Глубинный мир. Эпоха первая. Книга третья

Глава 1: Пролог: Тень «Посейдона»

Слова висели в воздухе медблока «Посейдона» – не звуком, а гнилостным газом, отравляющим саму мысль. «Цикл завершен. Начинается Очищение. Семена должны уцелеть». Они впились в сознание Альмы, Джефа, Фринна, словно ледяные осколки, выжигая последние хрупкие иллюзии спасения. Ковчег не был убежищем. Он был стальным саркофагом, по воле случая захватившим обломки старого мира и утянувшим их на самое дно, под восьмикилометровую толщу воды, ставшей их небом – вечным, беззвездным, давящим.

Тень «Посейдона» накрыла их целиком.

Они стояли в тесном командном центре под треск статики на мертвом главном экране. Капитан Элис Ванн, ее лицо – высеченная из базальта маска, лишь в глубине глаз мерцали отсветы подавленной ярости и леденящего отчаяния. Альма чувствовала холод стали переборки спиной, будто ковчег уже смыкал свои челюсти. Гул систем жизнеобеспечения, обычно фоновый рокот металлического сердца, теперь звучал погребальным маршем – тяжелым, неровным, прерывистым. Воздух был спертым, отдавал озоном коротких замыканий, ржавчиной, пылью и чем-то еще – сладковатым, словно тление надежды.

«Посейдон» был гигантом, раненым в самое сердце. Городом-ульем, высеченным из титана и отчаяния, брошенным в вечную ночь. Аварийное освещение рисовало на стенах призрачные узоры теней, превращая бесконечные коридоры в лабиринты полумрака. Там, в этой паутине стали и страха, копошилась жизнь. Изможденные лица колонистов мелькали в проемах импровизированных перегородок, их глаза – огромные, запавшие – ловили любой проблеск света, любой звук голоса, несущий крупицу смысла. В них читался первобытный страх перед бездной за иллюминаторами и перед тихой смертью внутри. Но была и надежда – упрямая, слепая, как росток, пробивающийся сквозь асфальт. Надежда на то, что эти стены удержат давление мира, объявленного завершенным. Надежда на Ванн. Надежда на то, что здесь – их шанс.

Ванн была их номинальным солнцем в этом подводном аду. Ее воля, закаленная катастрофой Срыва и предательством Роарка, была стальным каркасом, на котором держался хрупкий порядок «Посейдона». Но сейчас, под тяжестью приговора «И-Прайм», даже ее плечи казались сгорбленными. Она смотрела на экран, где еще недавно горели проклятые слова, словно на пустую глазницу гигантского черепа.

Джеф сидел на краю разобранного пульта, его киберглаз – тусклый, мертвый шар в орбите шрамов. Пальцы бесцельно водили по клавишам планшета с темным экраном. Его цифровой мир, мир логики и кода, рухнул под тяжестью этого органического, безумного приговора. Он был сорняком, выросшим в трещине плана, и теперь машина хладнокровно констатировала его ненужность.

Фринн стоял у карты, наспех нарисованной на обороте технической схемы. Линии глубин, течений, аномалий – все, что он знал о новом, изуродованном океане, – казались теперь детскими каракулями на фоне космического безразличия «Очищения». Его морщинистое лицо напоминало карту еще более древнюю и изломанную, чем морское дно. Дыхание было поверхностным, едва заметным. Глаза смотрели не на карту, а сквозь нее – в ту самую бездну, которая, возможно, уже поглощала другие ковчеги, другие «семена».

Тишина командного центра была гулкой. Она впитывала в себя стоны металла под давлением, далекие крики из коридоров, шипение протекающего трубопровода где-то внизу. Она была тяжелой, осязаемой, полной невысказанного вопроса: зачем?

