Простая, как будто сооружённая на скорую руку бетонная лестница вела от парковки наверх. Видна была часть строения, будто висящая в воздухе. Второй этаж выдавался далеко вперёд. Напротив дома, на светлой лужайке, находилась конструкция из трёх неравнобедренных треугольников, один в другом, с зеркально-гладким шаром из металла внутри. Конструкция колебалась, повинуясь движению воздуха, блики от неё слепили, ловили врасплох, играли, рисовали свою симфонию на стенах дома, похожего то ли на выставочный зал, то ли на кинотеатр. Эле вспомнился клуб Русакова в Москве. На лужайке дальше – композиция: кусок металла с обугленными краями. Внутри отпечаток мужской фигуры, будто она прошла сквозь расплавленный металл.

Внизу, если взглянуть с площадки, открывалась захватывающей красоты панорама. Яркое изумрудное поле. За ним начиналась щётка леса, казалось, специально посаженного, ухоженного. Стволы стояли прямо, один к одному, как солдаты, но чем дальше, тем мягче становилась эта картина из природной мозаики, плавно менялась из оттенка в оттенок, от бирюзового до болотного, и переходила в старые поросшие лесом горы, уходящие вдаль.

Ландшафт этот напомнил Эле замок Людвига Баварского и роскошь тамошней природы. Такой же оазис красоты и гармонии, только на другом континенте.

На обрыве чуть правее, прямо в нетронутой траве, среди горных цветов, блестели кинетические скульптуры: чудесные высокие пальмы с шевелящимися, разворачивающимися к солнцу, как цветы в волшебном саду, фантастическими кронами, цветок на огромном кольце, похожий на росянку. Хищный, опасный, но невыразимо прекрасный, играющий своими чувствительными щупальцами, то закрываясь, то открываясь, завораживая ослепляющим блеском конструкции. На каждом лепестке сверкали круглые присоски. Другой цветок на высокой серебристой ножке был похож на подсолнух с острыми гранями семечек, третий – на невероятной красоты хризантему, постоянно выкидывающую тонкие, как будто шёлковые лепестки, словно демонстрирующую своё инопланетное изящество и совершенство. На самом деле лепестки в большом количестве просто крутились, прикреплённые на кольце, вокруг своей оси, подчиняясь какой-то неведомой силе. Волшебный сад, вполне возможный и даже более уместный где-нибудь в другой галактике, на голубой звезде. Эля увидела ромб с отполированными гранями – покачиваясь от ветра на горизонтальном стержне, он отражал своим металлическим внутренним зеркалом бездонное небо и облачка, кусок лесистых гор, траву у своего подножия. На всю эту галактическую роскошь, словно владелица, взирала почти из леса золотая женская маска, которая при более внимательном рассмотрении оказалась сконструированной из тонких пластин металла, прикреплённых к каркасу только своей верхней частью и слегка играющих и приподнимающихся от порывов ветра. Рядом располагались и другие, не менее загадочные для непосвящённых объекты. И природа как часть скульптуры.

– Владислав Сергеевич! Приехали телевизионщики.

– Да…

Регина, помощница по связям со СМИ, заглянула в дверь.

– Щас!

– Мы вас ждём. Как говорится, раньше сядем – раньше выйдем.

Регина тоже ленинградская. Эта избитая ментовская шутка была у них в ходу тогда, в Питере… Вспышкой высветилось вдруг бледное лицо… Вернее, профиль, полускрытый прядью волос. Даже запах ландыша на секунду почувствовал, прерывисто поводил, как бык, ноздрями. В ушах зазвучал заразительный смех Валерки в тот вечер. Вот кто был любитель отпускать двусмысленные остроты. Валерка, Валерка… Нет тебя уже…

Сегодня ему снился кошмар. Сначала, правда, привиделась покойная матушка, а к самому утру – рыжий леопард с огромной пастью. Будто Влад в какой-то пещере, и зверь просовывает в деревянную хлипкую дверь, сколоченную из досок, жуткую жёлтую морду с аршинными клыками, а он пытается закрыть дверь, налегая в обратную сторону, и прищемляет, сплющивает чудовищу морду, слышит хруст черепа. Сам он едва жив, хрипит от нечеловеческой натуги. Слышит повторяющийся свой хрип в такт нажимам бедра, плеча, всего корпуса на дверь… Ноги в мокасинах скользят по щебню. Нет упора. Истошный этот предсмертный рык леопарда выбросил его из сна, будто катапульта.

