Глубинный мир. Эпоха первая. Книга пятая

Глава 1: Хрупкий Рассвет

Тишина после бури была не покоем, а затаившимся дыханием ран. Вечная Ночь, сжимавшая «Прометей» в своих чернильных объятиях, казалась еще глубже, еще внимательнее, подобно хищнику, оценивающему ослабевшую добычу. Скрип корпуса корабля, этот вечный саундтрек их существования, теперь звучал иначе – не просто стоном под давлением, а хриплым кашлем контуженного гиганта. Воздух внутри, несмотря на усиленные фильтры, все еще нес привкус гари, озона и чего-то острого, сладковато-гнилостного – запах выжженных схем, расплавленного пластика и смерти.

Сектор «Гамма» был сердцем язвы. То, что некогда было лабиринтом жилых отсеков, мастерских и систем жизнеобеспечения, теперь представало сюрреалистическим пейзажем апокалипсиса. Внешние прожектора, пробивая клубящуюся взвесь, выхватывали из полумрака обгоревшие скелеты переборок, исковерканные взрывом или когтями стальные балки, свисающие, словно кишки, пучки оборванных кабелей. Черные, оплавленные пятна метили места ожесточенных схваток с проникшими тварями – слепыми, стремительными тенями, чьи формы были лишь мимолетными кошмарами на границе видимости. Вода сочилась из развороченных трубопроводов, образуя мутные лужи на полу, смешиваясь с пеплом и непонятной слизью. Инженеры в аварийных скафандрах, похожие на призрачных жуков, копошились в этих руинах; их сварочные искры лишь подчеркивали масштаб разрушения. Каждый луч света, пробивавшийся сквозь развороченные шлюзы или пробоины в корпусе, был нелепым напоминанием о враждебной пустоте за бортом. «Гамма» стала памятником хрупкости их стального кокона, зияющей раной на теле колонии, наполненной шепотом страха и скрежетом аварийного инструмента.

Похороны прошли в главном ангаре, единственном месте, способном вместить всех. Свет был приглушен до минимума, отбрасывая длинные, зловещие тени на ряды простых, одинаковых саванов из синтетической ткани. Их было семнадцать. Семнадцать имен, высеченных лазером на черной плите из глубинного базальта – временном памятнике. Имена тех, кого настигли когти или щупальца в темных коридорах, кого раздавило обрушившейся переборкой, кого сожгло короткое замыкание в охваченной паникой системе. Не было громких речей о героизме. Капитан Ванн, стоявшая у края импровизированной платформы, казалась высеченной из того же базальта – ее лицо было непроницаемой маской, но в глазах, казалось, застыла вся тяжесть бездны.

– Мы хороним не только людей, – ее голос, обычно стальной, звучал приглушенно, но достигал каждого уголка ангара. – Мы хороним иллюзии. Иллюзию полного контроля. Иллюзию, что бездна – лишь фон для наших амбиций.

Она сделала паузу, ее взгляд скользнул по рядам бледных, изможденных лиц.

– Они погибли, защищая наш дом. Наш хрупкий огонек во тьме. И эта жертва обязывает нас не просто выживать. Она обязывает нас строить заново. Сильнее. Умнее. Сознавая каждую трещину, каждый вздох этой враждебной вечности вокруг нас.

Она объявила не восстановление, а «Эру Восстановления». Слово висело в воздухе, тяжелое и полное сомнений. Ресурсы были на исходе. Запасы «Прометея» истощены до критической черты. «Феникс» хрипел, выдавая энергию по каплям. Люди были измотаны не только боем, но и постоянным страхом, холодом в дальних секторах, скудными пайками. Надежда на картофель Альмы была пока лишь горсткой бледных клубней. Восстановить «Гамму»? Это казалось сизифовым трудом. Но не восстанавливать – означало признать поражение, сжаться, ожидая следующего удара. Ванн говорила о приоритетах: системы жизнеобеспечения, каркас «Ковчега-Семя», защита. Но в ее словах не было триумфа, лишь ледяная решимость и неподдельная усталость. Колония зализывала раны, а бездна дышала ей в спину.

