Орден Ранункулюс

Подхватив тетрадку с рецептами и свежесвязанную кофточку, Женя ловко прыгнула в туфли Цебо из «Детского мира» и крикнула:

– Рома, Юхан! Мальчики! Я убежала к Сафоновой! Не скучайте! – И хлопнула дверью.

Никто не отозвался. Юхан Захарович уже с полчаса как смотрел послеобеденный сон, сидя в кожаном кресле с журналом «Иностранная литература», а Ромка дудел в ненавистную дудку. Точнее, в флейту-пикколо. Чтоб ей…

Как только дверь за матерью закрылась, Ромка, не вынимая мундштука изо рта, перебрался на подоконник и с нетерпением уставился в окно. РАЗ-два, три, РАЗ-два, три, РАЗ-два, три… по расчетам трех четвертей Женя должна была уже промахнуть лестничный пролет и поставить туфельку тридцать четвертого с половиной размера на ступеньку четвертого этажа. РАЗ-два, три… Пятачок перед подъездом пустовал, а это означало, что на мамином пути к Сафоновой кто-то встретился. Не иначе как Мурка-Гитлер. Ромка тотчас представил сцену, как переваливающаяся с боку на бок Мурка, вся обвешанная сумками, ловит в полете за край рукава его почти невесомую маму:

– Здравствуйте, Марьгеоргевна, – говорит Женя Ромкиным голосом.

– Здравствуй, здравствуй, Женечка. – Мурке достается противный голос карлицы-горбуньи. – Женечка, что я тебе хотела сказать: в девятом квартале выбросили венгерских куриц! Подожди! – Соседка долго роется в связанной из овощных сеток авоське и достает добычу. – Вот, глянь, какая красавица! Не то что наши синие птицы! Срочно отправляй туда Ромочку! Просто срочно! Нечего дома сидеть, симфонии разводить! Взрослый уже парень! Пора ему начать понимать, что к чему! А ты, вместо того чтобы объяснять, взвалила на себя двух здоровых мужиков да родню чужую в придачу. Посмотри на себя! Кожа да кости!

В общем, Мурка Рому бесила. И не только его. Вся дворовая компания терпеть не могла Марью Георгиевну и ее сына Георгия – взрослого дяденьку, обретавшегося у мамкиного подола. Любить Мурку-Гитлера было совершенно не за что. Во всяком случае, не за вечно недовольное, брезгливое выражение лица. И уж точно не за нотации, что читались любому, кто попадался на ее пути. И, конечно, не за толстые губы, криво накрашенные яркой помадой, не за удушливый запах духов «Красная Москва», не за крупный нелепый бант в жидких волосах, не за повышенную болтливость, не за… Однако основная причина неприязни крылась в том… (и Адольф Гитлер имел к тому прямое отношение) … в том, что Мурка гоняла всех от палисадника, который она разводила под окнами своего третьего этажа.

