Расчудесный Хуливуд

Пролог

И вдруг заводится какой-нибудь хитрый гад – в наши дни таких называют гидами, но дела это не меняет, – и раздобывает старую колымагу на двенадцать сидячих мест, и начинает проводить экскурсии под напыщенным названием «Мир могил».

Он везет своих клиентов в Форест-лаун и на Голливудское кладбище, показывает им надгробные камни, крипты, монументы и мавзолеи, числящиеся за знаменитостями вроде Рудольфа Валентино или Мэй Уэст, но этим не ограничивается. Он провозит их мимо дома, в котором в 1962 г. лишила себя жизни Мэрилин Монро, мимо гостиницы, в которой в 1982-м умер от передозировки Джон Белуши, мимо дома Рамона Новарро, где хозяина забили до смерти в 1968-м в ходе садо-мазохистского сеанса.

Он снабжает экскурсантов фрагментами информации и о прочих, кому не удалось прославиться иначе, как фактом или обстоятельствами собственной смерти; он вывозит их на место события, вроде тех холмов, на склонах которых в шестидесятые одну за другой находили жертв Душителя-С-Холмов, вроде того луга, обнаруженное на котором в сороковых расчлененное тело проститутки привело к возникновению легенды о Черном Тюльпане, вроде того болота, именуемого Грязной Ямой и находящегося слева от Тихоокеанского хайвея, где в середине восьмидесятых нашли обезглавленное тело азиатки.

Нельзя забывать и о придорожном трактире "У Бадди" – по-прежнему функционирующем и принадлежащем прежнему владельцу, – всего в каких-то четырех милях от Грязной Ямы, если проехать по заболоченному проселку, именуемому Лягушачьей Тропой (а ведь красочные названия, топографически привязанные к жутковатым преданиям Хуливуда, имеют ничуть не меньшее значение, чем мораль, которую можно извлечь из суматошной жизни и бесславной смерти многих его обитателей), – и о найденных в этом трактире, а дело происходило в 1975-м, телах двух проституток и одной официантки, частично расчлененных и в значительной мере обезображенных, причем на груди и на животе у них были вырезаны знаки, которые сочли сатанистскими.

Следователи окружной прокуратуры допросили Чарли Мэнсона и членов его «семьи», как упрятанных за решетку, так и остававшихся на тот момент на свободе, пытаясь повесить на него и это преступление. Однако он оказался не единственным сатанистом, активничающим в здешних местах (если даже согласиться с тем, что он был именно сатанистом), и у следствия ничего не вышло.

Как вскоре выяснилось, полиции не стоило в поисках истины заглядывать и тем более ездить слишком далеко. Достаточно было схватить переселенца с Аппалачских гор по имени Дэниэль Янгер, по кличке Дюйм, которую он с удовольствием употреблял и сам, а этот Дюйм оказался постоянным посетителем трактира "У Бадди". В Хуливуд он прибыл через Кентукки, Джонсон-сити и Нэшвилл, штат Теннесси, подгоняемый американскою мечтой о неслыханной славе и непомерном богатстве.

Согласно собранным в ходе следствия доказательствам, этот невежественный человек обожествлял змей и приносил им ритуальные жертвы. Исходно он принадлежал к одной из фундаменталистских христианских сект в Кентукки, члены которой в доказательство своей веры пляшут, сжимая в обеих руках по пригоршне живых гадюк. Уже здесь, на вечеринках, устраиваемых богачами в Малибу, ему два или три раза довелось закалывать козла – то ли в ритуальных целях, то ли в пиршественных.

Он, однако же, яростно отрицал собственную приверженность культу Дьявола, Сатаны или Люцифера, демонстрируя при этом более тонкое понимание различий между этими ипостасями нечистой силы, нежели между адвокатом и прокурором.

И тем самым только подкрепил мнение присяжных о том, что данный выходец из экономически депрессивного штата Кентукки со своими странно косящими глазами и лишенными мочек ушами непременно должен оказаться носителем или посланцем Зла.

