Бойтесь низких потолков!

Неизвестно где, неважно когда

Бойтесь низких потолков!

Эта книга появилась благодаря моим снам и музыке Gospel Of the Witches

Посвящается всем, кто меня знал, знает и не хочет больше знать.

Мой папа много работал. Меня удивляло, как он мог целыми днями сидеть в своей мастерской и не выходить на улицу. Он постоянно измерял, рассчитывал и чинил «сложную» технику, к которой нужен был «ювелирный» подход. Но потом я поняла: его тело находилось за рабочим столом, а сознание было где-то далеко. Это делало его если не счастливым, то хотя бы спокойным. По крайней мере, на меня он не ругался. Его даже не раздражали мои привычки, пока они не слишком обращали на себя внимания.

Например, привычка лезть туда, куда не надо. Однажды я попыталась залезть на антресоли. Я открыла дверцу и почувствовала очень специфический запах, который трудно описать, но который все всегда узнают. Это запах долго лежащих вещей. Такой запах бывает в доме у старых людей, которые собирают всякий хлам и хранят его годами. Мне он не понравился, но на антресолях я основательно порылась и даже умудрилась уронить на пол чемодан, полный каких-то инструментов и запчастей. Я быстро собрала их и как попало засунула чемодан обратно. Но исследование антресолей на этом не закончилось.

Я периодически залазила туда, чтобы найти что-нибудь интересное. Ну должно же быть там что-то интересное, надо просто покопаться как следует! И я обязательно что-нибудь найду, а что с этим делать – решу потом.

Наш дом вполне можно было назвать уютным, но мне не нравились низкие потолки, которые создавали ощущение тесноты. Поэтому я никогда не любила подолгу находиться в четырех стенах. Я чувствовала себя тараканом в коробке, не могу объяснить, почему именно так. Меня всегда тянуло наружу, на улицу, на воздух. Одним словом – на свободу. Единственный потолок, который мне нравился – это небо. Высокое небо, которое ничто не загораживает.

В той части города, где мы жили, были, в основном, частные одноэтажные дома, поэтому небо выглядело большим. А если выйти на шоссе за город, то вообще огромным. За шоссе было поле, холмы и лесополосы.

Я обожала путешествовать. И не просто путешествовать, а исследовать. Это означало идти, куда глаза глядят и открывать для себя все новые и новые места. Многие, наверное, удивились бы: какой интерес бродить просто так, без цели? Особенно, когда смотреть особо не на что? Да, если смотреть глазами, действительно, увидеть можно мало. Но если включить внутреннее зрение, можно увидеть много всего интересного.

Я родилась с внутренним зрением, и оно никогда не «выключалось». Оно всегда было со мной. До каких-то пор мне казалось, что внутреннее зрение есть у всех.

Мне даже было сложно представить, как можно жить без внутреннего зрения. Это значит видеть только то, что есть, быть только здесь и сейчас. Внутреннее зрение помогает находиться в нескольких местах одновременно, проживать моменты из нескольких жизней. Быть несколькими созданиями одновременно.

Путешествуя, я любила заводить «знакомых». Ими становились дома, деревья и качели. При встрече я им говорила: «Ну, здравствуй, Дом!», «Ну, здравствуй, Дерево!», «Ну, здравствуйте, Качели!». Про себя, конечно. А они мне отвечали – так, чтобы слышала только я. Мне было ясно, что о таком нельзя никому рассказывать, да и никого это не касалось.

Я не помню, когда именно появилась тяга к путешествиям. И не помню себя без нее. Меня все время тянуло куда-то. Если бы я могла идти без остановки целые сутки – я бы шла без остановки целые сутки. Главное – вперед и вперед, ведь там, впереди есть ЧТО-ТО. И ЧТО-ТО ждет, когда я приду.

Когда я была совсем маленькой, папа оставил меня на качелях на детской площадке, а сам пошел в магазин. Он сказал мне ждать его и никуда не уходить. Но мне стало интересно, что находится за площадкой, потом – за домом, потом – за другим домом… Так постепенно я ушла. Папа бы не нашел меня, если бы не встретил соседку, которая спросила: «А это не ваша там разгуливает?» и показала, где я «разгуливала».

Еще я обожала качели. Когда мы гуляли с папой или тетей, то переходили с площадки на площадку в поисках качелей. Если я начинала качаться, то согнать меня было невозможно. Удивительно, что меня совершенно не укачивало. Меня постоянно спрашивали: «У тебя голова не кружится?». А я только радостно мотала головой.

