Бессонница

Глава 6

Лето кончилось почти незаметно, как это обычно бывает в округе Мэн. С каждым днем Ральф просыпался все раньше и раньше, и к тому времени, когда листья на деревьях вдоль Харрис-авеню заиграли всеми красками осени, он открывал глаза уже около 2.15 ночи. Это было невесело – прямо сказать, даже очень погано, – но на начало октября у Ральфа была назначена встреча с чудо-доктором Джеймсом Роем Хонгом, которую он очень ждал; да и таких огненных фейерверков, который привиделся Ральфу после его первой встречи с Джо Вайзером, больше не повторялось. Иногда появлялись короткие вспышки и свечение вокруг предметов, но Ральф быстро понял, как с этим бороться: если закрыть глаза и досчитать до пяти, все проходило.

Ну… обычно проходило.

Выступление Сьюзан Дей было назначено на пятницу, восьмое октября, и, поскольку сентябрь уже заканчивался, протесты и публичные дебаты на тему абортов становились все более ожесточенными и, разумеется, все было закручено вокруг приезда Сьюзан в Дерри. Эд Дипно еще не раз выступал по телевизору – Ральф часто видел его в местных новостях, – иногда в компании Дэна Далтона, но все чаще один. Он много и убедительно говорил, и теперь ирония проскальзывала у него не только во взгляде, но и в голосе.

Он нравился людям, и «Друзья жизни» пользовались все большим уважением и поддержкой у широкой общественности. Они больше не швыряли кукол в окна клиники, да и вообще не использовали насилие в качестве аргумента, но проводили множество маршей «за» и соответственно контрмаршей «против», называли имена, потрясали кулаками и писали длинные гневные письма во все городские газеты. Проповедники предрекали вечные муки; учителя с трудом удерживали дисциплину в школах; с полдюжины молодых женщин, которые называли себя «Малышками гомо-лесбо в поддержку Иисуса», угодили в полицейский участок – за то, что прохаживались перед Первой баптистской церковью с плакатами ПОШЛИ ВСЕ НА ХЕР ОТ МОЕГО ТЕЛА. Один полицейский, пожелавший остаться неизвестным, сказал в интервью какой-то газете, что он очень надеется, что Сьюзан Дей внезапно свалится с гриппом или случится еще что-нибудь, что помешает ей приехать в Дерри.

Эд больше не звонил Ральфу, но зато двадцать первого сентября он получил открытку от Элен. Всего двенадцать ликующих слов, наспех нацарапанных на обороте:

«Ура, работа! Публичная библиотека Дерри! Выхожу со следующего месяца! Скоро увидимся – Элен».

Очень довольный и радостный – еще даже более радостный, чем в тот день, когда Элен позвонила ему из больницы, – Ральф спустился вниз, чтобы показать открытку Макговерну, но его не было дома.

Тогда Луиза… но ее тоже не было: может, пошла к подруге сыграть пару партий в карты, а может, поехала за покупками – к примеру, за пряжей, чтобы связать очередной платок.

Ральф был слегка раздосадован. Вот незадача: те люди, с которыми в первую очередь хочется поделиться хорошими новостями, почему-то всегда исчезают как раз в тот момент, когда ты буквально готов взорваться от переполняющей тебя радости. Размышляя об этой странной закономерности, он побрел к Строуфорд-парку и именно там и нашел Билла Макговерна, который сидел на скамейке у софтбольного поля, где буквально два дня назад закончился внутренний городской чемпионат, и плакал.

Возможно, «плакал» – сказано слишком сильно. Скорее тихонько пускал слезу. Макговерн сидел, зажав в кулаке носовой платок, и наблюдал за тем, как мама с маленьким сыном играют в мяч на первой базе площадки. Периодически он подносил платок к лицу и вытирал глаза. Ральф, который в жизни не видел, чтобы Макговерн плакал – даже на похоронах Каролины, – на пару минут задержался на подступах к полю, не зная, как поступить: все-таки потревожить Макговерна или потихоньку уйти, пока тот его не заметил.

В итоге он все же собрался с духом и пошел к скамейке.

– Привет, Билл, – сказал он.

Макговерн взглянул на него красными мокрыми глазами, вытер слезы и попытался улыбнуться.

– Привет, Ральф. Ты застал меня врасплох. Я тут немного расклеился, извини.