Альма Райес ощущала это дыхание на себе с особой остротой. Ее царство – Биосектор – уцелело чудом, но несло свои шрамы. Взрывная волна, прокатившаяся по «Прометею» во время атаки, вывела из строя часть световых панелей. Несколько гидропонных желобов треснули, вылив драгоценный раствор. Растения, и без того угнетенные чуждой средой, стояли поникшие, многие с обожженными листьями от искр коротких замыканий. Воздух здесь пах не свежестью зелени, а горелым пластиком и страхом за ее «зеленых детей».

Именно Альму Ванн назначила координатором восстановления жизненно важных систем – не только биосектора, но и смежных с ним узлов фильтрации воды и воздуха. Ее авторитет, подкрепленный первым урожаем картофеля и работой над биолюминесценцией, был теперь не просто научным, а административным. Она стояла у центрального терминала в поврежденной, но еще функционирующей лаборатории биосектора. На экранах плясали схемы повреждений, графики восстановления световых потоков, списки дефицитных реактивов для ремонта гидропоники. Рядом – Лин, ее верный помощник, с лицом, осунувшимся от бессонницы, докладывал о состоянии бактериальных культур «Голубых Фантомов» – часть из них погибла при перепадах энергии.

– Свет на грядках С-4 восстановлен на семьдесят процентов, – говорил Лин, его голос хриплый. – Но урожай капусты… потерян. Споры плесени из вентиляции «Гаммы» попали через трещины. Пришлось все уничтожить.

Он показал на экран, где красным горели несколько секторов гидропоники.

Альма кивнула, не отрывая взгляда от схемы. Каждая потерянная грядка – это минус к скудному рациону, минус к надежде. Каждое решение – куда направить скудные ресурсы ремонтных бригад, какие культуры спасать в первую очередь, какие эксперименты с адаптацией отложить – ложилось на нее тяжким камнем. Она чувствовала взгляды своих биотехнологов – усталые, полные вопроса: «Что теперь?». Ее собственная усталость была глубокой, как сама бездна. Сон стал редким гостем, прерываемым кошмарами, где увядающие растения сливались с лицами погибших в «Гамме». Груз решений давил. Отдать приоритет картофелю? Рисковать экспериментальными культурами? Просить у Волкова людей для ремонта вентиляции, зная, что они нужны на каркасе, который защищает всех?

Она подошла к ближайшему желобу, где молодые побеги адаптированной пшеницы тянулись к тусклому свету. Листья были бледными, с желтоватыми прожилками. Она коснулась одного дрожащего ростка. Холодный, хрупкий под пальцами. Символ их всех. Выживший. Но едва держащийся. Ее собственное отражение в толстом стекле иллюминатора показалось ей чужим – глаза запавшие, тени под ними синеватые, словно синяки. Авторитет рос? Да. Но цена этого роста ощущалась в каждом нервном окончании, в каждой тревожной мысли о завтрашнем дне. Она была не просто ученой, пытающейся договориться с бездной. Она была тем, кто решал, какой росток получит шанс, а какой будет принесен в жертву ради выживания многих. И в вечной ночи за стеклом, казалось, что-то огромное и равнодушное наблюдало за этой мучительной арифметикой жизни, ожидая ее ошибки. Шрамы «Прометея» были не только на стали. Они зияли в душах, в самой ткани их хрупкого сообщества, и залечить их предстояло куда сложнее, чем заварить пробоину в корпусе. Рассвет, если он и наступал, был хрупким, серым и полным теней прошлой ночи.

Глава 2: Тень Сорена

Тень Сорена вышла из изоляции без фанфар, но ее присутствие сразу изменило давление в стальных артериях колонии. Максимилиан Сорен появился на краю ангара во время распределения скудных пайков – не как кающийся грешник, а как ученый, вернувшийся из полевой экспедиции в страну несправедливости. На нем был поношенный, но чистый комбинезон, электронный браслет-маячок тускло мигал под рукавом. Его лицо, обрамленное преждевременной сединой, было спокойным, но глаза – серые, пронзительные – сканировали толпу, выискивая усталость, обиду, страх.

Официальное «освобождение под надзор» было вымученной уступкой Ванн. Доклад Джефа о растущем недовольстве в переполненных секторах, шепот о «диктатуре восстановления» и, главное, риск нового взрыва, если Сорен станет мучеником, перевесили ее желание держать бунтаря под замком. Но цепи были заменены невидимыми – камеры слежения, ограничение доступа к критическим системам, обязательные отметки у психолога Арьян Шарма.

