- -
- 100%
- +
Айра привела его сюда окольными путями, по узким улочкам, мимо дымящих мастерских и закопченных жилых блоков, где на них бросали любопытные, а чаще – враждебные взгляды. Сайрен шел за ней, чувствуя себя гигантским, неуклюжим грузом в этом тесном, шумном мире. Его булава, которую он по ее настоянию взял с собой, мерно покачивалась за спиной, привязанная ремнями, и каждый ее неловкий вздох напоминал ему о недавнем провале.
Теперь они стояли на огромном, расчищенном от мусора пятаке, когда-то бывшем плацом. Под ногами хрустел мелкий шлак и песок. По периметру возвышались ржавые скелеты тренажеров, смахивающие на орудия пытки для забытых богов.
– Здесь нас не потревожат, – сказала Айра, обводя полигон спокойным, хозяйским взглядом. – И никто не будет смеяться. Кроме меня, возможно, – добавила она с такой невозмутимостью, что Сайрен не сразу понял, шутит ли она.
Она повернулась к нему, положив руку на свой трезубец-камертон.
– Забудь все, что ты делал на арене. Забудь свою «эффективность». Ты не на поле боя. Ты на сцене. И твой инструмент – не орудие убийства, а голос.
Сайрен скептически хмыкнул, ощущая всю глубину абсурда.
– Сцена. С булавой. Прекрасная метафора для моего падения.
– Именно, – парировала она, не обращая внимания на его сарказм. – Здесь важна не эффективность, а театр! Каждый твой взмах, каждый шаг, каждый удар – это часть представления. Ты не просто должен победить противника. Ты должен рассказать историю. Историю своей силы. Своей ярости. Своего превосходства. И рассказать ее так громко, чтобы ее услышали на самых дальних трибунах.
Она подошла к нему, заставив снять булаву с плеча.
– Дай-ка. – Она взяла оружие, и Сайрен с удивлением отметил, как преобразилось ее обращение с ним. В ее руках та самая неуклюжая дубина, что едва не сломала ему запястье, казалась живой. Она не тащила ее, а несла. Ее пальцы легли на древко в определенных, выверенных точках, ее поза была собранной, но не напряженной, полной скрытой энергии.
– Основа всего – не твой центр тяжести. Ее, – начала она, и ее голос принял назидательные, лекторские нотки. Она покачала булавой. – Ты создал ее, но не познакомился с ней. Где ее сердце? Где точка, вокруг которой она вращается, дышит? Ты должен чувствовать это кожей, как чувствуешь биение собственного сердца.
Она продемонстрировала. Медленно, плавно она начала вращать булаву перед собой, и Сайрен, к своему изумлению, увидел, что та самая дубина, что в его руках металась как бешеная, в ее руках описывала ровные, почти математически точные круги. Она не боролась с весом. Она им управляла. Движение было не борьбой, а диалогом.
– Ты борешься с инерцией, – констатировала она, наблюдая за его выражением лица. – Это глупо и бесполезно. Инерция – твой союзник. Это то, что рождает мощь. Ты не должен останавливать оружие после удара. Ты должен направлять его. Превращать его движение в танец. Разрушение – это лишь финальный аккорд. Все, что до него – это музыка, которую ты сочиняешь здесь и сейчас.
Она остановила булаву и протянула ее ему.
– Теперь ты. Просто стой. Держи. Не пытайся ею махать. Просто почувствуй, как она хочет упасть. Куда тянет. Найди точку равновесия. Услышь ее.
Сайрен взял булаву. Она снова стала тяжелой и враждебной, холодный металл навершия словно насмехался над ним. Он сосредоточился, отключив на мгновение все посторонние мысли. Его тело, это совершенное творение биомеханики и кибернетики, было запрограммировано на оптимальные, эффективные движения. Оно знало все о кинематике, о распределении нагрузки, о работе мышц и сухожилий. Но оно не знало ничего о «душе удара». О «театре». О том, чтобы слушать бездушный кусок металла.
Он закрыл глаза, позволив булаве тянуть его руки вниз. Он чувствовал, как напрягаются мускулы предплечья, как дрожат пальцы. Это было примитивно. Глупо. Унизительно до мозга костей.
