Йеллоустон: дыхание великана

Глава 1: Пролог. Наследие Безумца. 1978 год

Холодный октябрьский ветер, пахнущий сосновой хвоей и едкой серой, гулял по пустынным склонам Йеллоустонского плато. Солнце, багровое и расплывчатое, уже коснулось зубчатой кромки Скалистых гор, отбрасывая длинные, искаженные тени, что цеплялись за землю с отчаянием утопающих. В этих сумерках запретная зона, отмеченная на картах администрации Парка жирным красным крестом и грифом «С-17», казалась особенно безлюдной и негостеприимной. Воздух здесь был гуще, насыщенней; он обжигал легкие не холодом, а сокрытым жаром, идущим из самых недр. Каждый вдох ощущался как вызов, брошенный незримому исполину, дремавшему под тонкой корой планеты.

Доктор Артур Локвуд, отстегнув толстую железную цепь с табличкой «ВХОД ВОСПРЕЩЕН», шагнул за черту дозволенного. Его фигура в потертом полевом кителе казалась хрупкой и одинокой на фоне грандиозного, почти инопланетного пейзажа: выжженной земли, испещренной призрачными белыми натеками, и клубящихся фумарол, извергавших в пронзительную синеву неба столбы пара. За его спиной остался не просто административный кордон – остался весь рациональный, упорядоченный мир, мир бюрократических отчетов, утвержденных смет и вежливых, но твердых отказов. «Слишком рискованно, Артур». «Данные не подтверждают необходимость ночных замеров». «Бюджет не предусматривает».

Но его не интересовали бюджеты. Его интересовала Истина. Та самая, что скрывалась под ногами, в кромешной тьме, под давлением тысяч атмосфер, в кипящем сердце самого мощного вулканического образования на континенте.

Он был не безумцем, каким его позже назовут в кулуарах научного сообщества. Он был провидцем. Ученым старой, клерковской закалки, верившим, что Вселенная познаваема, но в ее глубинах таятся бездны, от одного взгляда в которые человеческий разум может обратиться в прах. Последние месяцы его сводили с ума аномалии. Крошечные, почти неразличимые на общем фоне сейсмического шума дрожания, не укладывавшиеся ни в одну из существующих моделей. Это были не тектонические толчки, не обвалы пустот, не привычный гул гидротермальной системы. Это было нечто иное. Нечто ритмичное.

Именно это и привело его сюда, в самое сердце аномалии, вопреки прямому приказу начальства. В его стареньком, видавшем виды «Форде-Бронко», помимо стандартного набора приборов, лежал магнитофон «Урал-112». Не цифровой регистратор, а аналоговый аппарат с катушками, записывающий звук на магнитную ленту. Локвуд доверял аналоговой записи. Она была менее точна, но куда более честна – она улавливала не только сухие цифры, но и отголоски души явления, его неповторимый тембр.

Разбив импровизированный лагерь на краю террасы, сложенной из травертина, мертвого и белого, как кости великана, он начал подготовку. Датчики были расставлены по периметру с сейсмической точностью. Высокоточные барографы, тензометры, измеряющие малейшие деформации грунта, и спектрометры, готовые уловить малейшие изменения в химическом составе выбросов. Но главным инструментом был сверхчувствительный сейсмоприемник, подключенный не только к самописцу, но и к усилителю, выводившему сигнал на наушники.

Ночь опустилась на плато стремительно и бескомпромиссно, словно тяжелая бархатная портьера, отсекая последние следы цивилизации. Небо, не засвеченное огнями городов, пронзила алмазная россыпь звезд. Млечный Путь раскинулся над головой Локвуда ослепительной, живой рекой. Но внизу, на Земле, царила иная жизнь. В свете его мощного фонаря фумаролы обретали зловещую, почти разумную активность. Пар клубился не просто так; он извивался, словно щупальца спрута, вырываясь из трещин в земле с шипением, напоминающим сдавленный смех. Воздух гудел. Не метафорически, а физически – низкочастотный гул, едва уловимый ухом, но отлично ощущаемый всем телом, заставлял вибрировать кофе в его кружке и металлические части приборов.

Локвуд включил магнитофон. Красный глазок лампочки зажегся, катушки медленно повернулись, захватывая чистую пленку.