И вот, с оглядкой на то обстоятельство, что никто из свидетелей не смог сказать о нем что-нибудь хорошее или предоставить ему алиби, и вопреки присутствию в зале находящейся практически на сносях жены, и невзирая на страстные уверения адвоката (согласно которым Янгер, хоть и впрямь напившийся до бесчувствия в трактире "У Бадди" в тот вечер, когда исчезла официантка Глэдис Трейнор, отсутствовал там на следующий день, когда пропали проститутки Карла Пойнтер и Джанет Струм), его признали виновным по тридцати семи пунктам обвинения, включая похищение, истязание, умышленное убийство и надругательство над трупами.

Судья, зачитывая приговор, не поскупился на суровые выражения. Было ясно, что он считает Нигера худшим из людей, когда-либо живших на земле. Общий срок тюремного заключения составил триста семьдесят два года. Судья, несомненно, приговорил бы Янгера и к смертной казни (а будь его воля – то и к троекратной смертной казни), но тремя годами ранее Верховный суд Соединенных Штатов признал смертную казнь антиконституционной.

И хотя в 1976 году смертную казнь восстановили, Янгера это не затронуло, а в 1990-м ему предстояло предстать перед Комиссией по помилованию.

Репутация у него к этому времени сложилась как у самого тихого, самого безобидного изо всех преступников, отбывающих пожизненное заключение; в тюрьме он не обзавелся ни врагами, ни друзьями. Держался в сторонке, играл на двенадцати-струнной гитаре, посещал тюремную часовню шесть раз в неделю. У членов Комиссии по помилованию штата Калифорния не было ни малейшего представления о том, чем он занимается у себя в камере.

Его сокамерник, нью-йоркский вор по имени Джино Мачелли, приватно допрошенный о том, не рассказывал ли Янгер ему чего-нибудь об убийствах, в которых его обвинили и за которые осудили, не сознавался ли в них, не упоминал ли часом о своей приверженности сатанизму, не говорил ли во сне, ответил на это:

– Во сне! Да он и наяву-то все время молчит. С таким сокамерником рехнуться можно!

Он ничего не рассказал о том, как Янгер вполголоса молится на языке, которого сам Мачелли отродясь не слышал. Не рассказал о том, как Янгер поймал мышь и заживо спустил с нее кожу остро заточенной ложкой. На самом деле Мачелли довелось повидать на своем веку немало крутых, психанутых и страшных парней, но никто из них не был так крут, психанут и страшен, как Дюйм Янгер. Мачелли понимал, что Янгер играет с правоохранительной системой в кошки-мышки, но не собирался информировать об этом ее представителей. Лучше уж пусть Янгер гуляет на свободе, чем остается соседом по камере.

Власти попытались разыскать его жену, однако им это не удалось. Никаких других родственников он не назвал, поэтому на слушаниях в Комиссии рядом с ним никого не было.

Никого не осталось из близких и у убитых проституток, как это чаще всего и бывает с представительницами их ремесла, редко задерживающимися на одном месте настолько, чтобы обзавестись друзьями, поэтому их посмертные права на слушаниях никто не отстаивал. У официантки на момент гибели были мать, отец и две сестры, но все они уже давным-давно забыли о ней. Никто не появился на слушаниях с протестом против досрочного освобождения убийцы.

Учитывая всю совокупность обстоятельств, члены Комиссии увидели в Янгере живое доказательство либеральной фантазии о том, что тюремное заключение исправляет и реабилитирует человека, и выпустили его на свободу.

– Вы ведь понимаете, мистер Янгер, не правда ли, что вам следует подыскать себе постоянное место работы, заботиться о ближних, когда таковые у вас появятся, аккуратно докладывать обо всех доходах, долгах и расходах, избегать злачных мест и нехороших знакомств, участвовать в общественных мероприятиях и работах, по мере того как вас будут к ним привлекать, не злоупотреблять алкоголем, исключить из употребления наркотики, выполнять распоряжения вашего куратора из полиции и иные письменные распоряжения по мере их поступления?

Один из членов Комиссии придвинулся к ее председателю и шепнул ему что-то на ухо.

– Я сказал, что у вас проблемы с письмом.

– Но читаю я хорошо, сэр, – торопливо возразил Янгер, опасаясь того, что столь ничтожный изъян может обречь его на пожизненное заточение.

Это было единственной связной фразой, сказанной им в ходе слушаний (все остальное сводилось к простым «да» и "нет"), и голос Янгера, пусть его речь и прозвучала столь коротко, изумил Комиссию. Если бы человеческим голосам соответствовали определенные цвета, то о голосе Янгера сказали бы, что он цвета ржавчины. Это был голос, заставляющий прислушаться, даже если его с трудом можно было отличить от шепота.