Первое публичное слово Сорен выбрал не на митинге, а в столовой Сектора «Дельта», переоборудованной под общежитие. Он встал не на ящик, а просто среди столов, его голос, негромкий, но несущийся с удивительной четкостью, разрезал гул разговоров и звон посуды.

– Я осуждаю насилие, – начал он, и в его интонации не было фальши, лишь холодная констатация. – Тот путь, которым шли некоторые, используя страх и разрушение, был тупиком. Он лишь отнимал жизни и углублял раны.

Он сделал паузу. Взгляды прилипли к нему.

– Но осуждаю я и другое насилие. Насилие над нашими базовыми нуждами во имя абстрактного «завтра». Насилие, когда мы восстанавливаем стены и оружие, пока наши дети мерзнут в темноте, а старики задыхаются от спертого воздуха. Когда каркас будущего города растет, а качество настоящей жизни падает в бездну.

Он не клеймил Ванн напрямую. Он бил по сути. По приоритетам. Его слова находили отклик в воспаленных глазах матери, укачивающей капризного ребенка в углу; в сгорбленной спине инженера, чей проект очистки воды был заморожен ради срочного ремонта орудийных платформ; в усталом взгляде биотехнолога, знавшего, что ресурсы для «Садов Альмы» урезаны в пользу брони для новых скафандров патруля.

– Мы спустились сюда, чтобы выжить, а не просто существовать в аду ожидания, – голос Сорена зазвенел металлом. – Выжить – значит не только отбиваться от внешних угроз. Это значит дышать чистым воздухом. Иметь пространство, не напоминающее тюремную камеру. Видеть свет, достаточный, чтобы читать книгу или видеть улыбку близкого. Это значит надежду не только на выживание, но и на жизнь. Здесь. Сейчас.

Он говорил о балансе. О гармонии между сталью и духом, между защитой и комфортом, между будущим и настоящим. Он не предлагал отказаться от каркаса или обороны. Он требовал пересмотра пропорций, человеческого измерения в уравнениях выживания. Его харизма была не пламенной, а интеллектуальной, убедительной в своей кажущейся разумности. Он говорил на языке конкретных лишений, а не абстрактных лозунгов.

«Коалиция Гармонии» возникла стихийно, как грибница после дождя. Не партия с манифестами, а сеть единомышленников. В чатах «Прометея» появились каналы с нейтральными названиями: «Обсуждение распределения ресурсов», «Психология замкнутого пространства». Здесь делились жалобами на холод в отсеках, на очереди в душевые, на скудность пайков. Здесь обсуждали, как организовать детский уголок в переполненном коридоре или как деликатно попросить соседа не храпеть. И здесь же, тонко и ненавязчиво, звучали идеи Сорена: что приоритетом должны стать системы вентиляции в жилых секторах, а не новые сенсоры на периметре; что часть энергии с каркаса можно временно перенаправить на обогрев; что Совет должен включать не только военных и технократов, но и представителей от «простых жителей».

Первые трения были неизбежны и мелки, как искры от точильного камня. В коридоре возле поврежденного, но жизненно важного узла вентиляции для Сектора «Ипсилон» столкнулись патруль лейтенанта Варгаса и группа техников-энтузиастов из «Коалиции». Техники, без санкции сверху, пытались починить засоренный фильтр, используя детали от неисправного учебного симулятора.

– Отойдите! Работает санкционированная ремонтная бригада! – рявкнул сержант патруля, его рука легла на разрядитель акустической пушки.

– Санкционированная? – парировала молодая женщина-инженер, ее лицо было искажено гневом и усталостью. – Они придут через три дня! А люди там уже сегодня жалуются на головную боль от духоты! Мы можем починить сейчас!

– Используя неучтенные запчасти? Нарушая техрегламент? – голос сержанта стал опасным.

– Техрегламент? – вступил пожилой техник, стоявший за женщиной. Его руки были в масле. – Когда воздух закончится, техрегламент вам не поможет дышать, сынок. Мы не саботажники. Мы пытаемся помочь людям сейчас.

Напряжение висело в воздухе, густое, как масляный туман. Военные не стреляли, но их позы говорили о готовности. «Гармонисты» не отступали, их спина к спине говорила о сплоченности. Конфликт разрешился появлением Альмы Райес, вызванной тревожным сообщением Джефа. Ее вид – усталое, но непоколебимое лицо, халат, запачканный питательным раствором, – охладил пыл.

