- -
- 100%
- +
– Чего вам надо? – спросил Харви Шмидт.
Он говорил что-то в этом духе каждую субботу.
– Мы собираем деньги за газету, – ответил Айк.
– Собираете за газету, – повторил парикмахер. – Не думаю, что я вам вообще заплачу. В ней ничего нет, только плохие новости. Что скажете?
Они не ответили. Мальчик, сидевший у стены, наблюдал за ними, притворяясь, будто читает журнал. Он был старше их, но тоже из начальной школы.
– Заплати им, Харви, – сказал мужчина в кресле. – Можешь отвлечься на минутку.
– Я размышляю, – проговорил Харви, – платить ли им вовсе.
Он расчесал прядь над ухом у клиента, оттянул ее и ровно срезал ножницами, а затем пригладил расческой. Взглянул на мальчиков.
– Кто вас теперь стрижет?
– Что?
– Я спросил, кто вас стрижет?
– Мама.
– Я думал, ваша мать съехала. Слыхал, она переехала в тот домик на Чикаго-стрит.
Они не ответили. Они не удивились, что он знал. Но и не хотели обсуждать это с ним в парикмахерской на Мэйн-стрит субботним утром.
– Разве это не так? – спросил он.
Они взглянули на него, потом быстро – на мальчика у стены. Тот все еще наблюдал. Они промолчали и уставились в пол, на срезанные пряди под кожаным креслом.
– Оставь их в покое, Харви.
– Я их не дергал. Я задал им вопрос.
– Оставь их в покое.
– Нет, – снова обратился Харви к мальчикам. – Подумайте об этом. Я покупаю ваши газеты, а вы за это получаете от меня стрижку. Вот так. – Он ткнул в их сторону ножницами. – Я покупаю у вас, а вы – у меня. Это и есть торговля.
– С вас два доллара и пятьдесят центов, – сказал Айк.
Парикмахер пристально взглянул на него, а потом вернулся к стрижке. Они стояли у дверей и смотрели на него. Когда он закончил стричь, то сделал мужчине воротник из бумажной салфетки, густо намылил ему шею, взял бритву и побрил затылок, соскабливая ровно от линии роста волос, с каждым движением стирая пену и волосы тыльной стороной ладони, закончил с этим, снял салфетку, вытер лезвие и отбросил грязную бумажку в сторону, вытер руку, а потом протер шею и голову мужчины полотенцем. Он взбрызнул себе на ладонь ароматное розовое масло, растер его на ладонях и вмассировал клиенту в кожу головы, затем тонкой расческой сделал боковой пробор, пальцами поднял волосы волной надо лбом. Мужчина нахмурился, глядя на себя в зеркало, вытянул из-под накидки руку и сгладил нарочитую волну.
– Я пытаюсь сделать вас привлекательным, – сказал Харви.
– Куда уж больше, – откликнулся мужчина. – Мне хватит.
Он встал с кресла, парикмахер расстегнул накидку и резко вытряхнул ее на плиточный пол, так что она хлопнула. Мужчина заплатил и оставил чаевые на мраморном прилавке под зеркалом.
– Заплати мальчикам, Харви, – сказал он. – Они ждут.
– Видимо, придется. Если не заплачу, они весь день так простоят.
Из кассы он достал три однодолларовые купюры и протянул им.
– Ну? – сказал он.
Айк подошел, взял деньги, отсчитал сдачу, отдал Харви Шмидту купон из журнала.
– Полагаю, все верно, – сказал парикмахер.
– Да.
– Тогда что надо сказать?
– Что?
– Что говорят, когда мужчина платит по счету?
– Спасибо, – сказал Айк.
Они вышли. С тротуара мальчики заглянули в парикмахерскую сквозь широкую витрину. Под золотой надписью в окне мужчина со свежей стрижкой надевал пиджак, а мальчик, который сидел в очереди, теперь забирался в кресло.
– Сукин сын, – проговорил Бобби. – Говнюк.
Но это не помогло. Айк промолчал.
Они запрыгнули на велосипеды и проехали полквартала до «Дакуоллз», вошли через женскую часть магазина, где были вывешены женские трусы и лифчики, на этот раз даже не прокомментировав товар, прошли мимо расчесок, заколок-невидимок, зеркал, пластиковой посуды, мимо подушек, штор, шлангов для душа – и постучали в дверь управляющего. Он впустил их и заплатил быстро, безразлично, без возражений, и они вышли на улицу и поехали по Второй, взяли плату в универмаге Шульте, затем остановились возле кондитерской Брэдбери, перед большой витриной со свадебными тортами.