– Не сомневаюсь, что ваш куратор вам поможет. Ну, и помимо ограничений, мною уже объявленных, вы должны получить разрешение на покупку или хранение огнестрельного оружия, на покупку или вождение автомобиля, на получение кредита, на женитьбу, на перемену места службы и на переезд за пределы зоны юрисдикции. Вам это ясно?

Янгер прочистил горло, как будто первая произнесенная им фраза уже надорвала, если не полностью истощила его речевые возможности, и ответил, что ему ясно.

Ему было приказано вернуться в камеру на все время, необходимое для проведения канцелярской рутины.

Он вернулся в камеру, сел на койку, уставился на собственные ладони.

– Эти ублюдки думают, что я, на хер, ничего не соображаю, – внезапно произнес он. – А я, на хер, все соображаю.

Мачелли не спросил его, что он имеет в виду. Вор считал сокамерника тупицей, и следить за течением его мыслей ему было так же интересно, как за течением мыслей коровы. Он просто хмыкнул.

И вдруг Янгер встал с койки, поднял вверх стиснутые кулаки, запрокинул голову, разинул рот и еле слышно зашипел от восторга. Это был голос зверя, собирающегося на охоту, собирающегося убивать и убивать.

Глава первая

Шесть утра. Такой славный денек, как настающий сейчас по другую сторону стеклянной витрины кофейни «У Милорда», расположенной за один квартал от перекрестка Голливудского бульвара и Виноградной, где толпятся проститутки, – такой славный денек не так-то часто выдается в Хуливуде, который и сам был когда-то подобен провинциальной красотке с золотистыми волосами, и свежим дыханием, и фигурой с привлекательными формами, хотя и не склонной к полноте. Конечно, эта красотка видывала кое-какие виды и даже поучаствовала в парочке фильмов с убийствами, но все же умудрилась сохранить в своем облике некоторую невинность.

Однако проходили годы – и время оказывало на шоу-столицу губительное воздействие. Эту красотку все время пользовали и использовали – и вот уже на хуливудских костях завелись вороны, крысы, амбарные совы и прочая нечисть того же сорта и принялись обращаться с беднягой так, что кто угодно непременно сошел бы с ума, окажись ему все это в диковинку.

Человек по фамилии Уистлер, повсеместно известный под кличкой Свистун, частный детектив – как это называлось в те дни, когда Дэшел Хэммет напивался в стельку, а Хамфри Богарт носил пальто полувоенного покроя, – испытывал от этого города изрядную усталость.

Сведущие люди утверждали, что Свистун знает Хуливуд лучше, чем кто бы то ни было другой (за исключением детектива, специализирующегося на преступлениях против несовершеннолетних, по имени Айзек Канаан, однорукого бармена «Милорда», которого звали Боско, и сутенера со стеклянным глазом по имени Майк Риальто), и что никому другому так не доставалось от этого города, как ему.

И все равно Свистун и Хуливуд были славной парочкой: столица разврата зарабатывала, чем придется, а ее возлюбленный – чем попало.

В хороший денек вроде нынешнего их обоих по-прежнему можно было принять за создания в самом цвету, их мечты и надежды позванивали у них в мозгу золотыми и серебряными монетами.

Боско подошел к столику, за которым сидел Свистун, подлить ему кофе. В одной руке у него был кофейник, под мышкой обрубка другой – книга Генри Дэвида Торо "Уолден, или Жизнь в лесу". Подметив кое-что в глазах у Свистуна, бармен подсел за столик в нише у окна и улыбнулся столь же скорбно, как сам частный сыщик.

– Ты мне расскажешь свой сон, а я тебе свой, – предложил Боско.

– Как ты догадался?

Свистун поглядел на Боско без особого удивления, потому что все и без того знали, что бармен общается с духами и знает многое из того, чего не знают обыкновенные люди.

– О чем догадался?

– О том, что мне приснился сон.

– Всегда можно поставить шесть против одного на то, что человеку что-то приснилось. Сны снятся всем.

– Но многие ли из нас запоминают свои сны?

– А это уж другое дело.

