Оно. Том 2. Воссоединение

3

Бен Хэнском сбрасывает вес

Майк Хэнлон заказал выпивку, и, словно компенсируя возникшую ранее паузу, все сразу заговорили. Беверли Марш, как выяснилось, теперь стала Беверли Роган. По ее словам, в Чикаго она вышла замуж за чудесного человека, который полностью перевернул ее жизнь и как по мановению волшебной палочки смог превратить склонность жены к шитью в успешное предприятие по разработке и пошиву модной одежды. Эдди Каспбрэку принадлежала компания по прокату лимузинов в Нью-Йорке. «Насколько я знаю, моя жена сейчас может лежать в постели с Аль Пачино», – улыбнувшись, объявил он, и все снова расхохотались.

Они знали о достижениях Билла и Бена, но у Билла сложилось ощущение, что до самого последнего времени они никак не связывали их имена (Бен – архитектор, он – писатель) с друзьями детства. Беверли достала из сумочки по экземпляру «Джоанны» и «Черной стремнины» (обе в карманном формате) и попросила автограф. Билл отказываться не стал, но заметил, что книги новенькие, словно она купила их в киоске в аэропорту, когда вышла из самолета.

В той же манере Ричи сказал Бену, в каком он восторге от коммуникационного центра Би-би-си в Лондоне… но в его глазах читалось недоумение, словно он не мог связать то здание с этим мужчиной… или с толстым мальчишкой, который показал им, как затопить половину Пустоши с помощью нескольких украденных досок и ржавой автомобильной дверцы.

Ричи работал диджеем в Калифорнии. Он сказал им, что его прозвище – Человек тысячи голосов, и Билл застонал:

– Господи, Ричи, твои голоса всегда были такими жуткими.

– Лестью вы ничего не добьетесь, миста, – небрежно ответил Ричи.

Когда Бев спросила, носит ли он контактные линзы, Ричи понизил голос:

– Наклонись поближе, бей-би.

Беверли наклонилась и радостно вскрикнула, когда Ричи чуть повернул голову, чтобы она увидела край мягких линз «Гидромист», которые он носил.

– Библиотека все та же? – спросил Бен Майка Хэнлона.

Майк достал бумажник и продемонстрировал фотографию библиотеки с высоты птичьего полета. Проделал это с гордостью человека, показывающего фотографии своих детей после вопроса о семье.

– Ее сделал парень, у которого свой легкомоторный самолет, – пояснил он, когда фотография пошла по рукам. – Я пытался убедить Городской совет или какого-нибудь хорошо обеспеченного частного спонсора выделить деньги на увеличение фотографии до размеров витража, чтобы повесить ее в детской библиотеке. Пока безрезультатно. Но фотография хорошая, правда?

Они все согласились. Бен смотрел на нее дольше всех, просто впился взглядом. Наконец постучал пальцем по стеклянному коридору, который соединял два здания.

– Ты где-нибудь такое видел, Майк?

Майк улыбнулся:

– Это твой коммуникационный центр, – и все шестеро опять рассмеялись.

Принесли напитки. Все наконец-то расселись.

Комнату окутала тишина, неожиданная, неловкая, вызвавшая замешательство. Они переглянулись.

– Ну? – спросила Беверли обволакивающим, чуть хрипловатым голосом. – За что пьем?

– За нас, – тут же ответил Ричи. Уже не улыбаясь. Он встретился взглядом с Биллом, всколыхнув в нем бурю эмоций, с которыми Билл едва справился: он вспомнил себя и Ричи посреди Нейболт-стрит, когда тварь, которая могла быть клоуном или могла быть оборотнем, исчезла, а они обнимали друг друга и плакали. Его рука, поднимая стакан, дрожала, и несколько капель упали на салфетку.

Ричи медленно встал и, один за другим, они последовали его примеру: Билл – первым, потом Бен и Эдди, Беверли и, наконец, Майк Хэнлон.

– За нас, – повторил Ричи, и его голос, как и рука Билла, чуть дрожал. – За Клуб неудачников 1958.