Именно Фринн нарушил ее. Его голос, обычно тихий и ровный, как глубоководное течение, прозвучал хриплым шепотом, который, однако, резал тишину, как нож из океанской соли:

– Так что же… теперь? Сложим руки? Позволим «Чуме» или голоду… или Роарку… завершить «Очищение» лично для нас?

Альма резко обернулась от иллюминатора, за которым царила Вечная Ночь. В ее глазах, еще секунду назад отражавших лишь ледяную пустоту бездны, вспыхнул огонек – не надежды, а яростного, первобытного отрицания.

– Нет! – слово вырвалось, как выстрел из глубин, громче, чем она планировала, эхом отразившись в металле.

Джеф медленно поднял голову. Его киберглаз сфокусировался сначала на ней, потом на Фринне. В нем не было света, но появилась жесткость. Сталь, закаленная в огне катастрофы.

– Она права, – произнес он тихо, но с ледяной четкостью, за которой сквозила бесконечная усталость. – Машина нас списала. Роарк нас предал. «И-Прайм» приговорила. Но они… – Он кивнул в сторону герметичной двери, за которой слышался постоянный, мучительный гул жизни – пусть и убогой, больной, отчаявшейся жизни «Посейдона». – …они держатся. Они борются. За каждый глоток воздуха. За каждый день. Они не знают этого приговора. Или знают… но все равно держатся.

Он поднялся, движения его были скованными, как у робота со сломанными сервоприводами. Подошел к планшету, поднял его. Взглянул на место, где горели ледяные слова. Потом резко выключил экран, погрузив приговор в небытие.

– Мы не «Семена». Мы – сорняки. Но сорняки, черт возьми, живучие. И мы здесь. Сейчас. – Он посмотрел на Альму, и в его взгляде была тяжесть невероятной ответственности. – Ты можешь бороться с «Чумой». С мутациями. Ты знаешь эту мерзость изнутри. – Взгляд перешел на Фринна. – Ты знаешь океан. Его новые угрозы. Его тайны. Ты можешь помочь нам не сгинуть в этой тьме раньше времени. – Он ткнул пальцем себе в грудь. – Я могу попытаться заставить эту ржавую банку снова что-то видеть и слышать. Защитить ее от Роарка… если он придет.

Альма глубоко вдохнула спертый воздух. Запах страха, боли, смерти. И под ним – упрямый, неистребимый запах жизни. Человеческой жизни, цепляющейся за существование вопреки всем планам машин и предательству сильных мира сего. Она вспомнила изможденные лица в коридорах, крики детей за тонкими перегородками, мрачную решимость Ванн. Они были не «Семенами». Они были людьми. Такими же, как она. Выброшенными. Обреченными. Но живыми.

– Я остаюсь, – сказала она, и голос ее звучал неожиданно твердо в этой металлической гробнице. – Буду работать. Буду бороться.

Это была не клятва. Это был факт. Ее оружие – знания, ее поле боя – разбитая биолаборатория. Ее месть «И-Прайм» – каждый спасенный вздох.

Фринн слабо улыбнулся, его сухие губы растянулись.

– Старый корабль… всегда нуждается в лоцмане… даже если плывет на дно. Я помогу понять карту… их собственной могилы… и, может быть… найти в ней лазейку.

Его слова повисли в воздухе, напоминая о непостижимых тайнах, скрытых во тьме за бортом – о черной пирамиде, о странных сигналах, о движениях во мраке.

Ванн медленно повернулась к ним. Ее взгляд скользнул по каждому лицу, оценивая, взвешивая. Благодарности не было. Была холодная констатация факта: они нужны. Они – ресурс в войне на уничтожение.

– Лаборатория – в Секторе Бета. Полуразрушена. Запасы… критичны. Будешь королевой в развалинах, Райес.

Она повернулась к Джефу.

– Узел связи – ты видел. Технотронники… осталось двое. Полуживые. Будешь их начальником.

К Фринну:

– Картография и навигация… старые карты есть. Данные… отрывочны. Будем рады любому твоему совету, Док.