Монахов с неохотой оторвался от эскиза. Вымыл кисти. Сполоснул руки. Перехватил свой же взгляд в зеркале, посмотрел на себя оценивающе. Покрутил головой направо-налево. Вполне. Для своих-то лет. Седые коротко стриженные волосы. Серо-голубоватые глаза смотрят внимательно, холодно, с профессиональным прищуром. Когда-то были совсем голубые. Выцвели за жизнь. А может, от солнца. Скептические носогубные складки, волевой подбородок. Лоб у него высокий, с продольными морщинами. Кстати, морщин не так уж и много. Никогда не толстел. Всегда в одном весе. Когда работал, ел не глядя. Всё перегорало. Поджарый, загорелый от работы в горах. На свежем воздухе. Поглядел на настенный календарь, висящий у зеркала. Передвинул бегунок с окошком. Так. 26 июля 2011 года. Уже и июль проходит. Переоделся в льняную рубашку. Слышно было, как что-то громыхало. Устанавливали, наверное, аппаратуру, свет…

Его давно перестала будоражить вся эта шумиха. Интервью давал на автомате. Это хорошо для маркетинга продаж. Он знал наизусть основные вехи авангарда. От них можно отталкиваться и уходить в свободное плавание по красотам русского модернизма: конструктивизма и всяких прочих – измов. Хотя иногда увлекался, и получалось неплохо.

Монахов вышел на лужайку из башни, пристроенной немного позади дома, сконструированного как два прямоугольника, стоящих один на другом. Второй, тот, что над первым, был длиннее и выдавался далеко в стороны. Так экономилось пространство. По периметру лужайки были разбросаны стулья, кресла из прозрачного пластика.

Он огляделся. Площадка около дома была ощутимо заполнена людьми. Видимо, со съёмочной группой напросились друзья, из семей кто-нибудь. Как бы в подтверждение своих опасений, он заметил двух любопытных мальчишек, весьма заинтересовавшихся конструкцией. «Ну, конечно. Вон пацаньё уже лазит. Лето. Надо сказать, чтобы с них глаз не спускали, а то ещё „селфи“ где-нибудь оставят. Регина говорила, что вроде и пара маститых критиков из Нью-Йорка должна нас осчастливить на днях своим визитом. В общем, жизнь удалась!» – констатировал с иронией Монахов. Между людьми сновали его помощники, разносили бокалы с вином.

Телевизионщики почтительно приблизились. Высокий спортивный мужчина в джинсах и, видно, только что надетом для солидности пиджаке протянул ему руку. Поздоровался по-английски.

– Добрый день, господин Монаков! Я Маркус Риттер. Вы не возражаете, если будем говорить на английском?

– Привет, друзья мои! Не возражаю. Немецкий я знаю неважно, так что здесь, к сожалению, без вариантов, – он развёл руками, как бы извиняясь. – Из Германии, как я понял?

– Да. Хотим снять документальный фильм о вас, о вашем творчестве.

– Весьма польщён. – Он чуть склонил голову. Приложил руку к сердцу в знак признательности. – Ну, так как нам лучше построить нашу беседу? – Монахов доброжелательно, с готовностью улыбался, кивал, обводя взглядом немцев, и вдруг замолчал.

Маркус проследил за его взглядом. Обернулся.

– А! Я ещё не представил вам группу. Это моя жена – Леонора, большая ваша поклонница.

Монахов смотрел на неё долго, не отрываясь. Неприлично долго. Резко подошёл, не обращая ни на кого внимания.