– За Неудачников. – В голосе Бев слышались веселые нотки.

– Неудачников. – Лицо Эдди за очками без оправы было бледным и старым.

– Неудачников, – согласился Бен. Легкая и печальная улыбка искривила уголки рта.

– Неудачников, – промолвил Майк Хэнлон.

– Неудачников, – подвел черту Билл.

Они чокнулись. Выпили.

Вновь упала тишина, но на этот раз Ричи ее не нарушил. Все чувствовали, сколь необходима эта пауза.

Они сели, и Билл повернулся к человеку, который их собрал.

– Выкладывай, Майк. Расскажи нам, что здесь происходит и что мы можем сделать.

– Сначала поедим, – ответил Майк. – Поговорим позже.

Они принялись за еду… и ели долго и с удовольствием. «Как в старом анекдоте про приговоренного к смерти», – подумал Билл, и почувствовал, что сам давно уже не ел с таким аппетитом… его так и подмывало подумать: «С самого детства». Готовили в ресторане не на высшем уровне, но и далеко не плохо, и еды было много. Вскоре все шестеро активно передавали друг другу стоящие на столе блюда: свиные ребрышки, курицу с грибами, обжаренные куриные крылышки, блинчики с овощами, водяные орехи, завернутые в бекон, полоски копченой говядины на шпажках.

Прежде всего им на стол поставили подносы с закусками, по центру каждого стояла маленькая керамическая жаровня. И Ричи (он делил поднос с Беверли), как ребенок, держал над жаровней все, что потом клал в свою тарелку, включая половину блинчика с овощами и несколько красных фасолин.

– Жаровня на столе – мне это так нравится, – признался он Бену. – Я бы съел говно на палочке, если на моем столе стоит жаровня.

– И вероятно, уже съел, – хмыкнул Билл, и Беверли так смеялась, что ей пришлось выплюнуть еду на салфетку, чтобы не подавиться.

– Господи, кажется, меня сейчас вырвет. – Ричи так точно сымитировал Дона Пардо 10, что Беверли засмеялась еще сильнее, ее лицо стало пунцовым.

– Прекрати, Ричи, – выдохнула она. – Я тебя предупреждаю.

– Предупреждение услышано, – ответил Ричи. – Кушай, кушай, дорогая.

Роуз сама принесла десерт – большую гору «Запеченной Аляски» 11, и сама зажгла торт во главе стола, там, где сидел Майк.

– Больше жаровен на моем столе, – изрек Ричи голосом человека, который умер и отправился на небеса. – Это лучшая трапеза, какую мне доводилось есть в этой жизни.

– Мы старались, – потупилась Роуз.

– Если я задую огонь, мое желание исполнится? – спросил он ее.

– В «Нефрите Востока» исполняются все желания, сэр.

Улыбка Ричи разом поблекла.

– Мне нравится ваш настрой, но, знаете ли, я сомневаюсь в истинности вашего утверждения.

Они съели почти весь торт. И когда Билл откинулся на спинку стула, с животом, выпирающим над ремнем, он обратил внимание на стоящие на столе стаканы. Казалось, их сотни. Билл чуть улыбнулся, вспомнив, что уговорил два мартини до обеда и еще бог знает сколько бутылок пива «Кирин» за едой. Другие от него не отставали. В их теперешнем состоянии и поджаренные кегли для боулинга, наверное, отличались бы отменным вкусом. И однако, он не чувствовал, что напился.

– Я столько не ел с самого детства, – подал голос Бен. Они все посмотрели на него, и он чуть покраснел. – В прямом смысле слова. Эта самый сытный обед с тех пор, как я учился в десятом классе.

– Ты сел на диету? – спросил Эдди.

– Да, – кивнул Бен. – Сел. На диету свободы Бена Хэнскома.

– И что тебя к этому побудило? – спросил Ричи.

– Едва ли вы захотите слушать эту древнюю историю… – Бен заерзал на стуле.