Айк сказал:
– Хочешь сначала сюда или наверх?
– Наверх, – ответил Бобби. – Хочу закончить с ней.
Они оставили велосипеды и открыли заднюю дверь в здание, вошли в узкое темное фойе. Там на картонной доске с оборотной стороны двери висели черные почтовые ящики, на полу стояла пара мужских туфель. Мальчики поднялись по ступенькам и наверху прошли по длинному темному коридору, который вел к пожарной лестнице над переулком. За какой-то дверью лаяла собака. Они остановились у последней двери, на коврике еще лежала утренняя газета «Денверские новости». Айк поднял ее и постучал, и они встали, склонив головы, глядя в пол, прислушиваясь. Постучал снова. Теперь они услышали, что она подходит к двери.
– Кто это?
Ее голос звучал так, будто она не говорила ни с кем несколько дней. Она кашляла.
– Мы хотим взять плату за газету.
– Кто?
– Разносчики газет.
Она открыла дверь и посмотрела на них.
– Заходите, мальчики.
– Два с половиной доллара, миссис Стирнз.
– Заходите.
Она прошаркала в квартиру, и они вошли следом. В комнате было слишком жарко. Жара была удушающей, а комната завалена всевозможными вещами. Картонными коробками. Бумагами. Грудами одежды. Стопками пожелтевших газет. Цветочными горшками. Стоял вентилятор на «ноге». И еще один, квадратный. Вешалка для головных уборов. Лежала коллекция каталогов «Сирз». Гладильная доска разложена у стены, на ней свалены пакеты из продуктового. Посреди комнаты в деревянном шкафу на полке стоял телевизор, а его венчал еще один, переносной. Напротив шкафа располагалось кресло, с потертых подлокотников свисали полотенца для рук, а в стороне, у окна, примостился выцветший диван.
– Ничего не трогайте, – сказала она. – Сядьте там.
Оба сели на диван и смотрели, как она ковыляет по комнате с двумя железными палками. На полу был проход между коробками и стопками бумаг, она прошла к креслу, с болью опустилась в него и поставила серебристые палки между коленями.
На старухе было тонкое домашнее платье в цветочек и с длинным фартуком. Еще у нее был горб и слуховой аппарат, желтые волосы собраны сзади в пучок, а голые руки конопатые и в пигментных пятнах, кожа выше локтей свисала складками. На тыльной стороне ладони виднелся неровный фиолетовый синяк, похожий на родимое пятно. Усевшись, она взяла уже зажженную сигарету, затянулась и выдохнула серый дым к потолку. Смотрела на мальчиков сквозь очки. Ее губы были ярко-красными.
– Ну, – сказала она. – Я жду.
Они взглянули на нее.
– Говорите же, – сказала она.
– Два доллара пятьдесят центов, миссис Стирнз, – сказал Айк. – За газету.
– Это не разговор. Это всего лишь дело. Что с вами такое? Как там погода?
Они повернулись и посмотрели сквозь тонкую занавеску, закрывавшую окно, – та сильно пахла пылью. Из окна открывался вид на переулок.
– Солнечно, – сказал Бобби.
– Ветра сегодня нет, – добавил Айк.
– Зато листопад.
– Это не погода, – возразил Айк.
Бобби повернулся и взглянул на брата.
– Все равно как-то относится к погоде.
– Не относится.
– Не спорьте, – оборвала их миссис Стирнз.
Она вытянула морщинистую руку вдоль широкого подлокотника и стряхнула пепел с сигареты.
– Что вы проходите в школе? Вы ведь ходите в школу?
– Да.
– Ну.
Они промолчали.
– Ты, – сказала она. – Старший. Как тебя зовут?
– Айк.
– В каком ты классе?
– В пятом.
– Как зовут твою учительницу?
– Мисс Кин.
– Толстая и высокая? С массивной челюстью?
– Наверно, – сказал Айк.
– Хорошо она учит?
– Она разрешает нам делать самостоятельную работу в своем темпе. Учит нас у доски, учит писать. Еще она копирует наши сочинения и показывает в других классах.
– Так она хорошая учительница? – уточнила миссис Стирнз.
– Но как-то она сказала заткнуться одной девочке.
– Правда? Почему?
– Та не хотела сидеть кое с кем за одной партой.
– С кем она не хотела сидеть?
– С Ричардом Петерсоном. Ей не нравилось, как он пахнет.