– Мне снилась девушка, которую я когда-то знал. Ее звали Фэй. А было это в середине семидесятых.

– Не говори мне о семидесятых. Как раз в семидесятые я потерял руку в перестрелке – и мне с тех пор все время чего-то недостает.

Свистун пропустил мимо ушей эту мрачную шутку.

– Во сне мне было тридцать лет и я сидел здесь, дожидаясь, пока из-за угла не выйдет моя красавица. И пока я следил за нею, она остановилась и ступила на отпечатки на тротуаре, оставленные Мирной Лой.

– А как ты понял, что именно Мирной Лой?

– Это был сон, а во сне всегда понимаешь что-то такое, чего не понять наяву.

Боско кивнул, соглашаясь с выдвинутым тезисом.

– Я перебежал через дорогу и приобнял ее сзади, – продолжил Свистун. – А когда она обернулась, я понял, что она не узнает меня. Я хотел поцеловать ее, но она увернулась и сказала, что не целуется с незнакомыми мужчинами. Я почувствовал, как слезы навернулись мне на глаза, а она прикоснулась к моей щеке и сказала: "Эй, почему ты плачешь?" И тут я проснулся, и на меня нашла тоска, и она не оставляет меня до сих пор. Все утро. Ну, знаешь, как это бывает. На самом деле ничего страшного. Этакая сладкая печаль – и я понимаю, что просто так она не пройдет.

– А ведь это в двенадцати кварталах отсюда по бульвару, – заметил Боско. – А "У Милорда" в семидесятые просто не было.

– Что-то на этом месте все равно было. Мы живем среди теней. И, кроме того, снам нет дела до таких нестыковок.

– Только не надо тебе погружаться в мир снов или, допустим, кинофильмов, – сказал Боско. -Кровь от этого портится, а мозги превращаются в спагетти. Сны, кинокартины и посулы амбициозных красоток нельзя воспринимать серьезно.

– А тебе когда-нибудь снились счастливые сны?

– Ясное дело. Снилось, что сижу в этой нише, одной рукой обнимаю рыжеволосую красавицу, а другой себе подсобляю.

– И что ты почувствовал, когда проснулся?

– Почувствовал, что у меня всего одна рука, да и в той – кофейник.

Айзек Канаан вошел в зал и тут же обнаружил Боско за столиком у Свистуна. И кофейник – на столике. По дороге он прихватил со стойки пустую чашку и, усевшись, налил себе кофе.

– Едва теплый, – сказал Боско.

– Так пойди принеси мне горячего. Произнеся это, Канаан наполнил чашку доверху и сделал глоток.

– Серная кислота, – констатировал он.

– Я же тебе говорил. – Боско поднялся с места. И напоследок обратился к Свистуну с увещеванием: – Я тебе говорю, следи ты за этими снами как следует. Если человек, едва очнувшись от сладких грез, погрузится в реальность, у него может разорваться сердце.

– Вот уж чего я себе никогда не позволю. – Свистун, отвернувшись от Боско, поглядел в окно. – Не смей лишать меня снов! Я был здесь – и точка. А "У Милорда" действительно не существовало, потому что его тогда не существовало. И тебя здесь тоже не было.

– А я-то хоть был? – спросил Канаан, даже не зная, о чем они разговаривают, а просто желая поучаствовать в беседе, потому что он только что пришел сюда с улицы, где ему доводилось разговаривать разве что с ворами, бродягами и погрязшими в пороках детьми, которые, даже беседуя с полицейским, строят ему глазки.

– Да вы что, мы с вами и знакомы-то не были, – ответил Свистун. – Так с какой же стати вам было оказаться со мною рядом?

Боско, подавшись вперед, приобнял Свистуна за талию, однако тот и ухом не повел.

– Ничего не чувствую. И никого здесь нет. Сижу и дожидаюсь мою красавицу.

Внезапно он выпрямился как ужаленный и смертельно побледнел, так что Боско и впрямь решил было, что стремительно очнувшегося от мечтаний друга хватил сердечный удар.

– Какого черта? – спросил Боско.

– Вот именно, – поддакнул Канаан.

– Такие сны порою сбываются.

Свистун выскользнул из ниши и бросился на выход, прежде чем Боско успел произнести хотя бы слово.