– Не знаю, как остальные, но я хочу, – прервал его Билл. – Расскажи нам, Бен. Без утайки. Что превратило Стога Колхуна в модель из глянцевого журнала, которую мы видим сегодня?

Ричи фыркнул:

– Стог, точно. Я и забыл.

– Не такая уж это история. Даже вообще не история. После того лета… после 1958-го… мы прожили в Дерри еще два года. Потом моя мама потеряла работу, и нам пришлось переехать в Небраску, потому что там жила ее сестра, которая предложила взять нас к себе до тех пор, пока матери не удастся вновь встать на ноги. Хорошего в этом было мало. Ее сестра, моя тетя Джин, относилась к тем умеющим портить жизнь стервам, которые считают своим долгом постоянно напоминать тебе о твоем месте в этом великом мире. Она неустанно твердила, как нам повезло, что у моей матери есть сестра, которая дала нам стол и кров, как нам повезло, что мы не живем на пособие, и все такое. Я стал таким толстым, что вызывал у нее отвращение. Она не давала мне покоя. «Бен, ты должен больше заниматься физкультурой. Бен, у тебя будет инфаркт до того, как тебе исполнится сорок, если ты не похудеешь. Бен, в мире голодает так много детей, что тебе должно быть стыдно своего веса». – Он помолчал, выпил воды. – Но она поминала голодающих детей и в тех случаях, когда я оставлял что-то в тарелке.

Ричи рассмеялся и кивнул.

– В любом случае страна только выходила из кризиса, и моей матери потребовался почти год на поиски постоянной работы. Тогда мы уехали из дома моей тетушки в Ла-Висте и перебрались в Омаху. В сравнении с 1958 годом я прибавил девяносто фунтов. Думаю, я толстел исключительно для того, чтобы досадить тете Джин.

Ричи присвистнул.

– Так ты весил…

– Почти двести десять фунтов, – мрачно ответил Бен. – И когда я пошел в Истсайдскую среднюю школу в Омахе, уроки физкультуры… не стали моими любимыми. И там меня звали Сисястым. Надеюсь, идея вам понятна.

Насмешки продолжались семь месяцев, но однажды, когда мы переодевались после очередного урока физкультуры, двое или трое парней начали… шлепать меня по животу. Они называли это «стрясти жир». Скоро к ним присоединились еще двое или трое. Потом четверо или пятеро. И наконец, они все приняли участие в этой забаве, принялись гонять меня по раздевалке, шлепая по животу, по заду, по спине, по ногам. Я перепугался и начал кричать. От моих криков остальные просто заливались смехом.

Знаете, – Бен смотрел на стол, перекладывая ножи и вилки, – оглядываясь назад, я могу сказать, что до звонка Майка тот день был последним, когда я подумал о Генри Бауэрсе. Начал это сын фермера, парень со здоровенными ручищами, и пока они гоняли меня, я решил, что Генри вернулся в мою жизнь. Думаю… нет, я знаю, что именно тогда я и запаниковал.

Они гнали меня по коридору, мимо шкафчиков, где парни, которые серьезно занимались спортом, хранили свою амуницию. Голый, красный, как сваренный лобстер, я потерял чувство собственного достоинства… или себя. Вот до чего они меня довели. Я кричал, зовя на помощь, а они бежали за мной и орали: «Стрясем жир! Стрясем жир! Стрясем жир!» Там стояла скамья…

– Бен, тебе не обязательно все это вспоминать! – внезапно воскликнула Беверли. Лицо ее сделалось пепельно-серым. Она вертела в руках стакан, чуть не расплескав воду.

– Пусть закончит, – возразил Билл.

Бен бросил на него короткий взгляд и кивнул.

– Скамья стояла в конце коридора. Я споткнулся о нее, упал, ударился головой. Минуту или две они еще стояли вокруг меня, а потом чей-то голос сказал: «Ладно. Хорошего понемножку. Идите переодеваться».