– Запись номер один, – его голос, обычно твердый и уверенный, прозвучал приглушенно и устало. – Девятнадцать часов сорок три минуты. Запретный сектор С-17. Установил полный комплекс датчиков. Фоновая сейсмика соответствует ожиданиям, но… есть нюанс. Что-то на низких частотах. Очень низких. Почти инфразвуковых. Похоже на… отдаленный гром, но без грома. Или на басовые струны невидимой арфы.

Он сделал паузу, прислушиваясь к ночи. Где-то далеко, эхом, прокатился рев лося. Но этот естественный звук лишь подчеркивал противоестественность того гула, что исходил из-под земли.

Часы пробили полночь. Локвуд, сняв наушники, прошелся по кругу, проверяя показания. Самописец выводил на бумажную ленту не ровную дрожащую линию, а серию идеально повторяющихся, хоть и крайне низкоамплитудных, пиков. Они шли с неумолимой регулярностью метронома. Раз в семьдесят три секунды. Подъем. Пауза. Спад. И снова.

– Запись номер четыре. Два часа семнадцать минут, – голос его стал напряженнее, в нем появились металлические нотки. – Я не могу это объяснить. Это не колебания. Это… это пульс. Абсолютно четкий, ритмичный сигнал. Источник – на глубине, ядро аномалии находится прямо подо мной, на отметке примерно… десять-двенадцать километров. Похоже, магма не просто пассивно поднимается по каким-то каналам. Она обрела ритм. Словно сердцебиение. Словно…

Он замолчал, снова надев наушники. И в этот момент ритм изменился. Частота не повысилась и не понизилась, но изменился сам характер сигнала. К пульсации добавился новый компонент – долгий, протяжный выдох, за которым следовала такая же пауза, а затем – вдох. Глубокий, мощный, затягивающий в себя саму материю мира вокруг.

Локвуда бросило в жар, несмотря на ночной холод. По спине пробежали ледяные мурашки. Его разум, воспитанный в строгих рамках геофизики, отчаянно сопротивлялся, предлагая рациональные объяснения: резонанс, интерференция волн, неучтенный гидротермальный процесс. Но что-то более древнее, инстинктивное, кричало внутри него о другом. О том, что он стал свидетелем не процесса, а проявления Воли.

Он вскочил на ноги, подбежал к магнитофону, наклонился к микрофону. Его дыхание стало прерывистым, сбивчивым.

– Запись… последняя. Три часа утра. Сигнал… он изменился. Он… он дышит. Я не знаю, как еще это назвать. Все модели… все теории… они рассыпаются в прах. Это не геология. Это… биология какого-то непостижимого масштаба. Спокойный, размеренный ритм. Вдох… и выдох. Огромный. Невообразимый.

Он обернулся, озирая темноту. Тени от фонаря плясали на белых скалах, принимая чудовищные очертания. Шепот пара из фумарол теперь казался ему зловещим шептанием, обсуждением его, маленького дерзкого человечка, осмелившегося подслушивать у дверей спальни титана.

– Я слышу его, – прошептал Локвуд, и в его шепоте смешались благоговейный ужас и торжество первооткрывателя. – Я слышу, как дышит Спящий Великан… Он здесь. Прямо здесь. И он не просто спит. Он… прислушивается.

Внезапно гул прекратился. Наступила абсолютная, оглушительная тишина. Исчезло шипение пара, затих ветер, словно сама природа затаила дыхание в ожидании. Локвуд замер, его рука с микрофоном задрожала. Тишина длилась ровно семьдесят три секунды – ровно столько, сколько длился цикл пульса.

А потом Великан выдохнул.

Это не был звук. Это было давление, обрушившееся на него со всех сторон. Невидимая, сокрушительная сила, которая не сбила с ног, а прошла сквозь него, сквозь плоть, сквозь кости, сквозь самую душу. Наушники с оглушительным хрустом взорвались у него на ушах. Стеклянные колбы приборов лопнули, осыпаясь мелкими осколками. Лампочка фонаря погасла, погрузив мир в кромешную тьму.