Круглый год, не считая зимы, на Муркиных клумбах что-либо цвело. Еще не успевал сходить снег, а из расколов талых сахарных голов уже выглядывали голубые и белые подснежники, набирали бутоны оранжевые крокусы. Только отходили крокусы – их сменяли разноцветные, от нежно-розового до густо-фиолетового, гиацинты. А какие тюльпаны выгоняли ко Дню Победы Марья Георгиевна с сыном! Один к одному! Алые, с острыми, точно языки пламени Вечного огня, кончиками лепестков! «Огонь» полыхал в окружении нарциссов четырех сортов. На первой клумбе цвели желтые с белыми рыльцами. На второй – наоборот, белые с желтыми рыльцами. На третьей красовался Женин любимый сорт – жемчужный цветок с сахарной гофрированной трубочкой в форме колокольчика. На четвертой клумбе размещались самые изящные представители семейства амариллисовых: мучнисто-белые с плоской оранжевой сердцевинкой и красным кантом по ободку. Под последний звонок распускались бордовые и лавандовые пионы. Их запах смешивался с двумя кустами махровой сирени по углам палисадника. И как, спрашивается, можно совладать с собой да не покуситься на такую красоту? Но Мурка с сыном зорко следили за всеми, кто приближался к их владениям. Исключения не делались никому, даже дворовой любимице – собаке Дуське. Для Дуськи и ее хвостатых приятелей у Мурки всегда наготове стояла кастрюля с водой. Для всех остальных – визгливая, с надрывом, оглушающая отповедь, накрывающая звуковой волной весь квартал. Действо сопровождалось выбросом правой руки вперед и пронизывающим пространство указующим жестом, что у любого советского человека рождало прямую ассоциацию из кадров военной кинохроники: «Дойчен зольдатен унд офицерен!» Если Адольф Гитлер в пламенных речах с трибуны во всех грехах обвинял евреев и большевиков, то Марьгеоргевна с высоты третьего этажа не ограничивала себя ни в чем. Ни в национальном, ни в социальном, ни в возрастном, ни в каком-либо еще плане. Если бы она клеймила только одного нарушителя территории – это еще как-то можно пережить, но в Муркином разносе принимали участие все члены семьи охочего до цветочков подростка, а также друзья, гости и случайные знакомые. С указанием дат и времени суток. За это Мурку не любили и все остальные жители квартала.

Наконец Женя выпорхнула из подъезда, и Ромка, не переставая выводить фуги, предусмотрительно спрятался за горшком с крупным кустом алоэ. Он знал, что мама поднимет голову и проверит – не следит ли он за ней. Если следит, то может сделать финт – вернуться и заставить доиграть все задание до конца, а еще хуже – повторить упражнения еще пару раз. Это в Ромкины планы никак не входило. Ну вот, наконец коричневый в желтый горошек плащ скрылся за углом соседнего дома, и Ромка с наслаждением оборвал пассаж. Свобода!

Больше всего на свете шестиклассник Раман Садо, в просторечии Ромка, мечтал о том, чтобы все оставили его в покое. Тогда бы он с удовольствием мог предаться любимому увлечению – созерцанию. Такому нехарактерному для ребенка занятию мальчик посвящал любой свободный момент. В школе, сидя за партой, он подпирал рукой щеку; на улице – находил лавочку или облокачивался спиной о дерево; дома – гнездился на подоконнике, свешивался с перил балкона и открывал дверь в иной мир. Странно только, что та прекрасная дверь повиновалась только ему. А все очень просто: надо, к примеру, сосредоточиться на игре ветерка в осиновой кроне. Кто на это обращает внимание? Немногие, а Рома видел не листок, а задрапированную в шаль испанскую танцовщицу в пышной юбке. То плечом подернет, то поведет бедром, а затем возьмет и кокетливо приподнимает многослойный подол… Вы думали, тыльная сторона осинового листа зеленая? Нет! Исподняя часть у «танцовщицы» серебряная! И до понимания выражения «дрожит как осиновый лист» Ромка тоже дошел сам, без всякой подсказки – черенок осинового листа по отношению к его площади самый длинный из всех изученных мальчиком деревьев. Именно такая пропорция дает особенную, осиновую зыбь. А кто знает, сколько цветов переливается одновременно на крылышках крошечной фруктовой мушки? Раман насчитал десять. Ни одна бабочка не сравнится с крохой по количеству переливов! Рисунки штор и обоев. Если правильно на них смотреть, можно различить султана в чалме, злое лицо волшебника или плавно изгибающееся тело длинноволосой красавицы. Трещины на стене – развалины замка, водяные подтеки на стекле – перевернутые деревья неведомой рощи, плывущие облака – животные небесного зоопарка (баран с крыльями, поросенок в чешуе и с рыбьим хвостом, тигр с рогами тура). Он бы увидел еще больше – оставь его в покое и дай в руки что-нибудь помять. Неважно что: носовой платок, промокашку, пластилин, кусочек хлеба. Особенно хорошо мять апельсиновую корку – она запах дает. Мандариновую тоже неплохо, но она быстро приходит в негодность. Женя назвала подобное состояние сына «лунатичным» или «сомнамбулическим», а само занятие созерцанием – «бдением». Во время «бдений» Ромка уходил настолько далеко, что, когда его тормошили, находился еще «там» и отвечал не всегда адекватно. Мать тревожило поведение ребенка, и время от времени она даже порывалась показать сына детскому психиатру, но отец останавливал.