– Она тоже русская, – добавил растерявшийся интервьюер, чтобы сгладить неловкую паузу – Вы разве знакомы?

Влад ему не ответил. Взял её руку, пожал.

– Элеонора – это Эля или Нора?

– Можно и так и этак. Как вам больше нравится.

– Мне больше нравится Нора. – Он положил ладонь её руки на свою, рассматривая. – Какое у вас кольцо… Авангардистское.

– Да. Оно у меня давно. Мне подарили.

– Кто же? Очень интересное решение.

Эля чувствовала жар его ладони под своей.

– Я уже не помню. Неважно. – Она смотрела на него спокойно и отстранённо.

– К-к-к-ак ты здесь оказалась? – не выдержал он, не меняя выражения лица «на выход».

Она молчала.

– Извините. Мы на пять минут, – улыбнулся он и отвёл её в сторону.

Они говорили по-русски, и все остальные ничего не поняли.

К Монахову подошла симпатичная девушка-гримёр. Поправила ему волосы, промокнула губкой под глазами, чтобы уменьшить темноту, провела большой кисточкой по лицу, убрала блеск.

Перед Монаховым замаячил ассистент с рассеивателем, водитель был на подхвате, держал затенитель на штативе, другой рабочий – отражатель сбоку от него.

Два оператора с разных сторон проверяли аппаратуру, подсоединение аудиорекордеров, LED-светильников, вставляли микрофоны-пушки. Из микроавтобуса режиссёр сделал им знак рукой. Есть картинка.

Маркус, который был автором проекта, расположился за столиком рядом с ним. Надел очки, чтобы лучше видеть телесуфлёр, стоящий напротив, листал что-то на айфоне.

– Поехали. Пишем! – режиссёр дал отмашку и залез на своё место перед монитором в микроавтобусе.

Монахов сидел на садовом стуле, закинув ногу на ногу. Он немного пришёл в себя, хотя внутри всё клокотало. Он умел собираться. Отпил пару глотков вина. Поставил бокал на столик. Надо добить это чёртово интервью. Остальное потом.

– Я начинал как живописец, и довольно хороший, крепкий. Работал маслом. Писал в реалистической манере пейзажи, портреты. Преподавал уже… Я понимал, что если я хочу заниматься скульптурой как я хочу и творить что я хочу, то надо было выбирать. В Союзе мне бы работать не дали. Тем более терпеть раздвоение личности в себе было уже невозможно. Есть концептуальные авангардисты. Я же открыл, поверил в дух авангардизма, его перспективу в искусстве и в себе несколько позже. Внутренне я, скажем так, созрел, и мне стали невыносимы и чужды методы соцреализма. Я стал работать, так сказать, «в стол». Как вы понимаете, так много не сделаешь. Надо было решаться. Не хотелось начинать доказывать и протестовать. Я не юнец. Пришлось уехать.

Монахов помолчал, собираясь с мыслями.

– …Русский авангард постепенно захватывал меня, влиял на мои приоритеты в искусстве. Контррельефы Татлина. Кандинский. Это совершенно не значит, что нужно созданное ими повторять. Художник – последователь – должен пытаться построить мост между разгромленным в 30-е годы в СССР авангардом и теми идеями, возможностями, которые в нём были заложены, чтобы этот дух открытий развить, переложить в другое время…

Эля подошла к микроавтобусу с аппаратурой, заглянула в приоткрытую дверь. Рюдигер, режиссёр, не отрывал глаза от монитора. Мельком посмотрел на неё. Она сделала знак рукой. Ничего. Всё нормально. Просто смотрю. Увидела напряжённое лицо Влада на мониторе. Совсем близко. Потом лицо Маркуса – злое, хотя он это профессионально скрывал под маской сосредоточенности.

– Крупный план, – сказал Рюдигер оператору в наушник. – Так. Вторая камера. Панорама. Конструкция на лужайке. Теперь поверни на дом. – Он обернулся к звукоинженеру: – Пушка на первой камере что-то фонит. Микрофон задувает. Меховушку надень. Надо было сразу. На горе снимаем.