– Поздно. – Ральф присел рядом с Биллом. – Я уже все видел. А что случилось?

Макговерн пожал плечами и снова поднес платок к глазам:

– Да так, ничего особенного. Просто переживаю из-за парадоксов природы.

– А в чем парадокс?

– У одного моего старого друга – у человека, который принял меня на мою первую преподавательскую должность – случилась радость. Он умирает.

Ральф удивленно приподнял брови, но ничего не сказал.

– У него пневмония. Его племянница, я так думаю, сегодня-завтра отвезет его в больницу, и его, наверное, положат под капельницу. Только ему это вряд ли поможет: он умирает. И когда он умрет, я буду радоваться его смерти, и это, как я понимаю, меня больше всего и расстраивает. – Макговерн пару секунд помолчал. – Ты вообще ничего не понимаешь, правда? Ну, что я пытаюсь тебе сказать?

– Неа, – подтвердил Ральф – Но все нормально.

Макговерн заглянул ему в лицо, на секунду задумался, а потом фыркнул. Из-за слез было не очень понятно, что означает это глухое фырканье, но Ральф решил, что это все-таки смех, и позволил себе улыбнуться.

– Я сказал что-то смешное?

– Нет. – Макговерн похлопал его по плечу. – Просто я посмотрел на твое лицо, такое честное и серьезное – а ты и вправду как открытая книга, Ральф, – и подумал, что ты мне ужасно нравишься. Иногда я даже жалею, что я – это не ты.

– Только, пожалуйста, не становись мной в три ночи, – тихо сказал Ральф. – Тебе не понравится.

Макговерн вздохнул и серьезно кивнул:

– Бессонница.

– Да, бессонница.

– Извини, что я засмеялся, но…

– Не извиняйся, Билл.

– …но, пожалуйста, поверь мне, это был не просто смех, а смех восхищения.

– А кто он, этот твой друг, и почему это радостно, что он умирает? – спросил Ральф, хотя давно уже догадался, в чем заключается тот парадокс, о котором говорил Макговерн; он был совсем не таким наивным дурачком, каким считал его Билл.

– Его зовут Боб Полхерст, и его пневмония – хорошая новость, потому что у него болезнь Альцгеймера. С лета 88-го года.

О чем-то таком Ральф и подумал… хотя первым на ум пришел СПИД. Макговерн, наверное, был бы в шоке от подобного предположения, вдруг подумалось Ральфу, и от этой дурацкой мысли ему стало почти смешно. Но потом он взглянул на Билла, и ему стало стыдно за свое веселье. Он знал Билла уже много лет и давно заметил, что, когда случалось какое-то по-настоящему большое несчастье, Билл всегда становился особенно язвительным и ироничным, но его горе от этого не становилось менее искренним.

– Боб стал главой Исторического отделения в средней школе Дерри в сорок восьмом году, когда ему едва исполнилось двадцать пять, и занимал эту должность аж до восемьдесят первого или восемьдесят второго года. Он был гениальным учителем, как говорится, от Бога. Это был замечательный человек, один из тех великолепных чудаков, которые почему-то зарывают свои таланты в землю. Они обычно так и заканчивают: возглавляют какое-то отделение в какой-то школе и ведут еще кучу кружков и секций чуть ли не на общественных началах, просто потому, что не умеют отказывать. Вот и Боб тоже не умел.

Мама с сыном закончили играть в мяч и теперь направлялись к маленькой летней закусочной на открытом воздухе, которую уже очень скоро закроют на зиму. Лицо у мальчика было удивительно красивым, и эту ангельскую красоту подчеркивала еще и розоватая аура, которая клубилась вокруг его головы и переливалась ленивыми волнами перед его выразительным и подвижным лицом.

– Мам, пойдем скорее домой, – сказал он. – Я хочу полепить из пластилина. Хочу сделать пластилиновое семейство.

– Но сначала давай поедим, хорошо? Мама проголодалась.

– Ну ладно.

На носу у парнишки был полукруглый шрам, и в этом месте розовая аура становилась алой.

Выпал из кроватки, когда ему было восемь месяцев, подумал Ральф. Хотел дотянуться до бабочек на игрушке, подвешенной к потолку. Мама до смерти испугалась, когда прибежала на крик и увидела, что сын весь в крови: решила, что он умирает. Патрик, его зовут Патрик. А мама зовет его просто Пат. Его назвали в честь дедушки и…

Он зажмурился. Ощущение было такое, что желудок вдруг резко подпрыгнул и оказался прямо под кадыком, и Ральф вдруг испугался, что его сейчас стошнит.

