Парафраз на тему Леграна

Но… К чёрту мнительность. Одеваться, убираться, если я не хочу уехать назад.

Все купе были пусты. Все. Кроме нашего. Мы, заваленные сумками, коробками с московскими подарками, пирожками, которые никуда не влезали, не имели никакой физической возможности двинуться с места.

Старушки тоже были ещё здесь. И стой же безнадёжностью пытались извлечь из-под скамейки свои рюкзачки. У них ничего не получалось, но, как говорится, мир не без добрых людей.

Вовлечённые в это интереснейшее дело – вытаскивание рюкзачков, мы вдруг услышали чей-то голос…»

– А ну-ка, девушки! А ну, красавицы! Помощь носильщиков требуется?

Эля оглянулась. Муська всё ещё пыталась вытащить старушечьи рюкзаки.

Около купе стоял высокий, красивый, весёлый мужик в чудесной дублёнке и шапке из непонятого зверя. Он улыбался голубыми глазами с прищуром.

– Сударыни! Выйдите из этого тёмного закута. Мои ребята сейчас всё вынесут.

Из-за него протиснулись двое парней, которые быстро вытащили рюкзачки, надели их на бабушек и стали легонько подталкивать тех к выходу. Незнакомец сошёл с подножки, подал руку Муське, а затем Эле. Становясь на ступеньку, она взглянула на него. Улыбнулась, и так же, как полчаса назад, при подъезду к городу, почему-то остро кольнуло сердце. Он тоже – несколько, кажется, удивлённо – посмотрел на неё. У него был бесподобный, необычный пряный одеколон.

Незнакомец в шикарной дублёнке отрекомендовался:

– Сударыни, позвольте представиться: Монахов Владислав Сергеевич. Скульптор, живописец, так сказать, но не это интересно, а интересно то, что я давний друг Льва Львовича. Он просил вас встретить и доставить в целости и сохранности.

Эля оглянулась. Бабушки с рюкзачками удалялись в сторону выхода. Эля обратила тогда, в вагоне, внимание, что один был жёлтый. А другой зелёный. Пару минут они ещё маячили, как бы давая своими светофорными цветами двум московским странникам вход в город.

Но вот рюкзачки повернули влево и исчезли навсегда.

– Простите, а вас как звать-величать, сударыня?

Живописец обращался к ней. Как он назвался? Она не запоминала имена с первого раза. Эля поморщилась. Её раздражали немного его высокопарный тон и манера называть их «сударыни», его дореволюционные нарочитые словечки. Ох уж эти питерцы! Он как будто понял это, невидимой антенной настроился на неё и вдруг абсолютно нормальным голосом спросил:

– Как вас зовут, девушка? Меня – Влад.

– А меня Элеонора.

– Стало быть, Эля? – уточнил незнакомец. – Или Нора?

– Можно и так и этак, как вам больше нравится, – прямо смотря ему в глаза, пожав плечами, ответила Эля.

– Мне больше нравится Нора! – безапелляционно заявил друг Муськиного дяди.

Парни, навьюченные сумками, были уже на выходе с перрона.

– Мои студенты, – успокоил Влад, проследив за её взглядом. – Там у меня машина. Сейчас погрузят все ваши сумки.

Они остановились у «Волги» кремового цвета. Влад отомкнул багажник, и парни побросали в него сумки. Затем гуськом направились к метро.

– А они разве с нами не поедут?

– Им в другую сторону, – отрезал Влад. – Садитесь кто-нибудь впереди.

Села Эля. Она плохо переносила машины.

Монахов снял свою шапку и бросил на заднее сиденье. Стильная стрижка. Волосы у него были красивые, волнистые. Чуть длинноватые, тёмные.

Он вёл машину уверенно. Эля почувствовала, что все их волнения переходного периода кончились, и потеплела. Поудобнее уселась на кожаном сиденье и с любопытством стала осматриваться, тайком взглядывая на их неожиданного спасителя. Сколько ему может быть лет? Если он друг Муськиного дяди, то не меньше сорока. А ему совершенно и не дашь. Только менторский тон со студентами позволял предположить, что он что-то там преподаёт. Имя его было ей незнакомо, да она и не особо разбиралась в советском искусстве.