Тот вылез и побежал к оператору, на камере у которого был закреплён шотган-микрофон. Надевать меховой колпачок, похожий на откормленную мышь. Ветрозащиту.

– …Процесс работы над биологическими моделями открывает для меня целый мир пластических решений. Это бесконечный космос. Для меня важно досконально знать, как всё устроено, каким образом функционирует в теле человека, как дышат лёгкие, стучит сердце… Тогда идеи, геометрические формы становятся доступными, появляется возможность воплощения, достижения результата, успеха. Органика и геометрия. Вот две линии! Надо найти между ними общий модуль, общую связь.

«Так же и у писателя, – подумала Эля. – Соединить сердце и слова».

Маркус Риттер смотрел в упор на Монахова.

– А ваша жена одобряла ваше решение покинуть страну?

– Одобряла.

Лаконичность ответа интервьюера не удовлетворила.

– Вы никого не оставляли в СССР, когда уезжали? – Маркус смотрел на него враждебно и выжидательно. – Я имею в виду близких.

Монахов подчёркнуто спокойно ответил:

– Что значит «не оставлял»? Оставлял, конечно. Друзей, знакомых, весь мир оставлял. Решиться оставить всё позади – это хуже пожара. Пожар – это стихийное бедствие, а за своё решение только вы несёте ответственность, и больше никто. Это очень тяжело. Вот сами представьте. Вам всё надо в жизни начинать сначала, и у вас есть только один призрачный шанс! Конечно, я уже много лет живу в разных странах, на разных континентах: в Европе, Канаде, Америке… Я, можно сказать, гражданин мира, но таких друзей, как в России, близких мне не только по взглядам на творчество, но и сердечных, родственных духовно, которые понимают с полуслова, последним поделятся… Они все остались в России. Хотя в этом есть и свои плюсы. Это добровольное уединение, а в последние годы почти вакуумное существование позволяет мне нащупывать свой путь, опираясь только на мой багаж художника и на моё чутье, интуицию, и не отвлекаться на то, что мне не близко и не интересно в современном искусстве.

Эля отошла в тень здания. Прислонилась к тёплой от солнечных бликов стене. Вопросы Маркуса не понравились ей. Она читала накануне их список для интервью. Формулировки были несколько иными. Придётся объясняться.

Немец лез на рожон.

– Да. Нелёгкий был выбор. Я лично не могу представить, как бы оставил очень близких, любимых людей…

Немец настаивал на чём-то. Его напористость и намёки были Монахову понятны.

Монахов взглянул туда, где, как он видел боковым зрением, минуту назад стояла Нора. Её не было.

Смерив телевизионщика ледяным взглядом, чуть помедлив, Монахов произнёс:

– Я догадываюсь, о чём вы спрашиваете. Да. Я оставил там… Но иногда мы оставляем только физическое тело, а астральное, духовное никуда не уходит, продолжает жить в нас всегда. Мы говорим с ним, советуемся, возникаем друг в друге. Это на тему художника и музы. Вы ведь об этом?

Маркус покраснел и переспросил. Со стороны это выглядело некорректно и непрофессионально.

– Что значит «возникаем друг в друге»?

– Ну, интимные видео, эротика ведь вас не смущают? Почему же воспоминание о человеке вас ошарашивает? Для художника достаточно памяти, чтобы творить, – Монахов насмешливо посмотрел на настырного собеседника. – Пока, к сожалению, мы не владеем пятым и шестым измерениями.

Монахов помолчал, видимо, ожидая следующего вопроса. Маркус заглянул в подготовленные заранее материалы.

– Как вы видите будущее скульптуры, ну и себя в нём, разумеется?

«Ну вот, так бы сразу. – С Монахова медленно сползала волна ярости. Адреналин. – Кто он такой? Почему с ним Нора?»