– Ну да, – признала миссис Стирнз. – У его родителей молочная ферма. Так ведь?
– Он пахнет коровником.
– Вы бы тоже так пахли, если бы жили на ферме и работали там, – сказала миссис Стирнз.
– У нас лошади есть, – сообщил Айк.
Айва Стирнз разглядывала его какое-то время. Казалось, она обдумывает его замечание. Затем затянулась, вынула сигарету изо рта. Повернулась к Бобби.
– Ну а ты? – спросила она. – Как зовут твою учительницу?
– Мисс Карпентер, – ответил Бобби.
– Как?
– Мисс Карпентер.
– Я ее не знаю.
– У нее длинные волосы и…
– И что? – спросила миссис Стирнз.
– Она всегда носит свитеры.
– Неужели?
– Почти всегда, – подтвердил он.
– И что ты знаешь про свитеры?
– Ничего особенного, – сказал Бобби. – Наверно, они мне нравятся.
– Ха, – воскликнула она. – Ты слишком мал, чтобы думать про женщин в свитерах.
Похоже, она засмеялась. Это был странный звук, неловкий и неуверенный, будто она не знала, как это делается. Затем она вдруг закашлялась. Это она умела. Голова откинулась и лицо потемнело, пока впалая грудь тряслась под фартуком и домашним платьем. Мальчики следили за ней краем глаз, завороженные и напуганные. Она поднесла руку ко рту, закрыла глаза и прокашлялась. Тонкие дорожки слез побежали из глаз по щекам. Наконец она успокоилась, а затем сняла очки, достала мятый «Клинекс» из кармана фартука, промокнула глаза и высморкалась. Надела очки снова и взглянула на братьев, наблюдавших за ней с дивана.
– Никогда не курите, мальчики, – проговорила она.
Ее голос превратился в хриплый шепот.
– Но вы же курите, – возразил Бобби.
– Что?
– Вы курите.
– А почему, по-твоему, я это говорю? Хотите закончить, как я? Старухой, предоставленной самой себе, в квартире, которая ей даже не принадлежит? Жить на верхнем этаже над грязным переулком?
– Нет.
– Тогда не курите, – повторила она.
Мальчики посмотрели на нее, потом окинули взглядом комнату.
– Но разве у вас нет родственников, миссис Стирнз? – спросил Айк. – Кого-то, с кем можно было бы жить?
– Нет, – ответила она. – Уже нет.
– Что с ними случилось?
– Говори громче. Я тебя не слышу.
– Что случилось с вашей семьей? – спросил Айк.
– Они все разъехались, – сказала она. – Или умерли.
Они уставились на нее, ожидая, что еще она скажет. Они не могли придумать, что ей следует делать, как ей исправить свою жизнь. Но она больше не говорила об этом. Вместо этого она, похоже, смотрела мимо них в сторону зашторенного окна, выходившего на переулок. За стеклами очков ее глаза были бледно-голубыми, как тончайшая бумага, и белки тоже казались голубоватыми, с тонкими красными прожилками. В комнате стало очень тихо. Яркая помада размазалась по ее подбородку, когда она прикрывала рот, пытаясь сдержать кашель. Они смотрели на нее и ждали. Но она не говорила.
Наконец Бобби сказал:
– Наша мама ушла из дома.
Взгляд старухи постепенно вернулся к ним.
– Что ты сказал?
– Она съехала несколько недель назад, – сказал Бобби. Он говорил мягко. – Она с нами больше не живет.
– Правда?
– Правда.
– Где же она живет?
– Заткнись, Бобби, – сказал Айк. – Это никого не касается.
– Ничего, – откликнулась миссис Стирнз. – Я никому не скажу. Кому мне вообще говорить?
Она долго изучала Бобби, затем его брата. Они сидели на диване и ждали, когда она снова заговорит.
– Мне очень жаль, – наконец произнесла она. – Мне очень жаль слышать такое о вашей маме. А я тут о себе разглагольствую. Вам, должно быть, одиноко.
Они не знали, что сказать на это.
– Что ж, – довершила она. – Приходите навестить меня, если захотите. Придете?
Они посмотрели на нее с сомнением, все еще сидя на диване, в комнате было тихо и воздух пах пылью и сигаретным дымом.
– Придете? – повторила она.
Наконец они кивнули.
– Очень хорошо, – сказала она. – Передайте мне сумочку, чтобы я могла вам заплатить. Она в другой комнате на столе. Или лучше достаньте из нее деньги и принесите мне. Принесете, ладно? Не буду вас больше мучить. Потом можете идти, если хотите.