Но самое ужасное было не это. В тот миг, когда волна прошла сквозь него, Локвуд увидел. Не глазами – они были ослеплены. Неким внутренним зрением, открывшимся под давлением невыразимой силы. Он увидел то, что скрывалось под тонкой коркой земной коры. Не океан магмы, не раскаленное ядро. Он увидел Форму. Чудовищную, не укладывающуюся в понятия пространства и времени, живую структуру, чьи циклы жизни длятся миллионы лет. Он увидел сны Великана – безумные, нечеловеческие видения иных вселенных, иных законов физики, где жизнь рождалась не в воде, а в радиоактивном распаде, где мысль была не электрическим импульсом, а кристаллической решеткой. Он увидел, как эти сны, эти инопланетные паттерны, начинают просачиваться в его мир, меняя саму его суть, и понял, что вулкан – это не геологическое образование. Это орган. Поры на теле непостижимого существа, чье пробуждение означает не просто извержение, а смену реальности.

Крик, который сорвался с его губ, был беззвучен. Его разум, не выдержав столкновения с этой бесконечностью, с этой космической чужеродностью, начал рассыпаться, как песочный замок под накатом приливной волны. Он рухнул на колени, а затем навзничь, уставившись в звездное небо, которое теперь казалось ему лишь тонкой, обманчивой пленкой на поверхности бездны.

Когда его нашли наутро два смотрителя парка, присланные начальством для выяснения обстоятельств самовольной вылазки, они остолбенели от ужаса. Доктор Локвуд лежал на спине, его глаза, широко раскрытые, были устремлены в небо. Но выражение на его лице было невыразимо. Это была не маска страха перед смертью, не боль, не отчаяние. Это была застывшая гримаса абсолютного, поглощающего, неземного ужаса, ужаса перед знанием, которое не предназначено для человеческого мозга. Его черты исказились так, что казалось, он смотрел не на звезды, а в самую грань между мирами, в лицо тому, что лежит по ту сторону бытия. Ни единой царапины, ни следов борьбы. Только этот немой крик, впечатанный в плоть.

Рядом валялся магнитофон. Катушка была до конца перемотана. Один из смотрителей, дрожащей рукой, нажал кнопку воспроизведения. Из динамика послышался его собственный, взволнованный голос: «…Не колебания… это пульс. Магма не просто поднимается, она обрела ритм, словно сердцебиение. Я слышу, как дышит Спящий Великан…»

А потом – долгая пауза, прерывистое дыхание, и последний, леденящий душу шепот, полный окончательного, бесповоротного прозрения: «…Он не просто спит… Он видит сны… И его сны… ужасны…»

Запись оборвалась резким, механическим щелчком.

Официальное заключение, подписанное представителями властей, прибывшими на вертолете, было кратким и удобным: «Отравление сероводородом с последующим острым психозом». Магнитофонную катушку изъяли, приборы конфисковали, дело засекретили. Доктора Артура Локвуда похоронили на маленьком кладбище на окраине города, и на его могиле не было написано, что он погиб, прикоснувшись к тайне, которая рано или поздно должна была проснуться, чтобы перекроить мир.

Но его наследие, его последнее предупреждение, его отчаянный шепот, запечатленный на магнитной ленте, не исчез. Он остался ждать. Ждать того, кто сможет его услышать и понять, что дыхание Великана уже не было ровным. Оно сбивалось, готовясь к пробуждению.

Глава 2

Пыль в подвальном хранилище Геологической службы в Денвере была особой породы. Она не была легкой и летучей, как домашняя; это была тяжелая, влажная субстанция, вобравшая в себя запахи старой бумаги, типографской краски и тления. Она оседала на пальцах жирным налетом, проникала в легкие упрямым, назойливым осадком и казалась не просто скоплением частиц, а материализовавшимся временем, физическим воплощением забвения.

Доктор Дженнифер Бромли, которую все звали Дженни, провела в этой пыли уже три дня. Ее персональный ад был огорожен картонными коробками, помеченными грифом «Локвуд, А. Ф. – Архив. Хранение до решения комиссии». Решение, как это часто бывает, не приходило годами, и наследие доктора Артура Локвуда, некогда одного из самых блестящих умов в вулканологии, медленно превращалось в прах под равнодушными взглядами кондиционеров.

Для Дженни же это была не пыльная рутина, а паломничество. Локвуд был не просто наставником; он был тем, кто зажег в ней огонь. В то время как другие читали сухие учебники, он водил ее по склонам Хелскинфера на Гавайях и, глядя на раскаленную реку лавы, впадающую в океан с шипением и грохотом, говорил не о вязкости магмы или содержании диоксида кремния, а о дыхании Земли. «Она не мертвая скала, Дженни, – говорил он, его глаза блестели в отблесках багрового света. – Она живая. Медлительная, гигантская, ее пульс бьется раз в тысячелетия, но она жива. И наша задача – не просто измерять ее температуру, а пытаться понять ее характер. Ее нрав».