– Вы меня разглядываете? Что? Заинтересовал? – засмеялся он, отрывая взгляд от дороги и сверкнув крепкими зубами.

– А я вас? – парировала Эля.

– Очень. Да вы и сами знаете. – Он тормознул. Опять горел красный. Казалось, он задумался о чём-то. – Могу я спросить, сколько вам лет? Семнадцать? Восемнадцать?

– Почти, – Эля улыбнулась.

Он смотрел на неё. Сзади сигналили.

– Ну что же вы? – удивилась Эля. – Можно уже ехать!

– Вы так улыбаетесь… – Он выдохнул. Провёл машинально рукой со лба по волосам. Тронулся с места.

Эля оглянулась на Муську. Та посапывала на заднем сиденье, подложив под голову сумку.

Монахов посмотрел в зеркало заднего вида.

– Приморилась ваша подружка.

– Да, в купе было страшно жарко. – Эля развязала шарф. – И потом… нам две бабульки полночи спать не давали. Рассказывали про астрал, а Муська всю эту чертовщину обожает.

– А вы?

– Нет. Я в это не верю.

– А в случайность? В судьбу, в знаки? – спросил он, пристально посмотрев на неё. – В вашем-то юном возрасте? Девчонки всегда гадают. Сейчас как раз Святки. На жениха! – хохотнул он. – Неужели правда не верите?

– Говорят, что от судьбы не уйдёшь.

– Это точно, – подтвердил он. – Вы сколько пробудете в Ленинграде?

– Двенадцать дней.

– Подождите. Вот я отведу вас к знакомой цыганке. Она по-всякому умеет гадать.

Эля скорчила скептическую гримасу. Ага! Вот для этого они в Ленинград и приехали.

– Если время будет.

– А какие у вас планы?

– Эрмитаж, Русский музей, БДТ, ну и дальше. Всё, что в путеводителе. В Ленинграде ведь много что есть посмотреть, даже зимой?

– Не спорю, не спорю. А что касается вами перечисленного, то могу в БДТ провести. У меня в театре полтруппы знакомых. Звукорежиссёр там потрясающий. Зазову его к Лёве на огонёк. Ну и могу по Эрмитажу экскурсию устроить. Это, так сказать, моя специализация. Какие залы вы прежде всего хотите посмотреть?

– Импрессионистов, постимпрессионистов. Такое буйство красок. Такая гармония, – восторженно протянула Эля. – Гогена.

Влад удивлённо присвистнул. Осторожно ещё раз взглянул в зеркальце заднего вида.

– Вот что, Нора… Напишите-ка мне свои координаты в Москве.

– Зачем? – покраснела Эля.

– Ну, мало ли зачем? Буду в Москве – позвоню. Сходим в Ленком, на Таганку? А?

– Вы можете достать билеты?! – выдохнула от восторга Эля.

Из бардачка он извлёк ручку и блокнот.

– Могу. И вот ещё… – Он протянул ей визитку. – Это мои телефоны на работе и в мастерской. Но я вообще-то надеюсь, что здесь побуду вашим гидом.

Они с шиком подкатили к помпезному старинному дому С левой стороны была Нева, закованная в лёд. Ух! Мороз градусов пятнадцать. Эля открыла заднюю дверь и начала расталкивать Муську.

Вот они уже на Адмиралтейской набережной, в огромном холле старинного дома, похожем на вход во дворец. Как раньше строили! Лепнина, верхний бордюр с колоннами подпирали какие-то атланты. Монахов перетащил все их сумки.

– Уф! – он отдышался. – Галина, принимай! – крикнул он радостно, стуча кулаком по обитой кожей двери. Потрезвонил настойчиво.

Им открыла женщина с тёмными волосами, стрижкой каре, с приветливым русским лицом.