С возрастом любовь к качелям не проходила. Но, разумеется, дурацкие дети этого не понимали. Дурацкие – это те, которым нужно что-то только потому, что оно твое. И которым обязательно нужно задать идиотский вопрос. Например, почему такая большая девочка качается на качелях?

Однажды один из дурацких детей подошел ко мне и сказал:

– Моя мама говорит, что ты сломаешь качели.

– Твоя мама дура.

Дурацкий ребенок замолчал, какое-то время постоял рядом со мной и ушел. А что ему было сказать? Есть вещи, которые понятны даже таким, как он. Если какая-то дура стала мамой, она ведь не перестала от этого быть дурой?

На качелях мне хорошо думалось. Качели словно уносили меня из реального мира. Это я тоже никому не говорила, считала, что все равно никто ничего не поймет. Да меня никто и не спрашивал.

Путешествуя, я заходила все дальше и дальше. Мы жили на самой окраине города, поэтому дорога до шоссе не занимала много времени. Шоссе звало меня отправиться вдаль, но пока было не время. «Когда-нибудь шоссе уведет меня. Навстречу чему-то важному», – думала я.

Первый раз, когда я вышла за пределы города, я ушла недалеко, чтобы не потерять его из виду. Но потом я становилась все смелее и смелее и шла все дальше и дальше. Мимо меня проносились машины, и их звук меня раздражал. Он словно насильно возвращал меня в реальность. В мир, на который нужно смотреть только глазами.

Что я не любила – так это возвращаться. Мне казалось, что неплохо было бы стать бродяжкой. Тогда можно будет идти только вперед и спать под открытым небом. Каждый день начинался бы с него самого, а не с предыдущего. Новые места бы не заканчивались…

Но желание стать бродяжкой имело одну загвоздку: мне пришлось бы оставить свои книги, которые обожала. Было бы здорово закрывать глаза и переноситься мысленно в свою комнату, к своим книгам. А тело оставлять там, где оно находится. Так можно было бы и путешествовать, и не оставлять книги. Но в реальном мире – либо одно, либо другое.

Моя тетя говорила, что путешествия в одиночку опасны, особенно вдоль шоссе. Но я не верила: как что-то настолько прекрасное может закончиться чем-то ужасным? Нет, это невозможно. По крайней мере, со мной. Я создана для исследований и путешествий. Я на своем пути. Меня ТЯНЕТ, все время ТЯНЕТ вдаль. Тот, у кого нет этой тяги, никогда меня не поймет.

– Ну что за интерес шляться где попало?

– Вот такой интерес.

– Увидят тебя, скажут – дурочка.

– Ну и что!

– А мне за тебя стыдно будет.

– А ты сделай так, чтобы было не стыдно!

Меня очень интересовало поле, которое начиналось за городом. Посреди него стоял Высокий Холм, на который я непременно хотела взобраться. И узнать, какой вид открывается с него. Но я не торопилась взбираться на Холм: мне нравилась загадочность.

Пока я ничего не видела, я ничего не могла сказать точно, и мне это нравилось. Может там, на поле, меня ждет самолет, но стоит мне прийти, он тут же улетит. Может, там сидит огромный монстр, который хочет мне что-то сказать. А как только он меня увидит, не захочет со мной разговаривать. Я понимала, что настоящий вид, скорее всего, окажется довольно заурядным.

В выходные и каникулы я приходила, когда хотела, и уходила, когда хотела. Папа даже не замечал, что меня нет. Думаю, он даже радовался этому. Его ничего не раздражало и не отвлекало от работы. У него был очень тонкий слух, поэтому даже негромкий звук раздражал его, особенно, когда он напряженно работал.

Со мной папа почти не разговаривал. Я вообще не помню, чтобы мы вели длинные разговоры. Обычно, они состояли из пары-тройки реплик. Например:

– Ты поела?

– Да.

– Суп?

– Да.

Чем меньше говоришь, тем меньше вероятность, что сболтнешь что-нибудь лишнее, и надо будет выкручиваться. Чем меньше человеку до тебя дела, тем легче его обмануть. Я это ценила.

