Запретная страсть

Глава 12

Кира

Мягкий свет. Запах яблок и чего-то домашнего – печёного, знакомого. Открываю глаза. Сад – солнечный, зелёный, почти летний. Трава щекочет ступни. И мамины руки… такие знакомые, такие родные. Она сидит рядом, гладит по волосам, а я будто снова стала маленькой. Она говорит что-то успокаивающее. Я не слышу слов, но понимаю смысл. Тянусь к ней, хочу сказать хоть что-то, удержать этот миг, этот голос, этот запах, но мама вдруг начинает отдаляться. Встаёт. Уходит в сторону света, и я чувствую, как всё снова начинает сжиматься – грудь, воздух, сердце. Словно что-то уходит навсегда.

– Подожди… – шепчу.

Просыпаюсь резко, с лёгким рывком. Шумно вдыхаю, будто захлёбываюсь воздухом. Сердце колотится в груди, словно хочет вырваться. Горло пересохло, ладони вспотели, спина мокрая от липкого сна. Опускаю взгляд на простыню, зажатую в кулаке. Сад исчез. Мама ушла. Я вернулась в реальность.

– Доброе утро, – раздаётся детский голос.

Поворачиваю голову и замечаю в кресле девочку. Совсем маленькая, лет шести, не больше. Тёмные волосы, собранные в хвост, взгляд серьёзный, почти взрослый. Простое платье, по-детски короткое. Колени прижаты к груди, руки обвивают их. Она смотрит на меня – спокойно, почти внимательно, без испуга. Первое, что приходит в голову, – дочь Анны. Похожа чем-то: та же внимательность, та же сдержанность.

– Меня зовут Радмила, но все называют меня просто Рада.

Девочка встаёт с кресла – медленно, без резких движений. Платье едва шуршит, когда она опускает ноги на пол. Шаг за шагом приближается ко мне. Останавливается совсем рядом, протягивая ко мне свою миниатюрную ладошку. Сажусь, придерживая компресс, который Анна любезно оставила на ночь, и пожимаю её ручку в ответ.

– П-привет, – говорю я. Голос чуть хриплый. – Меня зовут Кира.

Девочка улыбается, а затем сразу убегает. Не успеваю ничего спросить, как она уже скрывается за дверью. Спустя пару минут возвращается со стаканом и таблетками, зажатыми в ладони.

– Это тебе, – заявляет она серьёзно, как будто это важная миссия, которую она должна выполнить безукоризненно. – Тётя Аня сказала, чтобы ты выпила, как проснёшься.

Смотрю на протянутую ладонь девочки. Таблетки – две штуки, простые, белые. И стакан воды. Пальцы Рады чуть дрожат от напряжения, но она держит всё аккуратно. В груди снова поднимается тревога – знакомая, липкая. Сердце стучит чуть быстрее. Вспоминаю, сколько всего произошло. И как мало я знаю об этих людях. Внутри возникает колючее сомнение. А если?..

Сжимаю кулаки. Глубоко вздыхаю. Нет. Хватит. Одёргиваю саму себя. Смотрю на таблетки. Потом – на Раду. Она просто стоит, терпеливо ждёт. Никакой угрозы. Только искреннее участие. Беру таблетки и запиваю их одним глотком.

– Спасибо, – тихо бормочу я.

Рада кивает, как будто всё же удачно выполнила возложенную на неё миссию. Сажусь чуть ровнее, стараясь не двигаться резко, и ловлю себя на мысли, что хочу посмотреть на гематому. Осторожно берусь за ворот мягкой майки, которую Анна дала на ночь, и медленно тяну. Ткань свободная, поддаётся легко. Компресс уже частично отклеился и держится только на нижнем краю. Приподнимаю его, морщась от лёгкого жжения. Гематома выглядит хуже, чем чувствуется. Местами цвет переходит в мутно-жёлтый – значит, заживает. Провожу пальцем рядом, не касаясь ушиба. Кожа тёплая. Место чуть пульсирует. Но боль не такая, как вчера.

– Всё не так плохо, – шепчу себе.

Опускаю майку и откидываюсь назад, чувствуя, как дыхание понемногу выравнивается. Поднимаю взгляд – девочка уже вернулась в своё кресло.