Виктория Рубидо
Она была уверена в этом. В глубине души.
Но Мэгги Джонс сказала:
– Так бывает. По разным причинам, которые невозможно предсказать, или ожидать, или узнать о них. Это может быть что-то еще. Ты не всегда знаешь, что происходит. Нужно удостовериться.
Но все же она была уверена, ведь раньше пропусков не было. До последних месяцев она была предсказуема как часы и в последнее время чувствовала себя иначе, не только из-за утренней тошноты, когда она жила дома и ощущала, еще до конца не проснувшись, как та поднимается в ней, или когда мать входила и делала только хуже, закуривая, стоя над ней в ванной, наблюдая, – но и в другие моменты, когда у нее возникало какое-то сокровенное чувство, о котором она не знала, как рассказать или как объяснить его. И было еще такое, что она ощущала усталость и готова была вот-вот расплакаться, разрыдаться безо всякой причины. Ее грудь стала слишком чувствительной, девушка замечала порой, когда ложилась спать и смотрела на соски, что те распухли и потемнели.
Но Мэгги Джонс сказала:
– Все равно нужно удостовериться.
Так что она, Мэгги Джонс, как-то вечером купила в магазине домашний тест. Они сидели на кухне. Мэгги Джонс сказала:
– Хотя бы попробуй. Будем знать наверняка.
– Думаете, стоит?
– Да, думаю, стоит.
– Как это сделать? – спросила она.
– Тут говорится, нужно держать впитывающий край под струей мочи. Держи его, пока писаешь. Затем подожди пять минут, и если обе линии в окошке покраснеют, ты беременна. Бери.
– Как, сейчас? – спросила девушка.
– Почему нет?
– Но, миссис Джонс, я не знаю. Это кажется странным. Решать все так, окончательно, когда вы рядом и знаете, что я делаю.
– Милая, – проговорила Мэгги Джонс. – Ты должна очнуться. Тебе пора очнуться.
И девушка взяла плоскую коробочку с тестом и картинкой на упаковке, на которой была изображена молодая золотоволосая женщина с выражением религиозного экстаза на лице на фоне залитого солнцем сада, кажется, с цветущими розами, хотя толком и не разглядишь; она взяла коробочку в ванную, закрыла дверь, распаковала тест и сделала, как было сказано: держала его под собой, раздвинув колени, немного мочи попало на пальцы, но сейчас это ее не заботило, а после она положила тестер на стол и ждала, размышляя: «А что, если я и впрямь беременна? Но, может, и нет: что я почувствую после всех этих недель, когда я считала себя беременной, это ведь может быть даже хуже – потерять то, на что я уже начала надеяться и слегка планировать, думать наперед? Но вдруг да?» Потом она поняла, что пора, прошло больше пяти минут, и она заглянула в окошко, и обе линии были розовыми, так что да. Она встала, взглянула на себя в зеркало. «Я же знала, что так и есть, – сказала она себе, – я это чувствовала, так почему что-то должно измениться, это уже видно по моему лицу, хотя нет, не видно, даже по глазам не скажешь».
Она открыла дверь и принесла тест на кухню, показала его Мэгги Джонс, которая тоже заглянула в окошко.
– Ну, милая, да, – сказала она. – Теперь мы знаем. Все хорошо?
– Думаю, да, – ответила девушка.
– Хорошо. Я запишу тебя к врачу.
– Неужели уже нужно?
– Лучше сделать это сразу. Нельзя быть беспечной. Тебе стоило уже сходить к нему. Ты наблюдаешься у кого-то?
– Нет.
– Когда ты в последний раз ходила к врачу? По любой причине.
– Не знаю, – сказала девушка. – Шесть или семь лет назад. Я тогда болела.
– Кто это был?
– Пожилой врач. Не помню его имя.
– Наверное, доктор Мартин.
– Но, миссис Джонс, – сказала девушка. – Разве нет женщины-врача, к которой я могла бы сходить?
– Не здесь. Не в Холте.
– Может, мне стоит поехать в другой город?
– Милая, – сказала Мэгги Джонс. – Виктория. Послушай меня. Ты сейчас здесь. Здесь и нигде больше.
Айк и Бобби
Полночь. Он вернулся из ванной на мансарду, где его брат мирно посапывал в односпальной кровати у северной стены. Несмотря на окна в трех стенах, в комнате было темно. Луна не светила. Он посмотрел на запад и замер, вглядываясь. В пустом полуразвалившемся доме на западе от них мелькал свет. Он мерцал из-за стены соседнего дома, в котором жил старик. Свет расплывался, будто горел в дымке или в тумане, но он точно был. Ровный, слабый, колеблющийся. И Айк видел, что в комнате того дома кто-то есть.