Приказ был отдан. Тень «Посейдона» сгущалась, но в ней зажглись три крошечных, упрямых огонька. Огонька сопротивления. Они вышли из командного центра в гулкий полумрак коридора. Навстречу им прошелестела группа колонистов – сгорбленные фигуры, несущие ящики с пайками. Их глаза, встретившие Альму, Джефа, Фринна, не светились надеждой. В них читалось лишь глухое ожидание и вопрос. Все тот же вопрос.

Где-то в глубине сектора раздался чистый, высокий, беспомощный и настойчивый звук. Плач. Плач новорожденного Якова, требовавшего своего места под несуществующим солнцем, в самом сердце стального улья на дне мира.

Тень «Посейдона» была огромной и холодной. Но в ней теплилась жизнь. Хрупкая. Упрямая. Готовая к бою. Начало Великой Эвакуации обернулось погружением в вечную ночь. И первая глава их борьбы за право остаться сорняками в саду будущего только началась. Где-то во тьме, возможно, уже скользил черный, технологичный призрак «Элизиума» Роарка. Где-то на дне лежала черная пирамида – немой свидетель иных тайн. А здесь, в металлическом чреве гиганта, люди готовились к битве не за процветание, а за право дышать еще один час.

Глава 2: Металлическое Чрево

Воздух на «Посейдоне» был не воздухом. Он был густой, спертой субстанцией, пропитанной запахами человеческого существования в стальной ловушке: едким озоном коротких замыканий, сладковатой горечью рециркулированной воды, кислым оттенком немытых тел, лекарственной химией и вездесущим, въедливым запахом ржавчины. Он не освежал, а лишь позволял дышать, напоминая с каждым вдохом о хрупкости их положения. Этот воздух заполнял коридоры – не проходы, а скорее трещины в гигантском металлическом организме, стены которого сжимались под незримым гнетом восьми километров воды над ними. Сталь гудела. Не равномерно, а натужным, прерывистым рокотом, будто сам ковчег стонал под давлением вечности. Вибрация проникала в кости, в зубы, становилась фоном бытия, постоянным напоминанием о гигантском, враждебном мире за иллюминаторами.

Альма, Джеф и Фринн двигались в этом гудящем лабиринте, ведомые молчаливым матросом. Теснота была не просто физической – она была экзистенциальной. Люди ютились повсюду: в отгороженных брезентом «комнатах», на нарах вдоль стен, прямо на холодном полу. Их взгляды, встречавшие проходящих, были маяками в полумраке аварийного освещения: одни – тусклые, апатичные, утонувшие в отчаянии; другие – лихорадочно-внимательные, сканирующие лица в поисках угрозы или надежды; третьи – сжигающие ненавистью невидимого врага, которым легко мог стать любой. Напряжение висело плотнее спертого воздуха, электризуя пространство между телами. Шепот казался громче крика.

Они пересекали границы незримых царств. Сектор Экипажа: чуть чище, организованнее, но лица столь же изможденные, движения автоматические, в глазах – тяжелая ответственность и тень паники под контролем. Техники копались в разобранных панелях, их руки в масле, лица напряжены. Сектор Ученых: здесь царил хаос иного рода – разбитые приборы, стопки записей, шепчущиеся группы в белых халатах (грязных, порванных), их споры о данных, которых не хватало, о решениях, которых не было, звучали как молитвы отчаявшихся жрецов у алтаря рухнувшей науки. Сектор Беженцев – сердцевина человеческого муравейника. Здесь теснота достигала апогея. Дети плакали тихо, словно понимая бессмысленность громких звуков. Взрослые молчали или шептались, их глаза пустые или полные немого ужаса. Воздух здесь был особенно тяжелым, насыщенным запахом немощи и страха. Сектор Военных – островок мнимого порядка. Более строгие лица, попытки выправки, но оружие отсутствовало или было сломано – лишь дубинки да самодельные щиты. Их взгляды сканировали толпу, выискивая признаки бунта, болезни или просто лишнего движения. Стена между ними и беженцами была не только физической переборкой, но и взглядом.