– Рада… – голос мой всё ещё хриплый, но тон уже увереннее, – а где все?

– Тётя Аня уехала за продуктами, а брат пошёл на пробежку.

Конечно. Самое время бегать по утрам. Но мысль запинается, как будто во что-то врезалась. Стоп… Брат?!

– Ты сестра Олега? – переспрашиваю, глядя на Раду.

Она кивает с той же серьёзностью, с которой подавала таблетки.

– Да. Олег – мой брат.

Смотрю на неё и пытаюсь совместить несочетаемое. Олег. Её брат. В голове не укладывается. Я-то уже успела мысленно приписать её Анне. Ну а кто ещё, если не эта спокойная и разумная женщина, которая спасает людей? Но теперь, зная правду, начинаю всматриваться внимательнее. Глаза. Один в один. Такой же насыщенный янтарный оттенок. Чуть сдвинутые к переносице брови. Чёткий изгиб подбородка. Всё-таки похожи. Но прежде, чем я успеваю утонуть в этих сравнениях и мыслях, Рада вдруг вскидывает голову, словно почувствовала, что я её разглядываю слишком долго.

– Хочешь, я покажу тебе дом? – говорит она внезапно, почти с детской непосредственностью. – Пока они не вернулись.

Потянувшись, с осторожностью встаю, давая согласие на небольшую экскурсию. Рада терпеливо ждёт. Как будто понимает: не стоит торопить. Киваю ей, мол, вперёд, веди. Она разворачивается и не спеша выходит в холл. Следую за ней. Мимоходом замечаю детали. Дом тёплый. Не в смысле температуры, хотя и это тоже, а по ощущениям. Всё вокруг кажется… обжитым. В холле стоит огромная полка с книгами. На подоконнике – горшки с живыми растениями. На стене – фотографии. Странно. Совсем не похоже на временное жильё. Посередине холла – лестница. Первый шаг даётся легко. Второй – уже чувствуется напряжение в боку. Сжимаю зубы, цепляясь за перила, но иду. Останавливаюсь на последней ступени и невольно осматриваюсь. Здесь тише. Воздух немного прохладнее. Пространство под самой крышей уютное, с низкими потолками, с небольшими дверями в разные стороны.

– Это дом наших родителей, – говорит Рада прежде, чем я успеваю задать вопрос. – Но я почти их не помню. Мама ушла, когда мне был всего лишь годик, а папа – два года назад.

Её голос не дрожит, не ломается. Он ровный, но чуть тише, чем был минуту назад. В нём есть что-то, что отзывается во мне холодом. Но не отсутствие чувств, нет… Бережное сдерживание. Как будто она прижимает к себе что-то хрупкое и не хочет, чтобы оно рассыпалось. Я сама знаю, каково это – скучать. Ловить себя на том, что ждёшь шаги за дверью, но знаешь, что они не прозвучат. Не сегодня. Не завтра. Никогда. Каково это – остаться с воспоминаниями. Всё это я прожила. И, чёрт возьми, иногда до сих пор проживаю. Каждый раз, когда возвращаюсь к этому в мыслях. Или когда вижу в чьих-то глазах. Особенно в глазах ребёнка. В горле встаёт ком. Я не плачу. Нет, уже не умею. Но внутри что-то болезненно сжимается, оставляя после себя только безотрадную тяжесть.

– Ну что ж, – говорит она уже другим тоном, – экскурсия продолжается.

Она делает шаг вперёд и указывает направо:

– Это комната Олега. Он там иногда запирается, когда хочет «побыть в тишине». – Она специально делает пальцами воздушные кавычки. – Но на самом деле, если долго стоять у двери, он всё равно потом выходит. Сдаётся. Я проверяла.

Невольно усмехаюсь – неожиданно, даже для себя.

– Тут была их спальня, мамы с папой, – продолжает она, кивая в сторону комнаты напротив. – Сейчас она пустая.

Рада идёт дальше, и я медленно следую за ней, не перебивая.

– А вот это, – она открывает дверь слева и чуть отходит в сторону, – моя. Не такая большая, как в нашем доме в Америке, но мне нравится.