Бармен вновь присел за столик. Они с Канааном увидели, что Свистун помчался по бульвару, не оглядываясь по сторонам, не уворачиваясь от проезжающих машин никак иначе, как негодующими жестами, продираясь сквозь толпу, состоящую из проституток, сутенеров, тайных агентов полиции и наркосбытчиков. И мчался он туда, где стояла миниатюрная женщина с платиновыми волосами и с кольцами на каждом пальце, а стояла она, уставившись на собственные сандалии и на бронзовый слепок ноги какой-то знаменитости на Тропинке Славы. Свистун обнял ее сзади. Она обернулась, изумилась и отпрянула, тогда как он вроде бы полез к ней целоваться. Потом он поднял ее и закружил в воздухе, всматриваясь в ее лицо, тогда как она, наконец вглядевшись в него, принялась смеяться и гладить его по щекам, причем хохотали они сейчас уже оба, во все горло, щеголяя белозубыми улыбками.

– Кажется, наш друг попал в беду, – заметил Боско.

– Мы все попали в беду, – ответил Канаан. -Где мой горячий кофе?

Глава вторая

Пол Хобби в свое время стал в Голливуде живой легендой. Едва закончив бизнес-колледж в конце шестидесятых, он взял три тысячи собственных, три – одолжил у своего брата и десять у родного отца, уговорил банк предоставить ему кредит на четверть миллиона и запустил картину.

Картина называлась "Буль-буль на балу боли", и в нее было втиснуто все, включая (но далеко не ограничиваясь ими одними) лесбиянок в руках у маньяка, враждующие банды мотоциклистов-насильников, женщин, распиливаемых то электрическими, то механическими пилами, нашествие тарантулов, космические чудовища и группу панк-рокеров под названием "Три петушка в одну пипочку". Затраты на картину окупились стократно, а ее прокат привел к возникновению культа, отголоски которого еще можно было расслышать в полуночных шоу через двадцать лет.

– За «Буль-булем» последовали и другие малобюджетные ленты, затрагивающие и эксплуатирующие злободневные темы, едва те выныривали на поверхность, редко оборачиваясь чем-нибудь, кроме колоссального коммерческого успеха.

Крупные студии Пол Хобби просто-напросто нокаутировал. Снимая полнометражный фильм в мультиколоре за пять дней. Преображая павильон таким образом, чтобы его можно было последовательно использовать для съемок двух фильмов, причем сроки и плата за аренду оставались разовыми. Воруя чужие идеи с лихостью карманника из аэропорта. Создавая не только ремейки, но и опережающие имитации обреченных на успех кинолент.

– Когда в прокат уже должны были выпустить «Клеопатру» с Элизабет Тэйлор и Ричардом Бартоном, он опередил их своей «Клио» с Гарриэт Пилбрек и Роджером Фернье. Когда Дастин Хоффман снял «Выпускника», выяснилось, что "Выпускной бал" Хобби вышел на месяц раньше. На "Посмотрите, кто пришел к обеду", он откликнулся лентой "Догадайтесь, кто заглянет на ланч".

Но воистину золотой жилой стало для него все, связанное с сатаной и с повадками сатанистов. Удачно отреагировав на «Предзнаменование» и на «Экзорциста», добавив к этому парочку как бы оригинальных киносочинений на тему дьявола, он разбогател.

Одни называли его Королем карманников, другие Верховным вором, а большинство просто думало о нем как о скупом, коварном, подлом и порочном ублюдке, готовом продать собственную мать за четвертак, а подругу жизни – за полтинник.

У него был роскошный офис в принадлежащем ему же здании в нижнем конце Голливудского бульвара, апартаменты в Кульвер-сити, полностью выкупленные апартаменты в Нью-Йорке, поместье на одном из островков на Гавайях, вилла в колонии Малибу и двадцатикомнатный особняк в Брентвуде. Имелось у него и множество другой недвижимости, но не для личного пользования, а как капиталовложение.

Он не был женат, но собирался жениться примерно через неделю после завершения съемок своего последнего шедевра "Ведьмы, у которых течка".

Его невеста Шарон Эллегеш была адвокатом и работала в модной конторе в Сенчюри-сити.

Его любовница Мэй Свифт часто дожидалась его в двухкомнатном помещении для отдыха, находящемся в глубине офиса, готовая предложить ласку, утешение и полную слюны ванну в конце трудного рабочего дня.