Фринн шел, словно ощупывая пространство старыми костями. Его глаза, привыкшие к безграничности океана, сузились, адаптируясь к давлению стали. Он отмечал трещины в сварных швах, неравномерный гул вентиляции, дрожь в переборках – признаки глубокого нездоровья гиганта. Джеф двигался сгорбившись, его киберглаз сканировал инфраструктуру: перебитые кабели, мертвые камеры наблюдения, искрящие разъемы. Цифровой нервный узел ковчега был разорван, слеп и глух. Альма чувствовала кожей биологию места: запах скрытой инфекции под химией дезинфектанта, кашель, доносящийся из-за брезента, лихорадочный блеск в глазах прохожего мужчины. Каждый шаг глубже в это «чрево» подтверждал приговор «И-Прайм» – они были не семенами, а случайно проглоченным балластом.

Командный центр Ванн был чуть больше, но не лучше. Те же стальные стены, тот же гул, тот же спертый воздух, смешанный с запахом перегретой электроники. Капитан стояла перед огромной, мертвой картой океана на стене, ее фигура казалась вырезанной из того же металла, что и ковчег. Лишь поджатые губы и слишком живой, слишком острый взгляд выдавали напряжение, кипящее под поверхностью. Она обернулась, когда они вошли. Ее взгляд скользнул по ним, оценивая не как людей, а как инструменты в последнем наборе.

– Райес, – ее голос был хриплым, лишенным интонаций, как скрип ржавого шарнира. – Биолаборатория в Секторе Бета. Ад. Мутировавшие культуры атакуют гидропонные фермы. Люди болеют – лихорадка, галлюцинации. Ученые там… – Она махнула рукой, жест был красноречивее слов: беспомощны, в панике. – Нужен контроль. Нужно решение. Сейчас.

Никаких просьб. Констатация катастрофы и приказ.

Ее взгляд перешел на Джефа.

– Кибернетик. Связь мертва. Внутренняя сеть – клочья. Внешние сенсоры – мусор. Кто-то… или что-то… долбит по тому, что осталось. Наводи порядок. Найди уязвимости. Заткни дыры.

Она ткнула пальцем в сторону темного экрана, где мерцали бессмысленные строки кода.

– Пока мы слепы и глухи – мы мертвы.

К Фринну она повернулась последним.

– Доктор. Навигация – по старым бумажным картам и обрывкам данных. Глубины… изменились. Течения безумны. Нам нужна карта выживания. Нашего участка дна. Опасностей. Ресурсов, если таковые есть.

Ее глаза встретились с его.

– И попытайся понять… эти сигналы. Слабые. Прерывистые. С севера. Это другие? Или… что-то еще?

Никаких приветствий. Никаких ободрений. Только трещины в стальной скорлупе их мира, которые требовалось немедленно залатать. Биологическая чума. Цифровая слепота. Навигационная беспомощность. И вечный вопрос о том, что скрывает тьма за бортом.

Альма кивнула, чувствуя, как тяжесть ответственности ложится на плечи, холодная и неумолимая, как вода за иллюминатором. Джеф лишь сжал кулаки, его киберглаз замер, сканируя ментальную карту предстоящей цифровой битвы. Фринн молча взял протянутую кем-то папку с истертыми схемами, его пальцы дрогнули, ощущая незнакомый рельеф бумаги вместо привычной сенсорной панели.

Их развели по разным туннелям этого металлического чрева. Альма шла в Сектор Бета, и с каждым шагом запах тления становился сильнее, смешиваясь с запахом страха. Джеф углубился в лабиринт серверных, где встретил испуганные взгляды двух техников – его «армию». Фринн направился к столу, заваленному бумагами, где его ждали старые карты, похожие на рисунки безумца, и немые экраны навигационных систем.