– Владик! Спасибо, дорогой. Лёва твой должник. Зайдёшь? По кофейку?

– Брось, мать. Кофейку, конечно, хорошо бы, но увы. Цейтнот, как говорят немцы. Я удаляюсь. Девочкам надо отдохнуть, а у меня лекции ещё.

Эля обернулась. Он махнул ей, и она видела, как он легко, словно мальчишка, сбежал по ступенькам огромного холла. Прежде чем закрыть за собой тяжёлую старинную дверь подъезда, он взглянул на неё с тем же выражением, что и час назад, у вагона, когда помогал ей спуститься с подножки.

«Что изменилось? – думал Монахов, мчась по дороге. – Ещё полчаса назад был готов руки на себя наложить, а сейчас? Увидел молодых девиц? Да сколько у меня было романов. Ещё один? Нет. Что-то в этой девочке определённо меня зацепило. Ну давай, делай выводы, художник! Включай свой намётанный глаз! Что же? Ибсен? Сикейрос! Нора Бетета, портрет, – бурчал он себе под нос. – „И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен“. Мда…»

Монахов не понимал Сикейроса, эту его оголтелую веру в коммунистическую утопию – рай на земле, общество социальной справедливости.

«Это потому, что он не видел нашего убожества, жил себе в Мексике – пусть и небогатой, но капстране, в Штатах. Там слово „свобода“ не пустой звук, больше возможностей для художников, скульпторов. А у нас? Пока паршивый лист железа выпросишь, дойдёшь до Минкульта… Отливка. В бронзу ни фига не переведёшь. Хоть сам к ним на завод „Монумент-скульптура“ устраивайся. Заводским художником. А что? Там жить можно. Они своих заводских ценят. Даже выставки делают. Своему-то из остатков на маленькие скульптуры там по сусекам наскребут, сварганят! Ждать не придётся. На заводе у них планы, лимиты. Очередь из страждущих собратьев на год вперёд. Художественный фонд всем рулит. Закажут – хорошо. Не закажут – никто тебе бронзы не даст, работу не оплатит, показы не пробьёт. Скульпторы там у них свои, проверенные есть. Без вывертов. От которых нет риска нарваться на неприятности. Ваяют. Всегда при кормушке. Опять же, транспортировка… Деньги не вырвешь, везде накладные. Тридцать три подписи… Вторую мастерскую кто тебе даст? По подвалам шарахаться? Вроде стыдно. Статус не тот. Хорошо, дачу-развалюху купил с сараем. Раскатал губу – закатывай обратно. Как в том анекдоте: „Перестаньте выпендриваться и слушайте вашу любимую песню «Валенки»“. Пиши, Монахов, пейзажики, чайханы, лодчонки на реке. Попытался выставить пару небольших модернистских скульптур, так еле взяли. Недовольные, сил нет! Ректор похлопывал по плечу: „Владислав Сергеевич, ну не разочаровывайте меня! Вы живописец. Вот и пишите. У вас прекрасные работы.

Бросьте вы эти эксперименты! Вы же не мухинец!“ Вот именно, – подумал Монахов. – Надо было сразу туда идти. Всё хотел лучшее классическое образование получить. На, хлебай таперича полной ложкой!» У него даже зубы свело от неспособности что-то изменить.

«Не валяй дурака! – успокаивал его собственный предохранитель. – Ты достаточно широко известен в „узких кругах“. Всё у тебя хорошо. Жена замечательная. Понимающая. Сын. Ещё неясно, что из него выйдет, но тоже небесталанный. Музыкой увлекается. Друзья, известность, пусть и не мировая. Всё же хорошо?» И сам себе отвечал: «Ни хрена не хорошо! Кто ты? Царедворец, угождающий властям, исподволь воспевающий то, во что давно больше не верит. Что извратилось и превратилось в картель. Не хуже мафиозного. Бежать отсюда надо! Бежать!»