Однажды я решила отправиться в путешествие ночью, чтобы посмотреть на звезды. Дойти до поля и увидеть звездное небо. Поле звало меня и постоянно спрашивало: «Ну, когда ты уже придешь?». Я отвечала: «Скоро, скоро приду. Только дождусь подходящего момента, и сразу – в путь!». Одиночество и ночь немного меня пугали, но мне нравилось переступать через собственный страх. Нравилось проверять себя на смелость.

Но через один страх мне переступить никак не удавалось – страх перед темнотой в закрытом пространстве. Однажды у нас отрубилось электричество, и я выбежала на крыльцо. И сидела там, пока не пришел папа. Я боялась обернуться и увидеть что-нибудь в темном окне. Или заметить, как шевельнется занавеска. Почему-то мне казалось, что опасность внутри дома, а не снаружи. Хотя рассуждать надо было совсем по-другому: дома безопасно, а вот на улице может произойти все, что угодно. Так мне объяснила тетя.

Как-то она спросила меня:

– А ты не боишься, что тебя украдут? Когда ты ходишь одна?

– Нет. Зачем кому-то меня красть?

– А ты что, не знаешь, как крадут детей?

– Кому нужен бесполезный ребенок?

Тетя покачала головой и вздохнула. Она не понимала, почему далеко от дома у меня не возникало чувство опасности, а внутри дома – возникало. Я и сама не могла это объяснить.

Как-то я представила, что я ушла далеко-далеко, через холмы и поле, и больше не вернулась. Как бы папа к этому отнесся? Скорее всего, спокойно. Вдруг он хотел, чтобы меня украли? Уверена, тогда бы он разрешил себе выдохнуть спокойно. Если я не вернусь из путешествия, ему будет все равно. Думаю, он вряд ли будет грустить.

Об этом я сказала тете. Она ответила, что все родители любят своих детей, пусть и не говорят об этом. Даже если ребенок хулиган, двоечник или преступник. И мой папа меня тоже любит, а не говорит потому, что ему тяжело проявлять свои чувства. Но меня это не слишком убедило.

В школе я постоянно думала о путешествиях. В учебе я не видела никакой пользы, особенно в математике. На ней я часто смотрела в окно и забывала следить за тем, что происходит. Учительница устала меня ругать и даже редко вызывала к доске. Но если вызывала, то оценку я получала не выше «тройки». Оценки меня совершенно не волновали, поэтому я не расстраивалась.

Папа за оценки меня не ругал, а тетя беспокоилась.

– Как ты будешь дальше-то учиться?

– Мне математика будет не нужна, точно.

– Она нужна почти везде.

– Мне будет не нужна.

– Ну вот скажи, куда ты собираешься поступать, например?

– Не знаю.

– Надо бы знать, хотя бы примерно.

В ответ я только пожимала плечами.

Мне нравилось слушать, о чем болтали одноклассники. Я не водила с ними особой дружбы, но мне было интересно подслушать что-то новое. Особенно мне понравилась одна история о том, как девочка из соседнего города, ночью, в грозу ушла из дома и вернулась. Просто «растворилась в дожде». Что самое странное, она взяла с собой рюкзак, а в рюкзак положила свою любимую книгу и конфеты. Она вышла, не разбудив никого, и пропала. Потом, спустя несколько дней, в какой-то заброшенной хижине нашли ее рюкзак и кучу фантиков от конфет.

Одноклассники говорили, что ту девочку похитили. Кто-то выманил ее из дома, посадил в машину и увез в неопределенном направлении. Но у меня было другое мнение на это счет. Должно быть, девочку тянуло вдаль так же, как и меня. Может, она была такой же путешественницей, как я. И однажды ночью ее позвала дорога. Это чувство было таким сильным, что ее не пугали ни ночь, ни гроза. Все, чего она хотела, – немедленно отправиться в путь. Возможно, ее пугало то, что находилось внутри ее дома, особенно ночью. И однажды страх погнал ее из дома прочь.

По мнению одноклассников, пропавшую девочку убили. Либо произошел несчастный случай. Но ее семья надеялась, что она вернется домой, даже не стали переезжать. А если представить, что беглянку правда пугало что-то внутри дома – вернется ли она? Почему-то об этом никто не говорил.

Все мои одноклассники были какими-то одинаковыми, но среди них выделялась одна – Отличница. Она не только училась на «отлично», но и умела нравиться учителям, участвовала во всех мероприятиях и вообще была довольно умной. Это она принесла в школу «книгу» «Убийство Пэтси Паник» и давала читать только «избранным», к которым я не относилась. Но у меня были свои методы. Отличницы, про такие методы не знают и даже не догадываются. Тем лучше для меня.