– Брось и забудь, – философски говорил Юхан Захарович жене, годной ему и на вид, и по возрасту в дочери. – Просто сын у нас с тобой – натура самоуглубленная.

– Не самоуглубленная, а сомнамбула ходячая. Вот так иной углубится… А если не вернется? – тревожным голосом отвечала Женя.

– Вернется, вернется, – улыбаясь в усы, отвечал отец, – куда ж ему деться…

Правда, однажды, находясь «за дверью», Ромка был близок к невозвращению – он просто не почувствовал, как, закашлявшись, начал задыхаться. Врачи решили, что это аллергия на апельсины – в тот раз мальчик мял апельсиновую корку. Но приступы кашля с удушьем начали повторяться, и доктора поставили диагноз – астма, апофеоз которой пришелся на август. Что-то зацвело, но Муркины «сады Семирамиды» оказались совершенно ни при чем. Цвела, как говорила красавица Венера Билялетдинова, аллергик со стажем, скорее всего полынь. Венера жила на втором этаже и сама в ту неделю ходила с носовым платком и красными от слез глазами. Супрастин ей давно не помогал, и Венера через знакомых доставала дефицитные таблетки, которыми поделилась с Женей. Ромка послушно пил импортное лекарство, но без толку – каждую ночь к дверям их подъезда приезжали неотложки. Врачи делали спасительный укол, качали головой и, как могли, успокаивали семью:

– Не переживайте, у мальчиков это бывает. Годам к семнадцати—восемнадцати, как правило, перерастают.

– Дожить бы, – всхлипывала Женя.

Когда мама плакала, ее и без того молодое лицо становилось совершенно девчачьим. Любому человеку со стороны логичным было предположить, что зареванная Женя – сестра, а суетившиеся вокруг Колавна и Юхан Захарович – бабушка с дедушкой. Так и произошло, когда уставшая от ночных вызовов врачиха «скорой» закрыла на минутку глаза, откинулась на спинку стула и произнесла Ромкин приговор:

– Вы, бабушка с дедушкой, как хотите, но если вам дорога жизнь ребенка, то мальчика нужно отдавать на духовые инструменты. Самое лучшее – на саксофон. Он легкие хорошо разрабатывает. Мальчик-то у вас маленький, грудная клетка у него узкая. А саксофон и количество приступов сразу уменьшит и их интенсивность. Покупайте ребенку инструмент, а сестренка пусть водит в музыкальную школу.

Докторша сидела с закрытыми глазами и не видела, как изменились лица присутствующих, но посвящать чужого человека в семейную иерархию не имело смысла. Только Юхан Захарович вздохнул и риторически произнес:

– Ну да, все правильно. Еврею – скрипку, айсору1 – дудку.

– Что вы сказали? – спросила врач, открыв глаза. – Я не расслышала.

– Ничего, ничего, – как бы встрепенувшись ото сна, ответил Ромкин немолодой отец, – это я про себя.

Через три дня на обеденном столе времен Павла I красовался немецкий саксофон «Диамант» одна тысяча девятьсот тридцать девятого года выпуска. А как иначе? Какой, скажите на милость, саксофон может приобрести антиквар своему единственному сыну? Только антикварный. Других вариантов не рассматривалось.