Не говоря ни слова, Рада легко касается моей руки и чуть-чуть подталкивает вперёд. Вовсе не грубо, не назойливо.

– Не бойся, – говорит она уже почти весело. – Никто не укусит. Разве что кактус.

Не сопротивляясь, переступаю порог. Комната действительно небольшая, но очень уютная. Светлые стены, низкий потолок, кровать с мятой розовой простынёй, стол у окна, заваленный карандашами и вырезками, на подоконнике – плюшевый заяц и горшок с тем самым кактусом. В углу – книжная полка с парой неровных стопок.

И вдруг взгляд цепляется за тумбочку у кровати. А на ней – несколько фотографий в простых и невычурных рамках. Подхожу ближе. Не прикасаюсь к снимкам, просто смотрю.

На одном из них четверо. Двое незнакомых взрослых. Мужчина – лет пятидесяти, с густыми тёмными волосами, в лёгкой рубашке с закатанными рукавами. Лицо строгое, но не суровое… скорее, сдержанное, с глубокими морщинами у глаз и упрямой линией подбородка. В нём безошибочно читаются черты Олега. Рядом, аккуратно положив руку на плечо мужчины, стоит женщина примерно того же возраста. Короткие тёмные волосы, мягкие черты лица, простое платье. Её глаза – тёплые, смеющиеся. Она улыбается чуть смущённо, будто не привыкла фотографироваться, но не может не улыбнуться в этот момент. А с ними – молодой Олег, в джинсах и футболке, держащий на руках младенца. Раду. Девочка мирно спит, а Олег смотрит не в камеру, а на неё. Во взгляде – что-то непривычное. Мягкость. Забота. Даже растерянность, словно он ещё не понял, как это – держать на руках жизнь.

Мне неловко смотреть на такого Олега. Будто заглянула в неподходящую минуту, когда он слишком честен и уязвим. Этот Олег не вписывается в ту версию, что я привыкла видеть. Холодную. Грубую.

Взгляд соскальзывает чуть влево – на другую фотографию. Сначала просто смотрю, не вникая, пока мозг не «догоняет» глаза. На переднем плане – те же самые люди, родители Олега. Снимок сделан на улице. Лето, трава высокая, солнечный свет резкий, но тёплый. Всё кажется обычным, почти банальным.

Но потом…

Я замечаю их.

На заднем плане, случайно попав в кадр, стоят двое. Чуть в стороне, будто разговаривали, а в этот момент кто-то щёлкнул затвором. Женщина в голубом платье, со светлыми волнистыми волосами, откинутыми назад. Мужчина рядом – высокий, с прямой осанкой и широкими плечами, с чуть наклонённой головой, как будто слушал её, а потом повернулся в сторону камеры.

Мои родители.

Замираю. Горло сжимается так резко, что становится трудно дышать.

Они… здесь. На этой фотографии. Живые. Настоящие.

Грудь стягивает тугим ремнём. В голове пусто, звенит только одна мысль: это они.

Хватаю ртом воздух, словно забываю, как дышать. Делаю полшага ближе, невольно наклоняюсь, чтобы рассмотреть. Да, это точно они… Мама смеётся, и я узнаю её профиль с первого взгляда.

Их больше нет. Но вот они – целые, простые, случайные. На чужом фото. В жизни, которую я не знала. В жизни до…

Глава 13

Кира

Май. Два года назад

Солнце ещё невысоко, но уже обжигает через стекло. В доме пахнет персиками и маминым парфюмом. Она стоит в прихожей перед зеркалом и поправляет волосы, смахивая одним движением локон за ухо. Я стою сзади, опираясь о стену, и наблюдаю, как отражение ловит её профиль – тонкий, изящный. Она наклоняет голову чуть вбок, щурится, словно оценивает себя со стороны, и вдруг встречается со мной взглядом. Мягкая улыбка трогает уголки её губ.

– Помоги застегнуть браслет, – просит она, разворачиваясь и протягивая руку.