Перед физкультурой я подошла к учительнице и сказала, что у меня болит живот. Она разрешила мне посидеть в раздевалке. Еле сдерживаясь от смеха, я побежала по ступеням наверх. «Глупышки, вы даже не представляете, какие у меня планы на ваш счет! А вы играйте в дурацкий волейбол, играйте!».

Зайдя в раздевалку, я первым делом, примерила одежду Отличницы, чтобы почувствовать себя ею. Когда я нарядилась, мне стало ужасно смешно. Хорошо, что мой смех никто не слышал, а то я не успела придумать его причину. Потом, ничего не опасаясь, я открыла сумку Отличницы и хорошенько в ней порылась. Ничего интересного не нашла, кроме зажигалки. Зажигалку оставила себе. Потом достала «книгу» и начала читать. Впереди у меня был почти целый урок, однако следовало поторапливаться.

Надо сказать, слово «книга» для «Убийства Пэтси Паник» было слишком громким. Вся история умещалась в крошечной брошюрке. Листы были на удивление чистыми и не заляпанными, хотя побывали в руках нескольких человек, явно не уважающих книги.

В «Убийстве» рассказывалось про девочку, которая жила с отцом, мачехой и младшим братом. Мачеха была очень злой, причем, злой без причины. Она часто била Пэтси и ее брата. Но брат сразу начинал плакать, а Пэтси никогда не плакала, как бы сильно избитой ни была. Мачеху это выводило из себя еще больше: если человек не плачет, значит, не сожалеет о своем проступке и не раскаивается.

«…Мачеха была очень строгой и ненавидела, когда ей врут. А врать приходилось часто. Иногда получалось обмануть, иногда – нет. Если не получалось, наказания не избежать. Вот младший братик был послушным, не таким, как она. Но, бывало, что и он совершал проступок. Например, проливал краску на пол или терял зонтик.

Мачеха Пэтси, когда наказывала братика, и он начинал плакать говорила: «Вот, ты плачешь, значит, не все потеряно. Значит, ты можешь исправиться. А вот твоя сестра – нет. Я уже не знаю, что с ней делать. Кем она станет с таким поведением? И с таким характером?

Эта тетка была жуткой лицемеркой. При соседях и знакомых она старалась казаться такой правильной и делала страдальческое лицо, если слышала от кого-то плохие новости. «Ах, посмотрите, как мне грустно, что в мире столько всего плохого!». Получалось очень фальшиво – так считала Пэтси.

Больше всего Пэтси раздражало то, что Мачеха запрещает ей и брату говорить плохо о ком бы то ни было. Даже когда Пэтси жаловалась на своих одноклассников, она говорила, даже не дав ей рассказать до конца: «Ты им просто завидуешь!». Завидует? Чему? Что, если тебе не нравится человек, значит, ты ему завидуешь? Бред. Примерно это говорила Пэтси своей мачехе и всегда получала за это.

Мачеху было очень легко вывести из себя. Когда она начинала орать, то остановиться уже не могла. В большинстве случаев ор переходил к наказаниям. Маленькая Пэтси боялась Мачеху в этот момент, но все равно не плакала. Каждый раз обещала себе не бояться Мачехи и вцепиться ей в глаза или попробовать перегрызть горло… Но она все равно каждый раз боялась. Мачеха была гораздо сильнее Пэтси, но дети растут.

Став старше Пэтси нарочно начинала выводить Мачеху. Ей даже становилось смешно, когда она сильно злилась и выпучивала глаза. Она представляла, что Мачеха – это такой толстый, большой гном, который ничего не понимает и только орет.

Один раз Пэтси засмеялась – так смешно Мачеха ругалась. Та схватила полотенце и швырнула его в лицо девочки. Ей стало еще смешнее. «Толстый гном еще и кидается!». Тогда Мачеха решила схватиться за ремень, но тут Пэтси сообразила, что надо прятаться. Она убежала в ванную и сидела там часа, пока «гном» не успокоится.

Выйдя из ванной, Пэтси застала Мачеху в слезах. Но ей было нисколько ее не жалко. Тупой толстый гном.