Конечно, некоторые сочли бы не совсем нормальным то обстоятельство, что, решив жениться на одной женщине, он по-прежнему ищет утешения в объятиях другой, и назвали бы это типичным конфликтом интересов, приемлемым лишь для человека в высшей степени безрассудного.

Но он и был в высшей степени безрассудным человеком.

Он гордился собственной безрассудностью, потому что не испытывал практически ни к кому добрых чувств. Скверно обращаясь с людьми и заставляя своих тайных ненавистников лизать себе задницу, он вновь и вновь приходил к выводу, согласно которому любой из его хулителей с радостью проделает за тысячу долларов то же самое, на чем он сам хотя бы зарабатывает, как минимум, миллион.

– Есть тут у нас пожарные или нет? – произнес он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Рабочие что-то доделывали на галерее второго яруса предполагаемого средневекового замка, электрики проверяли проводку, чтобы настоящим пламенем разгорелись чугунные канделябры и плашки, развешенные по стенам, гримеры приводили Эдди Минкуса и Джоанну Смолли в подобающий им на съемках вид, оператор, изрыгая направо и налево проклятия, командовал помощниками, расставляющими и переставляющими юпитеры, а исполнители главных ролей, сидя у себя в уборных, нюхали кокаин, пили водку или просто пердели в свое удовольствие.

– Есть тут, на хер, пожарный или нет, на хер?

Хобби проорал это тем особенным тоном, который применял, желая оповестить всех и каждого о том, что хозяин сердится, очень сердится и сейчас начнет откручивать яйца кому ни попадя.

– Есть у нас, на хер, пожарный, – зайдя чуть сбоку, проорал в самое ухо Полу Хобби Бумер Боливия. – Почему бы тебе не присесть, пока мы тут все не наладим? А потом ты придешь, скажешь «мотор», потом "на хер", потом опять «мотор» – и дело пойдет. А пока не лезь, Пол, на хер. Договорились, а?

– Я тебе сейчас яйца оторву, – сказал Хобби.

– А я тебе оторву и в жопу засуну, – ответил Боливия.

Он был единственным человеком во всем городе, возвращавшим строптивому режиссеру сполна и с лихвой и ухитрявшимся при этом постоянно выходить сухим из воды.

Большинство полагало, что подобные шуточки сходят Боливии с рук, потому что они с Хобби такие старые и закадычные друзья. Потому что они по-настоящему друг к другу привязаны. Потому что они в молодые годы изрядно погуляли в этом городишке на пару. Потому что одних баб трахали вместе и в очередь.

Люди понаблюдательней приписывали это инциденту, имевшему место где-то между третьей и четвертой картинами Хобби. Режиссер грязно прошелся насчет матушки синьора Боливия. Предполагалось, что это шутка. Однако синьор Боливия со своим латиноамериканским темпераментом подобных шуток не понимал и не выносил. Он отвел Хобби в сторонку и принялся молотить по животу, пока тот не заблевал себе все башмаки. А напоследок сказал, что если тот пожалуется или надумает отомстить, то он, Боливия, вернется и так уделает режиссера, что у того целый месяц ничто в желудке ни на минуту не задержится.

И лишь самые наблюдательные говорили, что все дело в том, что Боливия прибыл из Колумбии, или из Бразилии, или действительно из Боливии (и именно поэтому взял себе такой псевдоним), и прибыл не просто так, а на празднование, посвященное грядущей эпохе Водолея, которое состоится на пляжах в окрестностях Малибу. Эпоха Водолея должна начаться где-то в районе двухтысячного года и превратиться в эру межрасовой и межплеменной гармонии и служения ближнему. Но энергии, высвобожденные этим кануном, одновременно давали толчок появлению множества культов, связанных с обожествлением зла, преследующих цель его окончательной победы над добром. Борцы за оба дела, заговорив об эпохе Водолея, начали хвататься за оружие лет за пятьдесят, за сорок до его наступления. Боливия, утверждали эти наблюдательные люди, является жрецом культа вуду, так называемым хунганом, и отлично разбирается в том, как заклинать и отгонять демонов, и так далее, вследствие чего Пол Хобби боится его до смерти.

Но были куда более прозорливые – полагавшие, что все наблюдения их оппонентов – это полная херня.