В дверях стоял тренер, в синих спортивных штанах с белыми лампасами и белой футболке. Никто не знал, как давно он за всем этим наблюдал. Они все посмотрели на него, некоторые улыбались, другие чувствовали себя виноватыми, лица третьих не выражали ничего. Они ушли. А я разрыдался.

Тренер еще какое-то время стоял, привалившись к дверному косяку, глядя на меня, глядя на голого толстого мальчика, чья кожа покраснела от бесчисленных шлепков, на толстого мальчика, который плакал, лежа на полу.

Наконец он спросил: «Бенни, почему бы тебе на хер не заткнуться?»

И я заткнулся. От изумления. Представить себе не мог, что услышу такое слово из уст учителя. Посмотрел на него снизу вверх, а он подошел и сел на скамью, о которую я споткнулся. Наклонился ко мне, и свисток, который висел у него на шее, качнулся и стукнул меня по лбу. На мгновение я подумал, что он собирается поцеловать меня или сделать что-то такое, и отпрянул, но он схватил меня за сиськи и сжал. Потом убрал руки и вытер о штаны, будто прикасался к чему-то грязному.

«Ты думаешь, я собираюсь успокаивать тебя? – услышал я от него. – Напрасно. Их тошнит от твоего вида, и меня тоже тошнит. Причины у нас разные, но только потому, что они – дети, а я – нет. Они не знают, почему их от тебя тошнит. Я знаю. Меня тошнит, потому что я вижу, как ты хоронишь хорошее тело, которое дал тебе Бог, под толстенным слоем жира. Это форменное безобразие – так потакать собственным глупым желаниям. А теперь послушай меня, Бенни, потому что другого случая поговорить с тобой мне не представится. У меня футбольная команда, и баскетбольная, и легкоатлетическая, а в промежутках приходится работать и с пловцами. Поэтому это наш первый и последний разговор. Ты заплыл жиром здесь. – Он постучал меня по лбу, по тому самому месту, куда ударил этот чертов свисток. – Там у всех скапливается жир. А если ты сосредотачиваешь то, что у тебя между ушей, на диете, то начинаешь терять вес. Но такие парни, как ты, на это не способны».

– Какой мерзавец! – негодующе воскликнула Беверли.

– Да, – Бен широко улыбнулся. – Но он не знал, что он мерзавец, таким был тупым. Он, вероятно, видел Джека Уэбба в фильме «Инструктор» 12 раз шестьдесят, поэтому действительно думал, что оказывает мне услугу. И, как выяснилось, оказал. Потому что в тот самый момент я кое о чем подумал. Я подумал…

Он отвернулся, нахмурился – и у Билла вдруг возникло престраннейшее чувство: он знал, что сейчас скажет Бен, прежде чем тот открыл рот.

– Я сказал вам, что последний раз вспомнил Генри Бауэрса, когда эти парни гонялись за мной и сгоняли с меня жир. А когда тренер поднимался, чтобы уйти, я в последний раз по-настоящему подумал о том, что мы сделали летом пятьдесят восьмого. Я подумал…

Бен вновь замялся, по очереди посмотрел на каждого, словно изучая лица, и продолжил, тщательно выбирая слова.

– Я подумал, как славно мы действовали вместе. Я подумал о том, что мы сделали и как мы это сделали, и меня вдруг осенило: если бы тренеру пришлось столкнуться лицом к лицу с чем-то таким, волосы у него мгновенно бы поседели, а сердце бы остановилось, как старые часы. Наверное, я отнесся к нему несправедливо, но и он поступил точно так же по отношению ко мне. И наверное, понятно, что после этого произошло со мной…

– Ты озверел, – подсказал Билл.

Бен улыбнулся.

– Да, совершенно верно, – кивнул он. – Я его позвал: «Тренер!»

Он повернулся и посмотрел на меня. «Вы говорите, что тренируете легкоатлетическую команду?» – спросил я.

«Совершенно верно, – ответил он. – Хотя тебе это без разницы».

«Послушай меня, глупый, тупоголовый сукин сын, – продолжил я, и у него отвисла челюсть и выпучились глаза. – В марте я собираюсь принять участие в соревнованиях по бегу. И что ты думаешь по этому поводу?»