Мачеха с ранних лет вбивала детям в голову, что старших нужно уважать. Конечно, ни Пэтси, ни ее брат Мачеху не уважали. Но Брату хватало одного подзатыльника, чтобы он заплакал и «раскаялся», а вот для Пэтси все было потеряно.

В один Пэтси пришла из школы жутко злая. Она встретила мамашу своей одноклассницы, которая отругала ее за то, что она обозвала ее дочку.

-«Когда ты плаваешь на спине, дети кричат «Акула! Акула!» Такой у тебя здоровый нос!», – это ты ей сказала?

– А она сказала, что я толстая!

– Все равно! Такое слышать очень обидно! Она сейчас плачет и не хочет идти в школу!

– Вот и разговаривайте с ней, а не со мной!

– Если будешь так себя вести, я пожалуюсь твоей маме!

– Ну и жалуйся!

– Ах ты дрянь! Да тебе надо ремня хорошего дать!

Пэтси слышала эту фразу, когда развернулась и пошла домой. Ее разозлило то, что ей не верили. Никто ей не верил. Если та тетка действительно нажалуется, Мачеха поверит ей, а не Пэтси. Мачехе хотелось видеть плохое в своей падчерице, и она это видела. А такие, как мамаша одноклассницы, ей только в этом помогали.

Еще Пэтси бесило, что дура мамаша полностью на стороне своей дочки. Ей даже в голову не могло прийти, что та начала первой. Она защищала ее и обожала, несмотря на дерьмовый характер и уродскую физиономию. Говорят, внешность обманчива, но не в этом случае. Весь внутренний мир ее дочки был отражен на лице, а она обожала ее! Может, потому что училась на одни «пятерки»?

Когда Пэтси пришла домой, Мачеха ждала ее с разъяренным лицом. Мамаша все-таки нажаловалась.

– Почему я должна это выслушивать? Ты что, не знаешь, как себя вести?

– Эта идиотка первая начала.

– Мне все равно, кто первый начал. Чтобы я больше такого не слышала!

– Услышишь! Потому, что у этой идиотки такая же тупая идиотка-мать, которая чуть что бежит жаловаться!

– Я тебе говорила триста раз, не смей так говорить о взрослых!

– А что я могу поделать, если она тупая идиотка?

– Ах ты дрянь! Ну я сейчас тебе устрою!

– Она самая-самая-самая тупая идиотка! У них с дочкой одни мозги на двоих! И то плохо соображают!

– Тварь мелкая! Говорю же, заткнись!

– Они обе тупые и уродливые! Поэтому мамаша и заступается за свою идиотку! Она же так на ее похожа!

– Я не хотела тебя наказывать! Но ты меня вывела!

Мачеха начала смотреть по сторонам с выражением лица «Чем же тебе наподдать?!».

– Почему ты всегда доводишь до этого??? Почему не затыкаешься, когда тебе говорят? Ребенок маленький – вот и тот понимает!

– Да, понимает! У маленького ребенка ума и то больше, чем у этих здоровых тупых шалав!

Мачеха выпучила глаза так сильно, что это выглядело и жутко, и смешно одновременно.

– Тупые, блядские шалавы, уродливые и тупые, тупые, тупые!

На мачеху, видимо, напал секундный ступор. Она такого еще не слышала. Это как же надо отлупить дрянную девчонку, чтобы до нее ДОШЛО???

– Я знаю, почему ты нам запретили обсуждать нашу семьи и ничего про нее не рассказывать. Да потому, что ты – такая тупая блядская шалава, как те две! Тебя же все будут ненавидеть, когда узнают, какая ты блядская и тупая!

Мачеха молниеносно схватила увесистый светильник, который стоял рядом с ней на столе и со всей силы ударила Пэтси по голове наотмашь. Пэтси упала. Мачеха думала, что свернется в клубок и закроет голову руками, как это было всегда, но Пэтси лежала неподвижно. Мачеха испугалась…

…Когда Пэтси перестала дышать, Мачеха завернула ее в покрывало, и вывезла на Заболоченную реку. Они с отцом девочки бросили ее в воду, Пэтси была еще жива, точнее, ее душа еще не покинула тело. И тело медленно и плавно опускалось на дно Заболоченной реки. Вода казалась удивительно прохладной и освежающей, но не бодрила, а, наоборот, успокаивала. Словно качала Пэтси на руках. Ненадолго девочка открыла глаза и увидела, как сквозь толщу воду виднеется призрачный силуэт Мачехи, который пытается приблизиться к ней. Она опять закрыла глаза.