Я отрываюсь от стены и подхожу ближе. Её запястье – тонкое, холодное от крема – уязвимо ложится на мою ладонь. Браслет – тончайшая цепочка с маленьким кулоном, почти невесомая. Застёжка упрямится, как всегда, но я стараюсь не спешить. А мама терпеливо ждёт.

– Может, всё-таки останетесь?.. – говорю чуть тише, чем планировала.

Мама отвечает не сразу. Смотрит на свою руку, потом – на меня. Её ладонь ложится поверх моей.

– Мы ненадолго. Просто… стало слишком шумно вокруг. Нужно уехать, пока всё не уляжется. Папа всё устроил.

Две недели назад кто-то из окружения отца погиб – упал с двенадцатого этажа. Полиция не нашла никаких улик для возбуждения уголовного дела и списала всё на суицид. Но отец не поверил в это и решил, что будет лучше, если они уедут на некоторое время.

Браслет, наконец, щёлкает, замыкаясь, и мама отнимает руку. Где-то хлопает дверца машины – отец что-то перекладывает в багажник. Его шаги по гравию слышны даже через закрытую дверь. Резкие, торопливые.

– Если бы не его криминальный бизнес, вам бы… – начинаю я, но мама останавливает меня жестом.

Её лицо мгновенно меняется. Глаза, такие тёплые секунду назад, становятся холоднее.

– Кира, прошу тебя, – произносит она спокойно, но с нажимом. – Мы же договаривались не начинать это снова. Не сейчас. Не перед дорогой.

Я кусаю губу, чтобы не сорваться. Потому что да, договаривались. Потому что да, я обещала. Но слова выходят сами, без контроля.

– Да, не перед дорогой. А когда? После того, как убьют тебя? Или отца? Или, хуже, Стаса?.. – голос срывается. В нём злость, страх и почти отчаяние. – Посмотрим, как ты заговоришь, когда найдёшь сына в чёрном мешке. Потому что твой муж отказался продать этот чёртов бизнес.

Секунда – резкий звук, короткий, как щелчок в ушах. И тепло на щеке. Всё происходит так быстро, что я не сразу понимаю… это была пощёчина. От неё. От мамы. Стою, застыв, дыхание застряло где-то в груди. Не слёзы… нет. Гораздо хуже. Внутри что-то крошится, будто хрупкая фарфоровая статуэтка упала на камень.

– Ты не знаешь, что значит быть между страхом и любовью, – говорит она сдержанно, но дрожит. – Не знаешь, каково это – жить с мыслью, что ты не можешь защитить своих детей, даже когда стоишь перед ними. Ты имеешь право злиться. Я понимаю. Но ты не имеешь права говорить такие слова. Не про брата. Не про отца. И не про смерть. Никогда.

Медленно поднимаю голову. Щека всё ещё горит, но боль уже не физическая. Она глубже.

– Ты права. Я не знаю, каково это. Возможно, никогда и не узнаю. Потому что я никогда не позволю себе полюбить такого, как отец.

Мама слабо качает головой, а потом снова отворачивается к зеркалу. Пальцы механически поправляют браслет, будто проверяя, держится ли застёжка. Я делаю шаг назад, потом ещё один. Хочу уйти, но не успеваю.

– Кира, – мама зовёт тихо, но отчётливо.

Я замираю, не оборачиваясь. Пауза. И вдруг в голосе – не приказ и не упрёк…

– Когда ты действительно встретишь того, кого полюбишь всей душой, – начинает она, и голос её становится почти шёпотом, – по-настоящему, до боли в груди, до дрожи в пальцах… ты поймёшь, что однозначно правильными или неправильными люди не бывают. Мир не делится на чёрное и белое. И ты не выбираешь, в кого влюбиться. Ты просто влюбляешься. А если вдруг окажется, что он опасный… или жестокий… или такой, как твой отец… ты всё равно не сможешь выключить любовь. Даже если захочешь. Даже если будешь проклинать её.