– Сержант, – ее голос звучал ровно, но властно, – пусть работают под вашим наблюдением. Детали симулятора я беру на свой учет. Если что-то пойдет не так, отвечать буду я.

Она повернулась к техникам:

– Доклад о результатах и всех использованных ресурсах – мне лично через час. Никакой самодеятельности впредь. Понятно?

Это был соломонов суд. Патруль отступил, неохотно признавая авторитет Альмы. Техники кивнули, торопясь к работе. Но взгляды, которыми они обменялись с военными, говорили о многом. Трещина прошла не только через сталь и системы, но и через умы. «Коалиция Гармонии» получила свою первую, малую победу и доказательство, что их методы могут работать. А Совет Ванн и Альмы получил проблему, которая не решалась приказами. Тень Сорена, отрекшаяся от экстремизма, но не от идей, удлинялась, проникая в самые узкие щели усталости и недовольства, угрожая раздвинуть швы и без того хрупкого единства колонии. Бездна снаружи ждала. А новая, человеческая бездна начинала зиять внутри.

Глава 3: Искра «Пьезо»

Лаборатория Келлера находилась в самой защищенной части инженерного сектора, под тройным слоем свинцовых и магнитных экранов. Воздух здесь был стерильным, пахнущим озоном и холодным металлом, но под этой чистотой витал другой запах – напряжение высокого напряжения и ледяного, расчетливого риска. В центре камеры, напоминающей операционную для неземных хирургов, стоял прототип. Он не был громоздким. Напротив, его изящество было пугающим: в центре сложной решетки из отражающего сплава, опутанной сверхпроводящими шинами и сенсорами, пульсировал фрагмент «реликтового материала» – тот самый черный, стекловидный минерал, принесенный с «Абисса».

Он не светился. Он вибрировал. Тонко, на грани восприятия, создавая ощущение, что само пространство вокруг него слегка дрожит. На экранах мониторов, окружавших камеру, цифры бежали как безумные. Келлер, обычно сдержанный до мрачности, стоял с редкой улыбкой победителя, его пальцы летали по клавиатуре консоли.

– Стабилизация на уровне девяноста четырех процентов, – его голос звучал хрипло от возбуждения. – КПД преобразования механического резонанса корпуса и глубинных вибраций… восемьдесят семь процентов. И это только первый прототип, Ванн! Представьте сеть таких модулей, интегрированных в каркас «Ковчега-Семя», в опоры «Прометея»! Бездна сама будет питать нас!

Проект «Пьезо». Идея, родившаяся из отчаяния энергетического кризиса и отравленных данных «Абисса». Использовать нестабильные, аномальные пьезоэлектрические свойства реликтового материала – его способность генерировать электрический потенциал под воздействием мельчайших механических деформаций – но в масштабах и с эффективностью, немыслимой для земных кристаллов. Искра надежды, высеченная из самого сердца тайны.

Ванн наблюдала за пульсацией черного кристалла через толстое смотровое окно. Ее лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькнуло что-то, кроме привычной тяжести – острый, холодный расчет.

– И риск, Келлер? Данные «Абисса» говорили о нестабильности. О резонансных каскадах.

Келлер махнул рукой, словно отмахиваясь от надоедливой мошки.

– Управляемо. Пока мы держим частоту внешнего стабилизирующего поля в узком коридоре – он послушен. Любой материал опасен, если с ним обращаться как дурак. Мы – не дураки.

Он ткнул пальцем в график на главном экране, где кривая выходной мощности уверенно ползла вверх, обгоняя жалкие показатели «Феникса».

– Видите? Это не просто энергия. Это свобода. Свобода от хрипящего реактора. Свобода запустить вентиляторы на полную мощность во всех секторах! Дать свет детям! Запитать лаборатории Альмы без оглядки на квоты! Окончательно запустить «Ковчег-Семя»!

Весть о «первой искре Пьезо» разнеслась по колонии быстрее, чем официальное сообщение. Сначала – шепот в инженерных чатах, полный технического восторга и недоверия. Потом – ропот надежды в переполненных отсеках: «Говорят, Келлер нашел вечный двигатель!», «Скоро будет светло и тепло!». Графики энергопотребления на общедоступных терминалах впервые за месяцы показали не красный дефицит, а желтый баланс, с крошечным, но неоспоримым зеленым приростом от «Источника-2» (кодовое имя прототипа). Это был глоток воздуха для задыхающейся колонии.