Раман уже свыкся с мыслью, что в его жизни появится саксофон – Юхан Захарович много и восторженно рассказывал про джаз, приводил в пример оркестры, где без саксофона никуда, достал пленки с Армстронгом и под конец намекнул на то, что редко какая женщина устоит перед саксофонистом. Влюбчивый Ромка клюнул на эту приманку, но в музыкальной школе его ждало разочарование – первые два года будущие саксофонисты осваивают флейту-пикколо… С флейтой церемониться не стали – купили самую простую в обыкновенном музыкальном магазине.

Во двор въехал груженый «газик» и остановился напротив их подъезда. Дверь открылась, и оттуда выпрыгнул щуплый, подвижный, будто на шарнирах, мужчинка. Вслед за ним из кабины вылезла сдобная тетенька в ситцевом халате и косынке на голове. Ромка отложил кусок пластилина, вслепую дотянулся до отцовского цейсовского бинокля и направил окуляры на тетеньку. Что-то в ней было не то… Раман усиленно вглядывался в женщину, пока, наконец, не понял, что именно не давало ему покоя – неестественный зазор между лбом и косынкой. Господи, так это же бигуди!

Приехавшие открыли борта грузовика и выпустили из кузова двух грузчиков и белобрысого мальчишку – ровесника Ромки. Началась обыкновенная суета, связанная с новосельем. Семья эта, скорее всего, въезжала в пустующую на четвертом этаже квартиру, прямо под Садо. Раньше в семьдесят девятой жила жизнерадостная патологоанатом Виктория И с мужем Владимиром, тремя дочерьми и внуком Дениской. Виктория Борисовна была единственным человеком, с которым Мурка-Гитлер связываться опасалась. «Из всех врачей только патологоанатом чувствует себя совершенно комфортно – на него никто не жалуется», – шутила тетя Вика. Не иначе как врачебная специальность неунывающей кореянки наводила на копающуюся в почве Марью Георгиевну суеверный страх. Кто знает, что на уме у басурманки, каждый день имеющей дело с теми, кому прямая дорога в землю? И шуточки эти ее дурацкие…

Другие бы, на месте девочек И, пользовались своей безнаказанностью, но Александра, Таисия и Светлана считались детьми воспитанными и видов на Муркины клумбы не имели. А то, что Света раз в год, одиннадцатого мая, аккуратно срезала ножницами пять белых нарциссов с гофрированными трубочками (кто бы заметил!), – не считается. Цветы предназначались хрупкой, как и сами нарциссы, Жене на день рождения. Ромкина мама – библиотекарь носила Свете редкие книжки, порой на одну ночь, за что девочка была очень благодарна. А потом младшая дочка Виктории Борисовны, не дождавшись результатов приемной комиссии бауманки, все бросила и уехала строить БАМ2. Оптимизм Виктории Борисовны и здесь не подкачал: «Кто куда: кто в МАИ3, кто в МЭИ4, а моя Светка тоже на три буквы!». А вот Ромка расстроился. Он был влюблен в Свету. Но, с другой стороны, с ее отъездом отпала необходимость решать для себя, кого же он больше любит – младшую И или Венеру Билялетдинову. Влюблялся Ромка часто и помногу. Что делать? Горячая южная кровь, хоть и разбавленная русичами да вятичами, кипела в Рамане Садо с того самого момента, как он ощутил себя не просто живым существом, а именно мальчиком. Помимо подъезда у него имелись влюбленности в обеих школах, во дворе, в прачечной, в магазинах «Диета» и «Детский мир». Только тетки из булочной не котировались. Ни возраст, ни конституция тела, ни цвет глаз или волос не имели для него никакого значения. В женщине, по его убеждению, важна не красота, а «мано́к». Заключаться он может в чем угодно: в движении бедер, особенном жесте, запахе, улыбке, поволоке в глазах, смехе… А если внешние данные сочетаются с «манко́м», тогда это однозначно любовь…

Из воспоминаний о Свете И, об ее особенном голосе: тихом и немного сиплом; о манере говорить: с легкой паузой в одну четвертую; о полуулыбке на чуть выпирающих вперед, готовых к поцелую губах Ромку вытолкнул неприятный звук. Толстой тетькой с авоськами, что спиной втискивается в автобус, звук грубо выпихнул образ Светы, и пробудившийся от грез Раман очнулся в Муркиной «оратории». От слова «орать». Не иначе кто-то залез в цветник.