Дно Заболоченной реки казалось мягким, будто перина. Пэтси удивлялась, как она не задыхается под водой? Пожалуй, ей дышалось даже свободнее, чем на поверхности. Пэтси уснула, свернувшись клубочком».

Я представила, как это – дышать под водой. Во сне мне это удавалось. Я просто погружалась под воду, не переставая вдыхать. И все было хорошо. Если улечься на мягкий ил, то будет уютно. Вода станет толстым одеялом – так можно спокойно спать…

После физкультуры, когда одноклассницы вернулись в раздевалку, у меня и правда разболелся живот. Я отпросилась с уроков и решили доехать до дома на автобусе, хотя школа находилась совсем не далеко от дома. На автобусной остановке автобуса стояли две женщины и разговаривали. Я подслушивала, повернувшись к ним спиной. Они не замечали, что я подслушиваю, а до меня доносилось каждое их слово.

Одна из них говорила про то, что, когда умерла ее мама, она была так занята, что ей даже некогда было грустить. А другая отвечала, что смерть – это всегда страшно и неожиданно. Даже когда умирает просто знакомый. «Был человек, и нет его».

Интересно, а если человек просто пропал? И никто не знает, умер он или нет? Это так же страшно и неожиданно? Я спросила об этом у тети, и она сказала, что лучше знать, что человек умер, и где он похоронен. Тогда можно хотя бы прийти к нему на могилу.

Я ходила с тетей на кладбище, где она прибиралась на могилах родственников. Они умерли давно, либо до моего рождения, либо тогда, когда я была совсем маленькой – никого из них я не знала. Пока тетя подметала и вырывала сорняки, я ходила по кладбищу и рассматривала надгробия.

Больше всего интереса у меня вызывала могила девочки примерно моих лет, На памятнике были высечены слова: «Ты ушла от нас слишком рано…». Неподалеку от нее находила могила без надгробия, заваленная старыми венками и искусственными цветами.

Тетя ходила на кладбище и одна, иногда даже вечером, когда начинало темнеть. Я ее спрашивал, не боится ли она увидеть привидение? А она ответила, что надо бояться живых людей, а не привидений.

Мне очень хотелось верить в привидения. Они меня интересовали настолько же, насколько пугали. Если бы я увидела привидение, то, наверное, не смогла бы сдвинуться с места от страха. Пошла бы я одна на кладбище ночью? Нет, не пошла бы. А может, там как раз и есть приведение, которое меня ждет? И хочет, чтобы я пришла?

Когда мы с папой ездили в деревню к бабушке, я рассказала ей об этом, думая, она меня поймет. Но бабушка даже не улыбнулась, наоборот, ответила слишком серьезно:

– Нельзя на кладбище после заката ходить.

– Почему?

– Нельзя и все.

– Из-за привидений?

– Каких привидений?

– Ну, призраков.

– Призраки и привидения – это все с той стороны. И сны тоже. Все, кто об этом думают, – грешат.

– Я думаю, значит я грешу.

– Ты маленькая еще, тебе можно. А вот мне уже нельзя. Перед тем, как вы приехали, мне приснился цыпленок, который скакал по скамейке. Я сразу поняла – папка твой скоро приедет.

– Сны – это работа мозга во сне.

– Кто тебе сказал?

– Никто. В книге одной прочитала.

– В книгах много чего пишут. Сны и привидения – это грех.

«Умеют же взрослые говорить глупости. Сны – это наш мозг, а привидения…Пока не знаю. Можно вообще все обозвать грехом. Тогда ничего нельзя делать будет. Ни путешествовать, ни думать, ни видеть сны. Я не смогла бы так жить, как другие так живут?».

Странно было то, что бабушка не любила говорить о снах, но, как мне казалось, с удовольствием говорила о смерти. Смерть была совершенно не враждебна.

– День, другой, скоро сдохну. Ты папку береги, слушайся. Не расстраивай его.

– Я и не расстраиваю.

– Он говорил, любишь ты бродить где попало.

– Разве это его расстраивает?

– Да.

Папа ни разу мне говорил, что его расстраивают мои путешествия. Бабушке я не поверила. Наверное, она узнала про мои и путешествия, и начала думать о них как о чем-то плохом.