Он толкнул Бобби.
– Что? – Бобби перевернулся. – Прекрати.
– Посмотри.
– Перестань пихаться.
– В старом доме, – сказал Айк.
– Что там?
Бобби в пижаме уселся в кровати на коленки и выглянул в окно. В тупике Рейлроуд-стрит в маленьком квадрате окна старого дома мерцал и танцевал свет.
– Что там?
– Там кто-то есть.
Потом кто-то, кем бы он ни был, снова прошел мимо окна, его тень мелькнула в тусклом свете.
Айк отвернулся и принялся натягивать на себя одежду.
– Что ты делаешь?
– Пойду туда.
Он надел штаны поверх пижамных и нагнулся, чтобы натянуть носки.
– Подождешь? – спросил Бобби.
Он вылез из постели и тоже быстро одевался.
Они пронесли ботинки по коридору, остановились на верхней площадке, с которой была видна отцовская комната, темневшая в передней части дома, сквозь открытую дверь слышали его – рокот, потом свист и паузу, и снова рокот. Они спустились вниз один за другим, тихо вышли на крыльцо и уселись на ступеньках, чтобы обуться. Снаружи было свежо, почти холодно. Ясное ночное небо полнилось звездами, они светили ярко и чисто. Последние листья на верхушках тополей трепетали на мягком ветру.
Мальчики двинулись от дома по подъездной дорожке на Рейлроуд-стрит, под лиловый уличный фонарь, который тихо поскрипывал на столбе, и, держась обочины грунтовой дороги, вынырнули из пятна света и углубились в темноту. Соседний дом, в котором жил старик, был тихим и блеклым, как серые дома из снов. Они шли по обочине. А потом увидели ее. Припаркованная у дороги в сотнях футов от них, в зарослях амброзии темнела машина.
Они тут же остановились. Айк жестом приказал пригнуться, и они нырнули в канаву у железной дороги, тихо шли в сухих сорняках. Оказавшись возле машины, снова остановились. Они изучали ее – слабый отсвет звезд на округлом капоте и багажнике, на серебристых колпаках на колесах. Ни звука, даже ветер стих. Вышли из канавы к машине, понимая, что теперь они на виду на открытом пространстве дороги, но когда выпрямились в полный рост и заглянули в окна машины, то обнаружили, что в ней никого нет – только пустые банки из-под пива на полу да пиджак на заднем сиденье. Они двинулись дальше. Миновали акации в переднем дворе и остановились, затем подкрались поближе к густым зарослям костреца и сухих подсолнухов, обошли их и подобрались к стене дома. Шли вдоль холодных досок, пока не достигли окна, где огонек освещал боковой двор, мерцал все слабее, световым эхом отражаясь от земли и сухих трав.
Они услышали, как внутри кто-то разговаривает. В окне не было стекла – его разбили много лет назад, когда кидали в него камни. Но проем все еще закрывала старая пожелтевшая занавеска, кружевная, вязанная крючком, и, подняв головы, сквозь это кружево мальчики увидели блондинку, лежавшую на полу на старом матрасе. Две свечи были воткнуты в горлышки бутылок, и в мерцающем свете мальчики разглядели, что блондинка была одной из старшеклассниц, которых они часто видели на Мэйн-стрит, и она была совершенно голой. Армейское одеяло было расстелено на матрасе, и девушка лежала на одеяле, задрав колени, так что мальчики видели влажные волосы, блестевшие у нее между ног, нежные распластанные груди, бедра и тонкие руки, ее кожа была кремово-розоватой, и дети глядели на нее в изумлении, почти в религиозном трепете. Рядом с ней лежал крупный мускулистый рыжий парень, голый, как и она, только на нем была серая футболка с отрезанными рукавами. Он тоже был из старшей школы. Его они тоже раньше видели. И теперь он говорил:
– Это не так. Это только один раз.
– Но с чего вдруг?
– Я же сказал тебе. С того, что он приехал сегодня с нами. С того, что я обещал ему, что можно.
– Но я не хочу.
– Так сделай это для меня.
– Ты меня не любишь, – проговорила девушка.
– Сказал же, люблю.
– Как же. Если б любил, не заставлял бы меня это делать.
– Я тебя не заставляю, – возразил он. – Я прошу об одолжении.