Так оно и было: белобрысый новосел нарушил границы палисадника. Он вошел в живую изгородь лаковых космей. Девчонки называли их «французскими духами» – нажмешь на бутон-кнопочку, и из него заструится нежный парфюмерный запах. Но парень шел не за духами. Он уже обогнул золотые шары и, добравшись почти до центра, остановился напротив клумбы с разноцветными однолетними георгинами – «веселыми ребятами». Мурка заходилась в истерике: «Лимита поганая!», «Понаехали!», «Недоносок!», но парень, казалось, не слышал обращенных к нему эпитетов – у него имелось занятие поважнее. Он ударил пару раз мыском в насыпь у «веселых ребят», нагнулся, поднял что-то, потер и покинул запретную территорию.

– То-то же! Смотри у меня! – кричала Марьгеоргевна октавой ниже. – Еще раз увижу – уши пообрываю!

Ромка открыл окно, навел максимальное приближение на полевом бинокле и вылез чуть ли не по пояс – на ладони нового соседа серебрилась монета! Не иначе как рубль! Олимпийский или юбилейный (с пятого этажа не очень-то разберешь), но целый рубль!

Белобрысого новичка звали Петя Глинский. Он стоял у доски, засунув руки в форменные брюки. Через плечо висела потрепанная сума с надписью: «Олимпиада-80». И ничего, что часть ремня сумки крепилась на скрепке, а вторая сверху пуговица школьного пиджака так и просилась на пол – все девчонки в классе замерли от восторга. Еще бы! Перед ними стоял сошедший с картины былинный богатырь. В ранней молодости, конечно.

Вот только в учебе богатырь оказался не очень. Если поначалу все девочки завидовали Лене Смирновой, с которой посадили Глинского, то через неделю им стало ясно, что новичок будет использовать отличницу Ленку в корыстных целях. А именно: списывать все предметы, кроме физкультуры и пения, где Петя сразу себя показал на все сто процентов. Он и отжался, и подтянулся, и по канату залез и куплет про «Ленин такой молодой и юный октябрь впереди» вывел с чувством и пониманием не в пример Садо – ему, известное дело, медведь на ухо так наступил, что любая музыкальная школа уже бессильна. По всем остальным дисциплинам Петр Глинский относился, как говорили учителя, к «твердым троечникам».

Сентябрь восемьдесят третьего года был богат в сто второй школе на новичков. Помимо красавца Глинского и трех более-менее симпатичных девчонок в школу пожаловал сам Пшеня. Нет. Не так. САМ Пшеня – это будет верно. Леха Пшеничников, завсегдатай детской комнаты милиции, и жил в соседнем квартале, и учился в соседней школе. Интрига ситуации заключалась в том, что учебные заведения стояли недалече друг от друга и Пшеничникова-младшего (трое старших уже облагораживали тундру каждый по своей статье) перевели в Ромкину школу с весьма конкретной целью. Вернее сказать, с благородной миссией – прервать династию Пшеничниковых, вливающихся в строй советских граждан исключительно через врата Бутырского тюремного замка5. По мнению чиновников РОНО6 и сотрудников милиции, воспитательная работа в сто второй была поставлена на уровень выше, нежели в Пшениной общеобразовательной, так что Лехиной рокировкой педагоги с милиционерами надеялись сделать из Алексея Валентиновича Пшеничникова полноценного члена общества. Не чета отцу и братьям.