Именно он научил ее видеть за цифрами на сейсмограммах – историю, за химическими формулами газов – намерение. А потом его не стало. Официальная версия – отравление сероводородом в запретной зоне Йеллоустона. Несчастный случай. Но Дженни, тогда еще аспирантка, видела лица тех, кто вернулся с того задания. Видела их потупленные взгляды, слышала их скомканные, неубедительные фразы. Она чувствовала подвох. Локвуд был слишком осторожен, слишком уважаем природой, чтобы совершить такую ошибку новичка.

И вот, спустя годы, получив наконец формальный доступ к его архиву для «систематизации и потенциального использования в историческом аспекте», она ухватилась за этот шанс. Ее упрямый подбородок, доставшийся ей в наследство от шотландских предков-горцев, был поджат. Ее рыжие волосы, собранные в неаккуратный пучок, покрывались сединой из пыли. Она была талантлива, ее статьи уже публиковались в ведущих журналах, но здесь, в подвале, она снова стала той самой ученицей, жаждущей услышать потерянный голос учителя.

Коробки представляли собой хаос. Черновики статей, наброски к лекциям, счета за оборудование, открытки от коллег. Ничего существенного. Ничего, что могло бы пролить свет на ту последнюю ночь. Разочарование начинало подтачивать ее решимость, превращаясь в горький ком в горле. Может, она и правда была просто упрямой дурой, которая не может принять банальную случайность?

Она отодвинула очередную папку с расчетами по сейсмической томографии и потянулась к небольшой, потертой картонной коробке, стоявшей в самом углу. Она была тяжелее других. Сдернув крышку, Дженни увидела не бумаги, а предметы. Личные вещи Локвуда. Бронзовая пресс-папье в виде стилизованного вулкана, набор перьевых ручек, очки в роговой оправе с одним треснувшим стеклом… Она взяла очки в руки, и ее сердце сжалось. Это были те самые очки, в которых он сидел над микроскопом, объясняя ей тонкости петрографии. Она провела пальцем по трещине, словно пытаясь загладить шрам на собственной памяти.

На дне коробки, под стопкой исписанных блокнотов, лежал предмет, обернутый в промасленную ткань. Длинный, прямоугольный. Развернув ткань, Дженни ахнула. Перед ней лежал полевой дневник Локвуда. Не официальный лабораторный журнал, а тот самый, личный, в прочном кожаном переплете, с потрескавшейся от времени кожей и потертыми уголками. Она помнила его. Он не расставался с ним ни в одной экспедиции.

Сердце ее забилось чаще. Она открыла дневник. Страницы были исписаны его узнаваемым, стремительным почерком, полным завитушек и резких штрихов. Здесь были не только сухие данные. Здесь были зарисовки кальдер, профили разломов, схемы движения магматических потоков. Но среди них попадались и странные вещи. На полях – карандашные наброски каких-то биоморфных структур, не то морских лилий, не то кристаллов, поражающих своей неправильной, тревожащей геометрией. Рядом с ними – вопросы, обведенные в кружки: «Ритм?», «Координационный резонанс?», «Внешний импульс?»

Она листала страницу за страницей, погружаясь в ход его мыслей, и чувствовала, как тревога нарастает. Последние записи в дневнике относились к тому роковому году, 1978-му. И здесь его почерк изменился. Он стал более нервным, порывистым, буквы порой наезжали друг на друга, словно он не успевал за мыслью или боялся что-то забыть.

Именно на одной из таких страниц, ближе к концу, ее взгляд упал на странную аббревиатуру, несколько раз повторенную на полях: «П.К.». Сначала она не придала этому значения. Но потом, на следующей странице, она увидела ее снова, и еще раз, и еще. А рядом – короткие, отрывистые фразы: «П.К. – ключ?», «Глубина залегания П.К. не соответствует модели», «Кто санкционировал П.К.?»