– В скором времени, я надеюсь, скульптуры, вообще готовые голографические объекты будут создавать 3D-принтеры. Так будут печатать всё: от домов до искусственных органов. Да, собственно, уже многое создают по вложенной в них программе. Это не тот принцип, к которому мы привыкли, – скажем, соединение различных деталей, листов железа, например методом клёпки или сварки, вытачивания на токарном станке. А тут вы получаете всё сразу. За биоконструктивизмом будущее!

Он рубанул рукой, случайно задев пса. Пёс вскочил. Приняв стойку для нападения, недовольно зарычал на Маркуса, обнажив клыки.

– Лежать, Неро! – И Монахов продолжил: – Я уже не говорю, сколько возможностей для современного скульптора таят в себе солнечная энергия и новые материалы, преобразующие её в электрический ток, меняющие цвет под воздействием солнца. Все эти достижения науки радуют меня. В голове возникают новые идеи, проекты. А сейчас давайте поднимемся наверх. Там я смогу показать вам на примере конкретных объектов, какие мысли, соображения подтолкнули меня к их воплощению.

На фуникулёре, с ручными камерами, они поднялись на вершину горы. Там, на плоском зелёном плато и на склоне горы, на опушке леса, в естественной среде, были размещены конструкции, мобили, сливающиеся с природой, отражающие её. Колеблющиеся от ветра, изменяющие своё положение в солнечный или пасмурный день.

Движущаяся «Живая Звезда» как метафора Солнца, раскрывающая свои лучи навстречу жару светила с небес, сияла победно на вершине горы, в центре композиции.

Появилась Нора, и у Влада отлегло от сердца, он опять обрёл красноречие. Он водил их от экспоната к экспонату. Объяснял концепцию, больше ей, пытаясь всё время оказаться к ней поближе.

И обнаглел от её близости.

– Встань-ка сюда! Я тебя сфотографирую. – И бессовестно щёлкал мобильным.

Светлый пепел волос. Коротко стриженная, под мальчика. Совершенно без загара. Даже голубая какая-то, с очень белой, бледной кожей. В пёстром длинном этническом платье, в сандалиях на узких ступнях, с переплетёнными тонкими ремешками на щиколотках. Он жадно впитывал всё это, когда она влезала на постамент конструкции, приподнимая край платья. Придержала сумку-торбу на плече рукой. Он увидел своё кольцо. То есть её. То есть он для неё тогда сделал. Чёрт, какая разница?! Внутренне он всё время вёл диалог то с ней, то с самим собой. А с кем он мог ещё об этом говорить? В ней сидела всё та же девочка. Бывает такой тип. Но приглядевшись повнимательнее, намётанным своим глазом, сделал вывод. Она всё же изменилась. Чувствуется в ней какой-то надрыв, опыт. Мудрая его девочка… Всё понимающая про себя. И про него, к сожалению.

Когда спустились вниз, она опять исчезла.

– Где ваша жена? Я хотел ещё поболтать с ней по-русски.

– Она уже со всеми в салоне.

Монахов взглянул на микроавтобус, куда складывали аппаратуру.

– Нет. В другом, – Маркус махнул рукой в сторону. – Ну там, на площадке для больших машин.

Влад, не дослушав, почти бегом бросился вниз.

Эля сидела впереди, за кабиной водителя, отвернув лицо от окна, и с кем-то говорила.

«Да повернись ты! Что за чёрт?» Он понял, что уже не успеет обежать автобус. Водитель включил мотор.

В последний момент она взглянула в окно, увидела его, улыбнулась и подняла руку, прижав ладонь к стеклу. Автобус заурчал, тронулся и стал медленно спускаться с горы. Завернул за поворот.

Монахов растерянно постоял, затем тяжело поднялся по ступенькам к дому. Маркус был ещё там.

– Вы остановились в каком-то отеле поблизости? – спросил Монахов как можно спокойнее, ещё отчаянно надеясь сам не зная на что.

– Нет. Мы сразу же возвращаемся, – удивлённо ответил режиссёр. – Это дорого, да и зачем? Интервью получилось. Мы всё отсняли. Я вам пришлю смонтированный материал. Простите. Я должен ехать, – закончил он весьма холодно.