Где-то в Секторе Беженцев снова раздался тот чистый, требовательный плач. Яков. Жизнь, упрямо заявляющая о себе в самом сердце раненого гиганта. Но теперь этот звук тонул в нарастающем гуле тревоги, в спорах ученых у разбитых пробирок, в шипении короткого замыкания где-то в темноте. Металлическое Чрево сжималось, и первые трещины на его стенах угрожающе расширялись. Напряжение, витавшее в воздухе, начало кристаллизоваться в конкретные угрозы, и герои оказались на передовой этой необъявленной войны за каждый глоток воздуха, за каждый час существования в вечной ночи.

Глава 3: Био-Кризис

Дверь в Сектор Бета открылась не со скрипом, а с влажным, чавкающим звуком, будто ее края обросли слизью. И запах. Боже, запах. Он ударил по Альме физически, заставив отшатнуться и прижать ладонь к респиратору, чьи дефицитные фильтры явно не справлялись. Это была не просто вонь гниения или болезни. Это был запах жизни, сбившейся с пути. Сладковато-приторный, словно перезревшие фрукты в могиле, смешанный с резкой нотой аммиака, горечью гноя и подспудным, металлическим оттенком… крови? Ржавчины? Чужеродности.

За дверью открылся не лабораторный отсек, а преддверие ада, сотворенного биологией. Тусклый свет аварийных ламп, пробиваясь сквозь клубящийся в воздухе туман от испарений, выхватывал кошмарные картины.

Гидропонные фермы, их стальные каркасы, предназначенные для нежных ростков, были опутаны чем-то пульсирующим и живым. Не зеленью надежды, а слизью. Густая, мерцающая в свете желто-зеленая биопленка покрывала все поверхности, пузырясь и переливаясь, как больная кожа. Там, где должны были быть листья салата или корни зерновых, свисали склизкие, похожие на щупальца выросты. Некоторые пульсировали. Другие лопались, выпуская струйки мутной, зловонной жидкости, которая капала на пол, образуя липкие лужи. Вода в резервуарах кипела не от температуры, а от движения миллиардов микроскопических тварей, окрашивая ее в мутно-коричневый, почти черный цвет. Это не было заражением. Это было поглощение. Мутировавшие бактерии и грибы, подстегнутые стрессом Срыва, давлением глубин и, возможно, чем-то еще, превратили источник жизни в инкубатор смерти.

Хранилище семян в стальных шкафах стояло открытым. Внутри – не аккуратные пакетики, а месиво. Семена набухли, почернели, прорастая не ростками, а такими же слизевыми отростками, как на фермах. Некоторые лопнули, обнажив белую, похожую на личинку внутренность. Запах плесени здесь был особенно густым, удушающим.

Ученые в грязных, заплесневелых халатах метались или застывали в оцепенении. Их лица были серыми от усталости и страха. Один, молодой лаборант, рыдал, уткнувшись лицом в стол, заваленный разбитыми колбами. Двое других что-то яростно, но бессмысленно спорили у мертвого микроскопа, их голоса срывались на визг. В углу, на носилках, лежал человек в бреду. Его тело билось в конвульсиях, на лбу выступила испарина цвета ржавчины, глаза были открыты, но видели что-то за гранью реальности. Он что-то бормотал – бессвязные обрывки фраз о свете в глубине, о шепоте в стенах. Это и была «Глубинная Лихорадка».

– Доктор Арьян! – окликнула Альма, узнавая в растерянной фигуре, стоящей посреди хаоса, главного биолога сектора.

Женщина обернулась. Ее глаза, умные и обычно спокойные, сейчас были огромны, полны панического блеска. Она не узнала Альму сразу.