Что такое «П.К.»? Она перебрала в уме все возможные термины: Пластовые Конгломераты? Пьезометрический Колодец? Ничто не подходило по контексту. И тут ее палец, скользящий по тексту, наткнулся на едва заметный, карандашный след на стыке страниц. Она поднесла дневник к тусклой лампе, висящей над столом. В месте сгиба, почти незаметно, кто-то – явно Локвуд – вывел те же две буквы, но не точками, а крошечными, изящными символами, напоминающими нотные знаки или древние руны. А рядом с ними – еще одно слово, написанное с заглавной буквы и заключенное в кавычки: «Тишина».

– Проект «Тишина», – прошептала Дженни, и по ее спине пробежал холодок. Это звучало не как научный термин. Это звучало как кодовое название. Как нечто секретное.

Она отложила дневник и принялась с лихорадочной поспешностью перебирать остальные бумаги в коробке. Ее пальцы, уже привыкшие к шероховатости старой бумаги, нащупали в одном из блокнотов сложенный в несколько раз лист миллиметровки. Она развернула его.

И дыхание у нее перехватило.

Это был график. Но не обычный. По оси X были отложены годы, начиная с 1970-го и уходящие далеко в будущее, в наши дни. По оси Y – некая безразмерная величина, обозначенная греческой буквой «Тета» (Θ). Кривая на графике начиналась почти с нуля, на уровне фонового шума, и на протяжении многих лет оставалась почти ровной, с небольшими, случайными всплесками. Но примерно с середины 1990-х она начинала медленный, почти незаметный подъем. А затем, в районе наших дней, кривая резко, почти вертикально, уходила вверх, превращаясь в настоящую стену, в экспоненту, уводящую за пределы графика.

Рядом с этим местом Локвуд сделал пометку: «Точка сингулярности? Тета стремится к бесконечности. Прогноз на основе модели резонансного усиления. Если модель верна – аномалия достигнет критического уровня здесь».

«Здесь» – это было сейчас. Сегодня.

Дженни откинулась на спинку стула, чувствуя, как комната поплыла у нее перед глазами. Она смотрела на этот график, на это пророчество, сделанное сорок лет назад человеком, которого объявили сумасшедшим. Это была не просто старая бумажка. Это была бомба замедленного действия, тикающая в пыльном подвале.

Ее рациональный ум отчаянно сопротивлялся. Модель могла быть ошибочной. «Тета» могла быть артефактом его расчетов, плодом его навязчивой идеи. Но что-то глубокое, интуитивное, тот самый «нрав» Земли, пониманию которого он ее учил, подсказывал ей обратное. Она вспомнила последние данные из Йеллоустона. Не те, что выкладывались в общие отчеты, отполированные и обезличенные, а сырые данные, которые она видела на своем компьютере неделю назад. Маленькие аномалии. Смещения GPS. Изменения в режиме работы гейзеров. Едва уловимый низкочастотный гул на сейсмографах, который списывали на технические помехи.

Все это она видела, но не связывала воедино. Она была ученым нового поколения, привыкшим доверять цифрам, а не предчувствиям. И вот теперь предчувствие, материализовавшееся в виде ломаной линии на пожелтевшей бумаге, било ее обухом по голове.

– Проект «Тишина», – снова произнесла она вслух, и теперь эти слова звучали уже не как загадка, а как угроза. Что это было? Что нашли? Или, может, что сделали?

Она бережно, с почти религиозным трепетом, сложила график и спрятала его во внутренний карман своей куртки. Полевой дневник последовал за ним. Ей нужно было уйти отсюда. Нужно было подумать. Проанализировать. Она чувствовала себя археологом, нашедшим табличку с пророчеством о гибели цивилизации, которую все считали цветущей и незыблемой.

Погасив свет и выйдя из подвала на улицу, она ослепла от яркого солнца. Обыденный мир Денвера с его шумным трафиком, спешащими пешеходами и стеклянными фасадами небоскребов показался ей вдруг хрупким и нереальным, миражом, наброшенным на зияющую бездну. Она стояла на твердом асфальте, но ей казалось, что под ногами у нее не земля, а тонкая корка льда над черной, бездонной водой. И где-то в глубине, прямо под этим городом, под этими людьми, под всей их уверенностью в завтрашнем дне, что-то шевельнулось. Что-то огромное и древнее, чье дыхание, услышанное однажды старым безумцем в йеллоустонской ночи, теперь, спустя десятилетия, доносилось до нее сквозь время в виде шепота на пыльных страницах.