Эти мысли в последние годы всё чаще овладевали им. Неудовлетворённость, невозможность воплотить идеи, гигантские проекты, которые были нереальны технически и идеологически чужды Советам…

Монахов хмыкнул, вспоминая рассказ Евтушенко, как Сикейрос писал его портрет. Творение Сикейроса показалось ему издёвкой. Он позволил себе заметить, что на портрете чего-то не хватает.

– Чего? – властно спросил Сикейрос.

– Сердца, – предположил умный и довольно нахальный Евтушенко.

Сикейрос не обиделся. Обмакнул кисть в красную краску и вывел на груди у намалёванной копии Евтушенко сердце, как у червонного туза.

Женщина, которая им открыла, была женой Льва Львовича – троюродного брата Муськиного отца. Муська злословила, рассказывая о тех, к кому они едут, что Галину взяли, как выражалась высокомерно Муська, из деревни и выучили на врача.

Лев Львович вскоре ненадолго забежал, поздоровался и снова уехал в институт на лекции. Дядя Лёва – единственный сын известного профессора. У него с рождения имелась небольшая деформация позвоночника – тем не менее к этому все привыкли и через пять минут общения с ним вообще забывали об этом его недостатке, он с молодости слыл умницей, интеллектуалом, этаким денди и, как клялась Муська, давно и безнадёжно любил её мать. Галина выглядела гораздо моложе своего именитого мужа и была выше его на полголовы.

Засели на кухне. Муська, облегчённо вздохнув, вытащила сигареты и закурила. Галя тоже. Эля, извинившись, попросила разрешения у хозяйки перенести в комнату их сумки, чтобы не мешали в коридоре. Та кивнула, продолжая разговор, показала рукой прямо.

– Конечно, Элечка, пожалуйста! Там пока поставь где-нибудь. Я потом покажу, куда положить. Я освободила вам полки в шкафу.

Внеся их поклажу, Эля поискала глазами, куда бы приткнуть. Нашла подходящее место в уголке. Окинула взглядом обстановку. Изящные диванчики и кресла на гнутых ножках, столики. Потолки с лепниной, метра три с половиной высотой. Пейзажи, акварели с видами старого Питера, портрет женщины, несколько семейных, видимо, ещё дореволюционных фотографий, с которых глядели чопорные, с высокими причёсками и прямой осанкой, дамы, затянутые в корсеты, в шёлковых платьях с глухим воротом и медальонами, и мужчины в ловко сидящих на них сюртуках и пенсне. Фарфоровые статуэтки с очаровательными пастушками, вазы с сухими, искусно подобранными в букеты травами были расставлены на широких, как стол, подоконниках, на бюро и лаковом пианино «Блютнер», массивном, как саркофаг фараона. В углу, в небольшой нише, стояла кровать, точнее сказать – ложе: высокая спинка цвета слоновой кости с золотыми вензелями и ножки в виде львиных лап. На ней почивал, видимо, сам царь, не меньше. Неужели они будут здесь спать?

Эля заглянула в ванную. Умылась. Галя и Муська уже успели понять друг друга. Говорили о джазе, который Эля тогда ещё плохо знала.

Муська пошла в душ. Галя усадила Элю, заставила съесть пирожное. Налила некрепкий кофе.

– А то не заснёте. Вам обязательно надо немного отдохнуть.

Эле сразу понравилась Галина. Совершенно без манерности и высокомерия, спокойная, доброжелательная, неглупая, красивая той незаметной русской красотой, которая привлекает больше, чем яркая экзотика. Видимо, то же испытывала и хозяйка дома, потому что как-то просто и откровенно вдруг стала рассказывать, как познакомилась несколько лет назад с мужем. Она сидела на перилах моста. Девочка-медсестра из-под Нарвы. Были белые ночи, он подошёл и заговорил с ней…

Легли поспать. Проснулись. Оделись. Пришла Анна Николаевна, мать Льва Львовича. Немного поговорили о политике, о Светлане Аллилуевой. Эля почувствовала, что понравилась.