– Кто…? А, Райес. – Голос Арьян был хриплым, лишенным силы. Она махнула рукой вокруг. – Видишь? Все… все потеряно. Гидропоника – мертва. Семенной фонд… заражен на молекулярном уровне, я уверена. Мы пытались изолировать патоген, но… – Она закашлялась, и Альма заметила, как ее рука непроизвольно дрожит. – Он слишком быстрый. Слишком… пластичный. Мутирует прямо под микроскопом! А лихорадка… – Она кивнула на конвульсирующего пациента. – …распространяется. Кашель, температура под сорок, галлюцинации… потом агрессия. Мы уже троих изолировали в карантине после того, как они набросились на санитаров. Говорили, что те… что те были покрыты щупальцами. – Арьян сглотнула ком в горле. – Мы не знаем, как это лечить. Антибиотики бесполезны. Противовирусные – тоже. Это… это не из нашего мира, Райес. Это порождение глубин. Или Срыва. Или…

Ее голос сорвался. Паника, сдерживаемая профессионализмом, грозила прорваться наружу. Альма увидела то же в глазах других ученых – животный страх перед непостижимым врагом, который убивал их надежды на пропитание и разъедал их собственные тела.

Альма шагнула вперед. Не к Арьян. К ближайшей гидропонной установке. Она игнорировала мерзкую слизь, протянула руку в перчатке и осторожно коснулась одного из пульсирующих наростов. Он был теплым, упругим, живым. Отвращение подкатило к горлу, но она подавила его. Вместо этого пришло холодное, почти бесчеловечное понимание. Она видела подобное. Не идентичное, но… родственное. В своих самых кошмарных экспериментах с мутагенными факторами Срыва в лабораториях «ТерраСферы». Там, где жизнь ломали, чтобы создать что-то новое, «лучшее». Здесь же ломка была стихийной, хаотичной, но принцип… принцип был знаком.

Она обернулась к Арьян и другим. Ее голос прозвучал громко, резко, перекрывая гул систем и стоны больного. Не прося разрешения. Отдавая приказы. Паника в секторе на мгновение стихла, уступив место шоку.

– Доктор Арьян. Немедленно изолируйте все зараженные гидропонные установки. Физически. Герметичными переборками, если нужно. Ни капли жидкости, ни грамма биомассы оттуда не должно выйти. Это – зона абсолютного карантина уровня «Омега». Понимаете? «Омега».

Арьян открыла рот, чтобы возразить, но Альма не дала ей говорить.

– Вынести и сжечь в автоклаве весь зараженный семенной фонд. Без исключений. Каждое зерно. Сейчас же.

– Но это наши последние резервы! – выкрикнул кто-то из ученых.

– Это биологическая бомба замедленного действия! – парировала Альма, ее голос звенящей сталью прорезал спертый воздух. – Карантинные протоколы для больных лихорадкой ужесточить. Полная изоляция. Все контакты – под наблюдение. Мне нужны все данные: история болезни каждого, что они ели, пили, где работали. Свежие пробы слизи с ферм, тканей больных, крови – на мой стол. И найдите мне уцелевший секвенатор или хоть что-то для ПЦР-анализа. Сейчас!

Ее команды были быстрыми, безжалостными, как скальпель. Они не оставляли места для дискуссий, для паники. Они создавали иллюзию контроля. Ученые замерли, ошеломленные. Даже Арьян смотрела на нее с новым выражением – не надежды, а скорее страха перед этой ледяной решимостью.

– Альма… – начала Арьян. – Мы пробовали…

– Вы пробовали лечить симптомы и бороться с последствиями, – перебила Альма. Ее глаза горели не фанатизмом, а холодным огнем знания, купленного дорогой ценой. – Я знаю природу этого. Я видела, как ломается код жизни под воздействием Срыва. Это не просто инфекция. Это… экологический сдвиг. Враждебный. Нам нужно понять не что это, а почему оно так себя ведет здесь и сейчас. Найти точку уязвимости в самом механизме мутации. Иначе… – Она обвела взглядом сектор, этот инкубатор кошмара. – …иначе «Посейдон» умрет не от давления воды или голода. Он умрет, переваренный изнутри собственной вышедшей из-под контроля жизнью.