Я не отвечаю. Не бросаюсь обниматься, не прошу прощения и не говорю: «Я тебя понимаю». Потому что не понимаю. Потому что не могу. Просто ухожу, даже не попрощавшись.

~~~

К вечеру небо затягивается дымчатыми облаками. Солнце, ещё недавно яркое и колючее, теперь висит низко, теряя очертания в медном отсвете.

Решаю сегодня переночевать у родителей, а уже завтра вернуться в свою квартиру. Беру ноутбук и располагаюсь в гостиной. В комнате полумрак. Только экран освещает лицо, бросая бледные тени на стены. На мониторе – история болезни моего пациента, длинные таблицы, заметки и снимки. Стараюсь вникнуть, проанализировать, но мысли упрямо скатываются в одно и то же место.

Беру в руки телефон. Экран гаснет и загорается снова. Пусто. Ни звонков. Ни сообщений. Ни одного уведомления. Ни от мамы, ни от отца.

Откидываюсь на спинку дивана и смотрю в потолок. Неужели так сложно просто написать?

Снаружи раздаётся знакомый звук – глухой рокот мотора, который я бы узнала из тысячи. Это Стас. Молча закрываю крышку ноутбука, поднимаюсь с дивана и иду в прихожую. Дверь распахивается почти синхронно с тем, как машина глохнет. Стою в проёме и смотрю, как Стас выходит – медленно, словно каждое движение даётся ему с усилием. Он захлопывает дверцу и, прежде чем двинуться ко мне, на секунду замирает, проводит ладонью по лицу, как будто пытается стереть с него что-то тяжёлое.

Что-то не так…

Он всё же идёт, но походка напряжённая. Вглядываюсь в его лицо, и чем ближе он подходит, тем отчётливее вижу: глаза потемневшие, губы сжаты, пальцы на ключах дрожат.

– Что случилось? – спрашиваю сразу, не пытаясь сгладить углы.

Он не отвечает, просто поднимается на крыльцо и проходит мимо меня в дом, словно боится, что голос его подведёт. Закрываю за ним дверь и иду следом.

– Стас! Тебе писали родители?

Он оборачивается. Молчит.

– Потому что мне – нет, – продолжаю, стараясь говорить ровно. – Ни одного сообщения. Ни от мамы, ни от отца. И это странно. Это ненормально. И меня это бесит. И пугает.

Стас опускает взгляд и выдыхает так тихо, что сначала я даже не уверена, правильно ли услышала:

– Родители погибли…

Сердце на мгновение замирает, а потом с глухим стуком ударяет куда-то в горло. Эти два слова будто проходят сквозь меня, не цепляясь.

– Что?..

Я не верю. Не понимаю. Или не хочу понять.

– Что ты сказал?

Стас медленно поднимает глаза. В них – ни слёз, ни истерики. Только пустота, выжженное поле, где ничего не осталось. Только боль, с которой уже даже не борешься.

– На подъезде к границе автомобиль вылетел с трассы и загорелся. Никто не выжил.

Мир сужается до одной точки.

До его слов.

До комнаты, в которой воздух внезапно становится таким тяжёлым, что вдыхать – всё равно что тонуть.

Но теперь слова не проходят сквозь. Они пронзают. Прямо в грудь. В самое мягкое, в самое живое.

– Нет… – шепчу, качая головой. – Нет. Нет, ты… ты ошибаешься. Этого… этого не может быть. Ты врёшь… Это неправда…

Делаю шаг и чувствую, как подкашиваются колени. Сажусь на пол. Аккуратно, по-детски. Стас подходит, опускается рядом и притягивает к себе. Одной рукой – под плечи, второй – за затылок. Сначала упираюсь – привычка, рефлекс. Но потом сдаюсь.

– Дыши, – бормочет он в мои волосы.

Его грудная клетка поднимается, опускается. Я ловлю ритм. Вдох. Выдох. Ещё…

Слёзы приходят не сразу. Сначала – пустота. Ватная и гулкая. Потом одна капля падает ему на футболку. Вторая. Третья. А дальше – будто прорывает. Сгребаю его за ткань на груди, сжимаю кулаки, вцепляюсь, чтобы не распасться.

Мы молчим какое-то время, пока слёзы не утихают и дыхание не становится хоть чуть-чуть ровнее. Потом мягко, почти незаметно, брат отстраняется. Его ладони остаются на моих плечах, не давят, но дают почувствовать: он здесь, он рядом.