Сам Пшеня чихать хотел на мнение РОНО (милиции он все ж побаивался) и начал устраивать в новой школе свои порядки. Почитателей в сто второй у него хватало, и Леха без труда сколотил себе команду, с которой собирался навести полный шухер.

В туалет на третьем этаже Ромка попал совершенно случайно – все уже знали, что Пшеня со товарищи на большой перемене курят в тубзике третьего и там лучше не появляться. Однако Раман по своему обыкновению задумался и прошел лишний этаж, а тут и физиология дала о себе знать. В уборную он вошел спокойно, без преград, но, дойдя до писсуаров, понял, что попал в ловушку – и сзади и по бокам его обступила Пшенина свита. Сам Леха сидел на подоконнике и разминал беломорину.

– Ой, глядите, кто нам пожаловал. – Гостеприимно распахнув руки, хулиган изобразил любезность. – Тоже без никотину подыхаешь? – И с издевкой протянул папиросу.

– Нет, нет, – сконфузился Ромка, – я… пожалуй… пойду…

– Куда это ты, хотел бы я знать, собрался? – Пшеня спрыгнул с подоконника и засунул папиросу за ухо. – Не к завучу, часом?

– Нет, не к завучу, – тихо ответил Ромка.

Леха ухмыльнулся и шмыгнул носом:

– Все вы говорите, что не к завучу, а потом бежите и стучите, падлы! – Лицо его перекосило злобой. – Эй, Болт, кинь-ка мне спичечный коробок. Мой совсем пустой. Неинтересно будет!

Стоявший по Ромкину левую руку Герка Гаев по кличке Болт вытащил коллекционный коробок с бабочкой-шоколадницей (всего в наборе было двенадцать бабочек) и в точности исполнил приказ «хозяина» – кинул коробочку. Пшеня ловко поймал передачу и положил коробок на выложенный плиткой пол.

– Эй ты, армяшка, навостри локаторы сюда, – блатным голосом произнес Леха, и в глазах его подручных блеснуло неподдельное уважение, – подваливай ко мне и принимай позу дворняги у корыта с водой.

Все, кроме Ромки, хихикнули.

– Будешь толкать этот коробок носом от меня до двери, – продолжил Пшеня. – Ты меня поэл?

Кодла дружно заржала – «здорово придумал!» и побудительно глянула на Ромку: мол, давай, не мешкай! Болт даже толкнул его в плечо:

– Слышал, что Пшеня приказал?

– Я не армянин, – удивляясь собственной храбрости, ответил Ромка, – я айсор.

– Какой еще засор? – спросил Леха Пшеничников, и вся шобла снова загоготала.

– Оставь его в покое, – послышался за Ромкиной спиной сильный, уверенный в себе голос, – ничего он толкать не будет.

Все повернулись. У двери стоял новичок с сумкой «Олимпиада-80» через плечо.

– Ничего он толкать не будет, – констатировал Глинский, а затем отдал четкий и предельно ясный приказ: – Отпусти его.

Лучше бы Петька угрожал, тогда дело закончилось препираниями и мелкой разборкой, но он посмел приказать! И кому?! САМОМУ Пшене!

Леха сплюнул через зуб:

– Ты кто, ваще, такой будешь?

Новичок спокойно стоял, засунув руки в брюки, и, нагло изогнув красивые губы, смотрел хулигану прямо в глаза. Пшеня психанул:

– Я второй раз спрашиваю, ты кто такой будешь?!!

Новичок будто его не слышал.

– Кто ты, мать твою, такой будешь, чтобы мне указывать?!! – уже визжал Пшеня, и тогда Глинский, снисходительно усмехнувшись, снизошел до ответа:

– Ученик шестого «А» Глинский Петр Николаевич. Помогло?

– Урою! – орал потомственный урка. – Ять-тя урою, ты поэл? Собирай завтра к четырем подписку!