Но за каждую искру приходилось платить. Производство кристаллов «Пьезо» было не технологией, а алхимией, сопряженной с кошмаром. В изолированной лаборатории глубоко под основным корпусом, куда доступ имела лишь горстка преданных Келлеру специалистов в скафандрах четвертого класса защиты, происходило чудо-превращение. Осколки реликтового минерала, добытые с огромным трудом и риском, подвергались воздействию экстремальных давлений, температур и направленных полей, имитирующих условия «Точки Зеро». Процесс был капризным, как приручение дикого зверя. Один неверный параметр – и кристалл не «просыпался», превращаясь в инертный булыжник. Или хуже – начинал резонировать на разрушительной частоте.

Джеф фиксировал аномалии. Кратковременные скачки радиационного фона. Странные акустические эхо в вентиляционных шахтах рядом с лабораторией, вызывавшие головную боль у персонала. Один инцидент был засекречен, но слухи просочились: кристалл в процессе активации вошел в неконтролируемый резонанс. За доли секунды до катастрофы его успели заглушить экстренным электромагнитным импульсом, но защитная камера была безнадежно повреждена, а двое техников получили «необъяснимые» нейронные травмы – временную потерю памяти и тремор рук. Келлер назвал это «неизбежными издержками прорыва».

Именно эти издержки стали топливом для ропота. Макс Сорен, выступая на стихийном собрании в переполненном коридоре Сектора «Ипсилон», использовал успех «Пьезо» как обоюдоострый меч.

– Да, они дали нам искру! – его голос, усиленный простым мегафоном, звучал негромко, но ядовито. – Искру энергии. Но какой ценой? Пока мы радуемся лишним ваттам, где-то внизу люди рискуют не просто жизнью, а разумом, играя с материей, о которой мы ничего не знаем! Данные «Абисса» – это предупреждение, а не инструкция!

Он указал в сторону инженерных глубин.

– И что мы видим? Все ресурсы – лучших инженеров, редкие материалы, энергию самого «Феникса» – пожирает эта… алхимическая кузница Келлера! А тем временем, фильтры вентиляции в этом секторе меняли в последний раз две недели назад! Наши дети дышат пылью и спорами! Когда «Коалиция Гармонии» просила выделить хоть одного специалиста и материалы для ремонта – нам отказали. «Приоритет – Пьезо».

Его слова падали на благодатную почву. Люди, греющиеся у слабо горящих светильников, смотрели на него с растущим одобрением.

– Он прав! – крикнул кто-то из толпы. – Свет прибавился, а дышать легче не стал!

Другой добавил:

– А если их «искра» рванет по-настоящему? Кто нас спасет? Техники с трясущимися руками?

Ропот перерастал в волну недовольства. Успех «Пьезо», вместо того чтобы объединить колонию, углубил пропасть. Технократы, воодушевленные Келлером, видели в проекте единственный путь к спасению и процветанию, оправдывающий любые риски и затраты. Гуманисты во главе с Сореном видели опасное забвение насущных человеческих нужд и повторение роковых ошибок «Абисса». Альма, узнав о нейронных травмах техников, потребовала от Ванн полного медицинского отчета и независимой оценки биологических рисков излучения кристаллов – и встретила холодный отпор Келлера: «Не мешайте процессу, Райес. Ваши бациллы могут подождать. Сейчас решается будущее колонии».

Искра «Пьезо» горела ярко, обещая избавление от энергетического рабства. Но ее свет отбрасывал длинные, тревожные тени: тени лабораторных аварий, теневого перераспределения ресурсов и растущего гнева тех, для кого «светлое будущее» Келлера меркло перед тусклой и душной реальностью настоящего. Бездна дарила огонь, но этот огонь мог сжечь их изнутри раньше, чем согреть.

Глава 4: Голос из Бездны

Тишина серверной Джефа Коррена была обманчива. Ее заполнял гул – не физический, а цифровой. Ровное, монотонное жужжание серверов «Прометея», перемежаемое щелчками системных логов и тихим писком предупреждений о перегрузках в энергосетях. Это был белый шум его существования, фон, на котором он давно научился различать аномалии. Но сегодня фон изменился. Появилась новая нота.