– Ральф, – встревожился Макговерн. – С тобой все в порядке?

Он открыл глаза. Никаких аур, розоватых или каких-то других; просто мама с сыном идут в кафешку, чтобы чего-нибудь перекусить, и он не знал – он НЕ ЗНАЛ, – что она не хочет вести Пата домой, потому что его отец, который недавно вернулся домой после полугода в море, снова ушел в запой, а когда он уходит в запой, он становится…

Хватит, Бога ради, не надо.

– Ага, все в порядке, – сказал он Макговерну. – Что-то в глаз попало. Ты продолжай. Дорасскажи мне, что там с твоим другом?

– Да тут и рассказывать-то почти нечего. Он был гением, да, но за долгие годы я убедился, что гений – это такой товар, цена на который сильно завышена. Все дело в том, что в этой стране полно гениев, таких умных людей, что в их обществе ты себя чувствуешь идиотом, будь у тебя хоть три диплома с отличием. И я думаю, что большинство из них – именно учителя, скромные и незаметные люди, которые не стремятся к известности и живут и работают в маленьких городках, потому что им это нравится. Я доподлинно знаю, что Боб Полхерст – как раз из таких. Он видел людей насквозь. Меня даже пугала его проницательность… ну, поначалу. Потом-то я понял, что бояться не стоит, потому что Боб – очень добрый человек, действительно добрый… но поначалу это пугает. Такое впечатление, что у него не глаза, а рентгеновские аппараты.

Женщина взяла стаканчик с содовой и уселась за столик в кафешке. Мальчик потянулся к стаканчику обеими руками, улыбнулся, взял его и принялся жадно пить. Вокруг него снова возникла все та же розовая аура, и Ральф понял, что он был прав: мальчика действительно звали Патриком, и мама действительно не хотела идти домой. Разумеется, он никоим образом не мог этого знать, но это было так.

– Тогда, – сказал Макговерн, – если ты был родом из центральной части штата Мэн и не являлся стопроцентным гетеросексуалом, тебе оставалось только одно – казаться им, причем стараться изо всех сил. Альтернатива была только одна – уехать в Грин Виледж, жить там, носить берет, а по субботам отдыхать в типа как джазовых клубах, где публика прищелкивает пальцами вместо того, чтобы хлопать. Тогда мысль о том, чтобы «выйти из тени», была чистой воды безумием. Потому что у большинства из нас не было ничего, кроме этой самой тени. Если ты не хотел встретиться с толпой поддатых единомышленников, которых объединяет одно желание – набить тебе морду, тогда тенью становился весь мир.

Пат допил и бросил стаканчик на землю. Мать сказала ему, чтобы он подобрал стакан и выбросил в урну, что мальчик и проделал с удивительной радостью. Затем мать взяла Пата за руку и они медленно пошли к выходу из парка. Ральф наблюдал за ними с некоторой тревогой, надеясь на то, что опасения этой женщины не оправдаются, и опасаясь, что все-таки оправдаются.

– Когда я устраивался на работу на кафедру истории в среднюю школу Дерри – а это было в 1951 году, – я только что отышачил два года черт-те где, в Лубеке, и решил, что если мне удалось прижиться там, значит, я смогу устроиться куда угодно. Но Боб посмотрел на меня – черт, да он просто заглянул в меня – своим рентгеновским взглядом и все понял. Но это его не смутило. «Если я решу предложить вам эту работу, а вы решите согласиться, мистер Макговерн, могу я быть уверен в том, что у нас никогда не возникнет проблем, касающихся ваших сексуальных предпочтений?»

Сексуальных предпочтений, Ральф! Черт побери! До этого дня я и мечтать не мог о такой формулировке, но у него она прозвучала гладко, просто как по маслу прошла. Я начал было нести обычную чушь, мол, я понятия не имею, о чем это он, но все равно оскорблен до глубины души, – но потом я посмотрел на него еще раз и решил не тратить понапрасну силы. Может быть, в Лубеке мне и удалось кого-то одурачить, но с Бобом Полхерстом этот номер не пройдет. Ему тогда еще тридцати не было, может, он за всю свою жизнь всего раз десять выезжал к югу от Киттери, но про меня он узнал все, все, что было для него важно, и на это ему хватило двадцатиминутного собеседования.