– Уважаю, – спокойно ответил Глинский. – Где?

Пшеня тяжело сопел:

– Напористый ты змей… Завтра во дворе… у Красного…

– Это где такое?

– Это у Красного кирпичного магазина, через три квартала, – вмешался в разговор Ромка, – я тебе покажу. Я подписываюсь и иду с тобой.

Под «подпиской» подразумевался сбор приятелей, которые будут выступать на твоей стороне в случае драки. Согласно непубликованным правилам обе команды выставляли столько бойцов, сколько могли, и соотношение сил на поле боя не имело значения. Один против десяти? Значит, один против десяти. Подписка есть подписка.

Весь следующий день сто вторая школа жужжала о предстоящей драке. Идти на сторону новичка Глинского кроме Рамана Садо желающих не нашлось, а вот доброхотов и парламентеров собралось достаточное количество. «Откажитесь, не связывайтесь!», «У него первый брат по хулиганке, второй по разбою сроки мотают. Не Пшеня, так дружки отмутузят!», «Извинитесь. Что, сложно? Пшеня отходчивый».

В назначенное время в сквере за продуктовым магазином, называемым за особый, свекольный, цвет кирпича «красным», в подписку без пяти минут уркагана собралось человек двенадцать. Четверо школьных корешей, а остальная братва – неизвестно откуда. Они бродили, важно курили, не вынимая папирос изо рта, и разминали кисти.

– Ты когда-нибудь дрался? – спросил Петька идущего рядом Ромку.

– Ну тааак, – неуверенно ответил тот и переложил саксофон из одной руки в другую. С этого года их класс (наконец-то!) перевели с флейты-пикколо на титульный инструмент. Чтобы оправдать уход из дома, Ромка прикрылся музыкалкой и для полного алиби забрал антикварный «Диамант».

– Понятно, – вздохнул напарник, – значит, так, первое: убираешь эту фисгармонию подальше. – Одноклассник небрежно кивнул на сакс. – Второе: встаем спина к спине. Так мы защищаем тылы друг друга. Самое неприятное – когда нападают сзади. Третье – защищай лицо. Вот так. – Петя приложил наискосок руку к лицу. – Из этой позиции можно потом выйти на удар. Четвертое… Не бойся вкуса крови. Пятое… Если повалят на землю – обеими руками закрывай голову. Если руки уже не слушаются – сворачивайся что есть сил в калачик. И прячь голову в колени. Поэл? – голосом Пшени спросил Петька напарника.

Оба рассмеялись.

Их зубы и почки спасла Колавна. Она вышла из Красного магазина и решила задворками сократить обратный путь. Жители соседних домов, видя, как стая хулиганов мутузит двоих пацанов, начали потихоньку выбегать из квартир, звонить в милицию, но не терпящая несправедливости Колавна подошла вплотную к месиву из тел и принялась без разбору лупить кого палкой с резиновым набалдашником, кого сеткой со сгущенкой. Она могла еще долго наводить порядок, невзирая на вопли «Ты что, бабка, сбрендила?», но увидела валяющийся на земле раскрытый чехол с саксофоном «Диамант», одна тысяча девятьсот тридцать девятого года выпуска, осела прямо на землю и заголосила.

– Убииилиии!!! – взвыла Колавна. – Фашииистыыы!!! Ромочку моего убили до смертиии!

При фразе «убили до смерти» недобитые банками сгущенки сторонники Пшени вместе с атаманом прыснули в разные стороны.

Квартира Петьки пахла ванилью и яблоками, что неудивительно – оба его родителя работали на кондитерской фабрике «Черемушки», а на выходных съездили в деревню и привезли мешок антоновки. Ваза с яблоками украшала стол рядом с новеньким, неделю назад купленным диваном. На его красном велюре распластались изрядно поколоченные одноклассники. Их матери суетились вокруг раненых чад и беспрестанно кудахтали.