«Я думаю, тебе стоит закрыть пасть, пока ты не нажил серьезных неприятностей».

«Я собираюсь победить всех, кого ты выставишь. Я собираюсь победить твоих лучших спортсменов. А потом я хочу услышать от тебя гребаное извинение».

Его пальцы сжались в кулаки, и на мгновение мне показалось, что сейчас он вернется и врежет мне так, что мало не покажется. Но пальцы разжались.

«Это всего лишь слова, жиртрест, – услышал я. – Говорить может каждый. Но если ты обгонишь моих лучших, я подам заявление об уходе и пойду убирать кукурузу». С тем он и ушел.

– Ты похудел? – спросил Ричи.

– Если на то пошло, да, – ответил Бен. – Но тренер ошибся. Причина была не у меня в голове. Ее следовало искать в моей матери. В тот вечер я пришел домой и сказал, что хочу похудеть. Закончилось все жуткой ссорой, мы оба расплакались. Она начала с прежних аргументов: я совсем не толстый, просто у меня широкие кости, а большой мальчик, который хочет стать большим мужчиной, должен есть много только для того, чтобы не терять вес. Для нее… думаю, моя полнота прибавляла ей уверенности. Ее пугала необходимость одной воспитывать сына. У нее не было ни специального образования, ни особых навыков, только желание трудиться. И когда она могла дать мне добавку… или посмотреть на меня через стол и увидеть, какой я большой…

– Она чувствовала, что в этой битве с жизнью она побеждает, – вставил Майк.

– Точно. – Бен допил пиво и ладонью вытер маленькие пенные усики с верхней губы. – Так что сражаться пришлось прежде всего не с моей головой, а с ней. Она мое желание просто отторгала, и не один месяц. Не хотела выбрасывать мою старую одежду, не покупала новую. Я к тому времени уже бегал. Бегал постоянно, и иногда сердце билось так сильно, что я едва не терял сознание. Мой первый забег на милю закончился тем, что меня вырвало и я таки грохнулся в обморок. Потом я какое-то время только блевал. А чуть позже мне приходилось удерживать штаны, чтобы они не свалились с меня на бегу.

Я подрядился разносить газеты и бегал с почтальонской сумкой на шее. Она билась о мою грудь, а руками я держался за штаны. Мои рубашки уже напоминали паруса. Вечерами, приходя домой, я съедал половину того, что лежало в моей тарелке. Мать рыдала и говорила, что я морю себя голодом, убиваю себя, что я больше ее не люблю, что она надрывается на работе ради меня, а мне на это наплевать.

– Господи, – пробормотал Ричи, закуривая. – Не представляю себе, как ты это выдержал, Бен.

– Просто лицо тренера постоянно стояло передо мной, – ответил Бен. – Я помнил, как он выглядел после того, как схватил меня за сиськи в коридоре, который вел в мужскую раздевалку. Так мне и удалось похудеть. Я купил себе новые джинсы и кое-что из одежды на деньги, которые получал на почте, а один старик, который жил на первом этаже, шилом прокалывал на моем ремне новые дырки… если не ошибаюсь, проколол пять. Думаю, я тогда вспомнил еще один случай, когда мне самому пришлось покупать новые джинсы – после того как Генри столкнул меня в Пустошь и едва не изрезал на куски.

– Да, – улыбнулся Эдди. – В тот день ты еще дал мне совет насчет шоколадного молока. Помнишь?

Бен кивнул.

– Если я и вспомнил, – продолжил Бен, – то лишь на секунду, а потом все ушло. Примерно в то же время я начал ходить в школе на курс «Здоровье и правильное питание» и выяснил, что зелени можно есть сколько угодно и при этом совершенно не поправляться. Как-то вечером мать поставила на стол миску с салатом, шпинатом, кусочками яблока и остатками ветчины. Я никогда не любил заячьей еды, но в тот вечер трижды брал добавку и говорил матери, как все вкусно.