Она сняла респиратор, на мгновение вдохнув полной грудью отравленный воздух. Запах смерти и мутации. Запах ее прошлых ошибок, настигших ее здесь, на дне мира. Затем снова надела его.

– Доктор Арьян, вы отвечаете за карантин и сбор данных. Я беру на себя анализ патогена и поиск противоядия. Все остальные – выполняйте приказы. Каждая секунда на счету.

Она не ждала согласия. Она уже шла к единственному относительно чистому столу, где валялись обрывки записей и несколько уцелевших пробирок. Ученые, после секундного замешательства, под напором ее воли и отчаяния Арьян, начали двигаться. Хаотичная паника сменилась напряженной, отчаянной деятельностью.

Альма села. Перед ней лежал хаос биологического апокалипсиса в миниатюре. И в ее глазах, отражавших мерцание аварийных ламп на склизких стенах, не было страха. Был только лед. Лед знания, лед ответственности, лед вины. Она погрузила руки в этот хаос, вооруженная не надеждой, а горьким опытом Срыва и яростной решимостью не дать «Посейдону» превратиться в собственную гниющую гробницу. Битва за жизнь ковчега только что перешла в новую, отчаянную фазу, и Альма Райес, архитектор биокультур старого мира, стала ее неожиданным, пугающим генералом.

Глава 4: Сети Молчания

Сектор коммуникаций и управления «Посейдона» не гудел. Он шипел. Воздух здесь был суше, но пропитан едким запахом перегретой пластмассы, озона от коротких замыканий и сладковато-горьким душком сгоревших микросхем. Свет аварийных ламп, обычно тусклый, здесь мерцал с нервной частотой, отбрасывая прыгающие тени на стены, изрешеченные снятыми панелями, из которых торчали спутанные клубки кабелей – словно кишки мертвого кибернетического гиганта.

Джеф стоял на пороге, его киберглаз сканировал хаос с холодной, почти бесстрастной скоростью, но рука, сжимавшая старый диагностический планшет, выдавала напряжение белыми костяшками пальцев. Его цифровой мир, мир чистых битов и предсказуемых протоколов, был изнасилован и оставлен умирать. Картина была хуже, чем он боялся.

Сеть фрагментирована. Вместо единого организма – острова. Сектор экипажа кое-как общался с командным центром. Сектор беженцев был цифровой черной дырой. Биосектор Альмы? Отрезан почти полностью. Карта сети на его планшете напоминала рассыпавшийся пазл, большая часть кусков утеряна.

Системы жизнеобеспечения на автономе, датчики давления, температуры, состава воздуха работали с перебоями или передавали явно ложные данные. Системы регулирования отвечали рывками, как слепой гигант в лабиринте. Одна ошибка – и можно задохнуться или быть раздавленным.

Связь с внешним миром – ноль, антенны мертвы. Гидроакустические модемы молчали. Радиоканалы забиты статикой или… чем-то намеренно созданным. «Посейдон» был глухой, слепой черепахой на дне.

Это было не просто разрушение. Это было осквернение. На немногих работающих терминалах мелькали артефакты: искаженные лица колонистов с пустыми глазницами, бессмысленные строки кода, складывающиеся в угрожающие символы, кратковременные сбои в освещении или вентиляции именно тогда, когда они были критичны. Стиль… холодный, методичный, с отпечатком знакомой высокомерной эффективности. «И-Прайм»? Или, что вероятнее, ее «благородное» детище – «Элизиум» Роарка? Но были и другие сбои – грубые, топорные: отключения рубильников, замыкания на ровном месте. Внутренние саботажники? Паникующие хакеры, пытающиеся урвать кусок цифрового пространства?