– Кира… – голос у него низкий, осторожный, будто он ступает по тонкому льду.

Он делает паузу. Глубоко вдыхает, словно сам ищет в себе силы произнести следующее:

– Завтра утром нужно съездить в морг.

Утро выдалось тяжёлым ещё до того, как наступило. Всю ночь не смыкаю глаз. Сижу у окна, укутавшись в плед, и смотрю, как темнота медленно выцветает в серый рассвет. Стас спит в соседней комнате. Или просто лежит с закрытыми глазами. Не знаю. Когда стрелка часов приближается к восьми, поднимаюсь и иду в ванную. Смотрю в зеркало: лицо серое, губы обветренные, глаза пустые. Как у него. Открываю кран, умываюсь ледяной водой. Хочется кричать – от холода, от бессилия, от глупой надежды, что всё это может оказаться ошибкой. Но не кричу. Только крепче стискиваю зубы. Одеваюсь молча. Простая одежда, никакой косметики. Всё кажется неуместным.

Мы молча садимся в такси и едем. Машина плывёт по утреннему городу, который живёт своей жизнью. Сижу на заднем сиденье, прижавшись лбом к прохладному стеклу. Стас рядом. Безмолвный. Его ладони сжаты в кулаки. Иногда он делает глубокие вдохи, как будто собирается что-то сказать, но передумывает.

Такси останавливается у серого здания с белой табличкой и решётками на окнах. Место, в котором не хочется бывать. Никогда. Мы выходим, не переглядываемся. Просто движемся вперёд, будто на автомате. Ноги сами находят путь по плитке… пустое фойе… мимо регистратора, что-то равнодушно бормочущего. Бумаги. Подписи. Пластиковые папки. Всё в тишине.

– Кира и Станислав? – спрашивает какой-то мужчина в белом халате.

Киваем с братом одновременно.

– Пойдёмте.

Мужчина уводит нас по узкому коридору, а затем указывает на одну из дверей. Он открывает её, но не входит, лишь кивает, приглашая нас внутрь.

– Не беспокойтесь, смотреть не придётся, – говорит он негромко почти извиняющимся тоном. – Только вещи.

Вхожу первой. Комната пустая, стерильная, с бледными стенами и столом у окна. На нём – прозрачный пластиковый контейнер. Внутри – несколько предметов. Всё умещается в одну коробку. Это пугает больше всего.

Подхожу ближе. Сверху – обручальные кольца. Слегка почерневшие, но узнаваемые. Под ними – браслет. Мамин. Тот самый, с которым я возилась вчерашним утром. Хватаюсь за край стола. Потому что всё внутри снова сыплется. Но больше всего ломает белая ткань, в которую завёрнута часть кожаного ремешка от её сумки. Только половина. Сгоревшая.

– Можете подтвердить принадлежность?

– Да. Это они.

Мужчина больше ничего не говорит. Закрывает контейнер и кладёт передо мной бланк. Стас молча берёт ручку и быстро расписывается. Мужчина кивает.

– Всё, – произносит он спокойно. – Я принесу вам справку, подождите здесь.

Он забирает бумаги и выходит, мягко прикрыв за собой дверь. В комнате становится особенно тихо. Стас всё ещё стоит у стола, опустив голову. Контейнер рядом. Смотрю на него не моргая. На эту пластиковую коробку, в которой теперь лежит всё, что осталось от прошлого.

Глава 14

Кира

Стук в дверь вырывает меня из воспоминаний о том дне, когда я в последний раз видела родителей. Всё исчезает – и голубое платье, и лёгкий смех, и папина наклонённая голова. Реальность возвращается со скрежетом.

– Кира? – Анна заглядывает в комнату.

Её голос звучит осторожно, она словно извиняется за что-то. Поворачиваюсь к ней, всё ещё не до конца вынырнув из старых воспоминаний.

– Здравствуйте, – улыбаюсь, заставляя уголки губ подняться. – Вы уже вернулись?

– Только что, – отвечает Анна, внимательно вглядываясь в меня. – Ты в порядке?

Незаметно делаю глубокий вдох, стараясь, чтобы грудь не дрожала. Медленно выдыхаю через нос, выравнивая дыхание.