– Но я не хочу.
– Ладно, Шарлин. К черту. Ты не обязана.
Старшеклассник встал с матраса. Мальчики следили за ним снаружи. Он встал при свете свечи в футболке без рукавов, без штанов, мускулистый, высокий. Его член был большим. И волосы вокруг тоже были рыжими, но светлее, оранжевого оттенка; головка была лиловой. Он нагнулся, взял свои джинсы, влез в них, натянул и застегнул пояс.
– Расс, – позвала девушка.
Она смотрела на него с матраса, изучая его лицо.
– Чё?
– Ты злишься?
– Я уже обещал ему, – ответил он. – Теперь не знаю, чё ему сказать.
– Ладно, – сдалась она. – Я сделаю это ради тебя. Но я его не хочу.
Он посмотрел на нее.
– Я знаю, – сказал он. – Я его позову.
– Но тебе стоит ценить это, черт возьми.
– Я ценю.
– Я имею в виду, ценить это и после, – добавила девушка.
Он вышел в открытую дверь, и из темноты двора мальчики наблюдали теперь за ней одной. Она повернулась набок в их сторону, вытряхнула сигареты из красной пачки, зажгла одну, наклонившись к пламени свечи, и в этом неверном свете они видели, как ее груди свисали свободно, конусами, как приподнялись ее худые бедра и девичий зад, а потом она снова легла и закурила, и выпускала дым прямо над собой, а пепел смахивала на пол. Она подняла свободную руку и принялась рассматривать тыльную сторону своей ладони, провела рукой по волосам, откинула их с лица. Затем появился другой парень, он стоял в дверях, глядя на нее. Вошел в комнату. Он тоже был здоровяк из старших классов.
Девушка даже не взглянула на него.
– Это не ради тебя, – предупредила она. – Так что не воображай себе.
– Я знаю, – ответил он.
– Как же.
– Ты позволишь мне сесть?
– Я не собираюсь делать это стоя, – сказала она.
Он присел на армейское одеяло и взглянул на нее. Вскоре он потянулся к ней и коснулся пальцами ее темного соска.
– Ты что делаешь? – возмутилась девушка.
– Он сказал, ты согласна.
– Ни хрена я не согласна. Но я ему обещала. Так что поторапливайся.
– Я сейчас, – сказал парень.
– Снимай одежду, – приказала она. – Бога ради.
Он сбросил ботинки, расстегнул пояс и снял штаны и трусы, и мальчики наблюдали за ним со двора и видели теперь, что у него тоже внизу волосы. Его член был даже больше и весь набухший, торчал вверх, и, не говоря ей ни слова, здоровяк лег на девушку между ее ног, а она задрала колени, снова расставила ноги, прилаживаясь к его весу. Он сразу начал двигаться на ней. Они видели его бледную задницу, как та поднималась и опускалась. Затем движения стали быстрее, резче, и очень скоро он прокричал что-то дикое и непонятное, будто ему больно, выкрикнул какие-то слова ей в шею, дернулся и затрясся, а после остановился, и все это время она лежала тихо, не произнеся ни слова, глядя в потолок, держа руки по бокам, будто находилась в каком-то другом месте и это вовсе была не ее жизнь.
– Слезай, – сказала она.
Мальчик запрокинул голову, заглянул в ее лицо, перекатился с нее на одеяло. Помолчав, сказал:
– Эй.
Она взяла сигарету с крышки, которую положила туда, когда он пришел, попыталась затянуться, но та уже погасла. Наклонилась к свече и снова зажгла окурок.
– Эй, – повторил он. – Шарлин?
– Что?
– Ты классная.
– Что ж, а ты нет.
Он оперся о локоть, лежа на матрасе, чтобы взглянуть на нее.
– Почему это?
Она не смотрела на него. Она снова откинулась на матрас, курила, глядя вверх, в точку, где пламя свечи дрожало на грязном потолке.
– Почему бы тебе не убраться отсюда?
– Что плохого я сделал? – спросил он.
– Просто убирайся отсюда к чертям собачьим! – она уже почти кричала.
Он встал и оделся, не переставая смотреть на нее. Затем вышел из комнаты.
Вошел первый мальчик, полностью одетый. На нем теперь был школьный пиджак.
Девушка взглянула на него с матраса.
– Ну и как это было? – спросил он.
– Это не смешно. Можешь хотя бы подойти и поцеловать меня.
Он присел и поцеловал ее в рот, погладил ее грудь и скользнул рукой к волосам между ног.