Тень Прошлого, длинная и холодная, легла на ее настоящее. И Дженни понимала, что это только начало. Ей нужно было узнать, что такое «Тишина». И остановить то, что предсказал Локвуд. Если, конечно, это еще было возможно.

Глава 3

Йеллоустон жил по своим часам, тиканье которых было слышно в шипении фумарол, в бульканье грязевых котлов и в ритмичном, почти церемонном дыхании его гейзеров. Эти часы не были привязаны к атомным эталонам или вращению Земли; они были вписаны в саму плоть планеты, в циркуляцию перегретых вод и неумолимое давление магмы. И как у всяких часов, у них был свой циферблат, свой маятник и свои хранители времени. Главным из них, бесспорным хронометристом всего парка, был «Старый Служака».

Его конус из гейзерита, похожий на замок из застывшей пены, возвышался над амфитеатром, вырезанным самой природой для ежечасного представления. Тысячи, а в пик сезона – десятки тысяч людей, собирались на окружающих его деревянных настилах, сверяя по нему не только время, но и некий миропорядок. В мире, где все было изменчиво и непредсказуемо, «Старый Служака» был воплощением стабильности. Его извержения, выбрасывающие тысячи литров кипящей воды на высоту до пятидесяти метров, происходили с завидной регулярностью – в среднем, каждые девяносто минут. Плюс-минус десять. Это был ритуал. Сакральный акт, в котором человеческое ожидание встречалось с неумолимым механизмом геологии.

Дженни Бромли стояла на окраине толпы, но ее сознание было далеко от восторженных возгласов и щелчков фотоаппаратов. Она прислонилась к перилам, сжимая в руке планшет, на экране которого в реальном времени отображались данные с сейсмических станций, GPS-датчиков и гидрологических сенсоров, расставленных по всей кальдере. После находок в архиве Локвуда ее мир сузился до этих кривых, цифр и схем. График с предсказанием аномальной активности висел у нее перед глазами, даже когда она их закрывала. Та самая «Тета», стремившаяся к бесконечности.

Прошло уже несколько недель с тех пор, как она покинула пыльный подвал в Денвере. Недели, потраченные на безуспешные попытки нащупать следы «Проекта „Тишина“». Официальные запросы упирались в стену вежливых отписок: «Информация не найдена», «В наших базах данных такого проекта не числится». Неофициальные расспросы среди старожилов вызывали лишь настороженное молчание или недоуменные пожимания плеч. Казалось, «Тишина» была не просто засекречена, а стерта из реальности, как стирают карандашный набросок ластиком.

Но чем упорнее она искала, тем больше странностей она начала замечать в самом Йеллоустоне. Мелких, почти невидимых глазу. То тут, то там датчики показывали крошечные отклонения от нормы. Смещения грунта на миллиметр, едва уловимые изменения температуры в термальных источниках, которые не укладывались в сезонные колебания. Все это можно было списать на погрешность, на технический сбой, на естественную изменчивость сложной системы. Но для Дженни, воспитанной Локвудом на вере в «нрав» Земли, эти сбои складывались в тревожную картину. Система не просто флуктуировала. Она меняла свою мелодию.

И сейчас, наблюдая за «Старым Служакой», она ждала. Не зрелища, а данных. Очередного кирпичика в стену ее растущей тревоги.

Толпа заволновалась. Прошло уже восемьдесят пять минут с прошлого извержения. Воздух, наполненный запахом серы и хвои, звенел от детских голосов и предвкушения. Дженни бросила взгляд на планшет. Внутренние датчики, отслеживающие давление и температуру в подземном резервуаре гейзера, показывали, что система близка к критической точке. Еще несколько минут.

Прошло девяносто минут. На настилах воцарилась напряженная тишина, нарушаемая лишь щелчками камер. Дженни нахмурилась. Пиковое давление было достигнуто, но привычного предвестника – легкого выброса пара, «дыхания» гейзера – не было. Резервуар словно замер, удерживая кипяток в своих недрах.

Девяносто пять минут. В толпе пронесся ропот недоумения. Гид, пытаясь сохранить лицо, что-то вещал о естественной изменчивости. Дженни не сводила глаз с экрана. Давление продолжало расти, превышая все зафиксированные максимумы. Это было неестественно. Это было так, словно могучий механизм, всегда работавший как часы, внезапно наткнулся на невидимую преграду внутри себя.