«Нет, сэр, проблем не возникнет», – сказал я кротко, прямо как барашек Мэри.

Макговерн снова промочил глаза платком, но Ральфу показалось, что на этот раз жест был скорее театральным.

– К двадцати трем годам, когда я ушел преподавать в общественный колледж Дерри, Боб научил меня всему, что я сейчас знаю о преподавании истории, и игре в шахматы. Он был великолепным шахматистом… он бы запросто обыграл этого хвастуна Фэя Чапина, вот что я тебе скажу. Мне удалось выиграть у него всего один раз, и то, в тот момент болезнь Альцгеймера уже начала есть его изнутри. После этого я с ним не играл.

Было еще кое-что. Он никогда ничего не забывал. Он помнил дни рождения и годовщины людей, которые его окружали, – он не посылал открыток, не дарил подарков, он просто поздравлял, желал всего самого хорошего, и никто никогда не сомневался в его искренности. Он опубликовал около шестидесяти статей по преподаванию истории и по Гражданской войне, он по ней специализировался. В 1967–1968 гг. он написал книгу, которая называлась Позже Лета, о том, что происходило после битвы при Геттисберге. Через десять лет он позволил мне прочесть рукопись, и я считаю, что это лучшая книга по Гражданской войне из всех, которые мне довелось читать, – единственная, которая может сравниться с романом Ангелы-Убийцы, написанным Майклом Шаара. Боб слышать ничего не хотел о публикации. А когда я спросил его, почему, он сказал, что если кто и должен понять его мотивы, так это я.

Макговерн помолчал, глядя на парк, который был полон золотисто-зеленого света и черных вкраплений тени, которые начинали двигаться и менять форму при каждом дуновении ветра.

– Он сказал, что боится публичности.

– Ага, – сказал Ральф. – Я понял.

– Может быть, это характеризует его лучше всего: он любил разгадывать большой кроссворд в Sunday New York Times перьевой ручкой. Я как-то подколол его на эту тему – обвинил его в высокомерии. Он тогда улыбнулся и сказал: «Билл, между гордыней и оптимизмом есть большая разница – я оптимист, вот и все».

– Так или иначе, у тебя уже есть общая картина. Добрый человек, великолепный учитель, острый ум. Он специализировался на Гражданской войне, а теперь он даже не знает, что это такое, не говоря уже о том, кто победил. Черт, да он даже имени своего не знает, и довольно скоро – на самом деле чем скорее, тем лучше – он умрет, понятия не имея о том, что вообще когда-то жил.

Мужчина средних лет в футболке Университета штата Мэн и драных джинсах, шаркая, прошел через игровую площадку, под мышкой у него был зажат мятый бумажный пакет, из тех, что выдают в магазинах. Он остановился около закусочной, чтобы изучить содержимое контейнера для мусора, авось найдется пара бутылок. Когда он наклонился, Ральф увидел темно-зеленую оболочку, которая окружала его, и более светлую веревочку, которая, колыхаясь, поднималась от его головы. И вдруг Ральф понял, что он слишком устал, чтобы закрыть глаза, слишком устал, чтобы захотеть не видеть этого.

Он повернулся к Макговерну и сказал: «С прошлого месяца я вижу вещи, которые…»

– Наверное, мне грустно, – сказал Макговерн, в очередной раз нарочито всхлипывая. – Только не знаю, из-за Боба или из-за себя самого. Разве это не мерзко? Но если бы ты знал, каким он был в те дни… ослепительным… пугающе ослепительным…

– Билл? Видишь вон того парня около закусочной? Который в помойке роется? Я вижу…

– Да, сейчас таких парней всюду полно, – сказал Макговерн, мельком взглянув на бродягу (который нашел две банки из-под «Будвайзера» и засунул их в свой пакет), потом он снова повернулся к Ральфу. – Ненавижу быть старым. Наверное, в этом все дело.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

около 35 градусов по Цельсию. – Примеч. пер.

2

Инициалы Линдона Бейнса Джонсона, 36-го президента США. Стал президентом после убийства Кеннеди в 1963 году. Во время его президентства операции США во Вьетнаме расширились до размеров полномасштабной войны. – Примеч. пер.

3

«Макбет», акт II, сцена 2; перевод Б. Пастернака. – Примеч. пер.