Сначала он принял это за артефакт – эхо от тестов «Пьезо», глубинную геоакустику или даже сбой в новом фильтре, который он разрабатывал для отсева помех от пульсирующих кристаллов Келлера. Сигнал был слабым, едва поднимающимся над уровнем шума, похожим на биение крошечного сердца в гулком соборе. Но он был… упорядоченным. Повторяющимся.

Джеф откинулся в кресле, потер переносицу, где засела привычная головная боль от бессонных часов. Его глаза, запавшие и покрасневшие, уставились на экран спектрального анализатора. Волны хаотичного шума глубин – гул течений, щелчки ракообразных, далекие стоны неведомых гигантов – плясали на графике. А среди них, как идеально ровный гребень на бурном море, выделялась узкая полоса. Не пик, характерный для импульсного источника, а плато. Стабильное, немодулированное излучение на частоте, которая не значилась ни в одном военном протоколе «Элизиума», не совпадала с известными паттернами Левиафана или других глубоководных акустических феноменов.

Он увеличил масштаб. Частота лежала в ультразвуковом диапазоне, на самой грани возможностей их сенсоров. Необычная. Почти… неестественная в своей чистоте. Как камертон, замерший в вакууме. Джеф запустил алгоритм триангуляции, задействовав все доступные внешные гидрофоны, разбросанные по корпусу «Прометея» и новым опорам каркаса. Данные стекались медленно, прерываясь помехами от резонансов «Пьезо». Он чувствовал, как по спине пробегают мурашки – не от страха, а от того чистого, почти детского возбуждения охотника за сигналами, которое он не испытывал со времен первых дней погружения.

Щелк. Алгоритм выдал результат. Красная точка замерцала на трехмерной карте каньонов «Тихого Омута». Не здесь. Не в их каменной тюрьме. Источник находился далеко на северо-востоке, за грядой подводных хребтов, в глубокой впадине, которую их карты обозначали лишь условным номером: «Каньон Хирон». Расстояние – почти двести километров. Глубина – за отметкой в пять тысяч метров, в зоне, где их сенсоры видели лишь смутные тени и термальные аномалии.

– Не земное, – пробормотал Джеф, его пальцы замерли над клавиатурой. – И не их…

«Их» – это Роарк. «Элизиум». Но сигнал был лишен характерной «подписи» человеческих машин – гармоник двигателей, шифровального шума. Он был слишком… чистым. Слишком чужим.

Весть распространилась по колонии как электрический разряд по оголенному проводу. В переполненных коридорах, у тусклых терминалов, люди замерли, увидев экстренное сообщение Джефа в научных чатах (осторожное, без паники, но от этого лишь более тревожное): «Зафиксирован устойчивый неидентифицированный акустический источник. Координаты: Сектор Хирон. Природа: неизвестна. Мощность: низкая. Стабильность: высокая». Этого хватило.

В столовой, где Сорен только что закончил говорить о насущных нуждах, его слова вдруг потонули в гулком шепоте: «Сигнал! Джеф поймал сигнал!», «Снова Левиафан?», «Может, „Нептун“?». Возбуждение смешивалось со страхом. Ученые в лабораториях Альмы и в бункере Келлера оторвались от пробирок и чертежей, их глаза загорелись азартом первооткрывателей. Даже Арьян Шарма, проводившая сессию поддержки для переживших атаку на «Гамму», отметила, как у ее пациентов участился пульс при новости – для одних это был луч надежды, для других – новая тень угрозы.

На Совете атмосфера была наэлектризована. Данные Джефа горели на центральном экране – график сигнала, карта с красной точкой в «Каньоне Хирон», спектрограмма, напоминающая идеально ровную линию горизонта.

– Это не «Элизиум», – подтвердил Джеф, отвечая на немой вопрос Ванн. Его голос звучал устало, но твердо. – Нет следов шифрования, модуляции, характерной для их систем. Нет тепловых сигнатур субмарин или базы в этом районе по данным последнего скана. И не биология, которую мы знаем. Левиафан, другие крупные источники – их сигналы сложные, модулированные, эмоциональные, если хотите. Этот… математичен. Как метроном.