– Расслабься, – тихо, почти гипнотически сказала Айра. – Ты не поднимаешь звездолет. Ты держишь инструмент. Дай ей зазвучать в твоих руках. Позволь ей говорить через тебя.
«Зазвучать». Опять эти безумные метафоры. Но он послушался. Он попытался отпустить контроль, позволить весу распределиться самому, перестать доминировать и начать сотрудничать. И постепенно, очень медленно, он начал чувствовать. Не расчетами, а именно чувством, идущим из глубины мышечной памяти, не замутненной имплантами. Тяжелое навершие действительно тянуло вниз и чуть вперед, стремясь вырваться. Но если сместить хват, найти ту самую точку… он подвинул пальцы на несколько сантиметров, и оружие в его руках вдруг… успокоилось. Оно все еще было чудовищно тяжелым, но теперь это был вес якоря, а не падающей скалы. Он нашел с ним общий язык.
Он открыл глаза. Айра смотрела на него, и в ее глазах мелькнуло нечто похожее на одобрение.
– Лучше. Теперь замах.
Она отошла на несколько шагов, давая ему пространство.
– Не думай о цели. Думай о траектории. О том, как воздух будет выть на шипах. О том, как древко будет гнуться, накапливая энергию, как лук, натягивающий тетиву. Твой удар должен не убивать, а провозглашать! Он должен быть слышен! Он должен быть… красивым. Да, именно красивым, – повторила она, видя его скептическую ухмылку.
«Красивым удар булавы», – мысленно повторил Сайрен с новой волной сарказма. Но он уже начал понимать суть этого безумия. Это было не боевое искусство. Это было искусство перформанса. Столь же сложное и бессмысленное, как балет или опера, со своими канонами, своей эстетикой, своей шкалой ценностей, где критерием успеха был не труп, а рукоплескания.
Он занес булаву. На этот раз движение было не резким рывком, а медленным, контролируемым взмахом. Он чувствовал, как инерция нарастает, как оружие тянет его за собой, и он не сопротивлялся, а направлял эту силу, следуя за ней, как танцор следует за партнером. Воздух действительно запел. Тихо, жалобно, но это был уже не просто свист. В нем появился тембр, нечто вроде отзвука, обещание будущего грома.
– Хорошо! – крикнула Айра, и в ее голосе впервые прозвучал неподдельный энтузиазм. – Теперь удар! Но не в цель! В воздух! Покажи мне финальный аккорд, обрушь на меня всю эту накопленную ярость!
Сайрен с силой, но без слепой ярости, опустил булаву вниз, останавливая ее движение в последний момент, прямо у земли. Раздался не глухой стук, а мощный, упругий хлопок, и песок взметнулся фонтаном. Звук был громким, насыщенным, с густым басовым тембром. Далеким от идеала, но уже не тем жалким «бдыщь», что был на арене. Это был голос, а не икота.
Он стоял, тяжело дыша, и смотрел на булаву в своих руках. Это было странное, двойственное ощущение. Он не победил врага. Не решил сложнейшее уравнение. Он просто… правильно махнул дубиной. И это чувство, это примитивное, детское удовлетворение от правильно выполненного простого действия, было на удивление… приятным. Ощутимым. Земным.
Айра подошла ближе, и теперь он видел в ее взгляде не только оценку мастера, но и искру азарта.
– Ты начинаешь понимать. Это лишь первый шаг. Самый простой удар. Прямой, как правда. Но есть удары круговые, с разворота, которые поют на высокой ноте, словно режущаяся сталь. Есть удары снизу, что рычат, как разъяренные звери. Есть скользящие, что звенят, как разбитое стекло. Каждый удар – это буква. Из них складываются слова. Из слов – песни. Целые саги, выкованные в бою.
Сайрен слушал, и его разум, всегда стремившийся к систематизации и анализу, начал выстраивать новую, абсолютно абсурдную, но захватывающую науку. Науку о шуме. Оказывается, и у него есть свои законы, свои формулы, своя сложность. Только формулы эти были не из математики, а из физики резонанса, аэродинамики и чистой, неприкрытой театральности. Это был вызов, достойный его скучающего интеллекта.
– Ты должен чувствовать материал, – продолжала Айра, проводя рукой по древку его булавы с почти нежным жестом. – Древесина поет иначе, чем сталь. Сталь звенит иначе, чем бронза. Даже возраст металла имеет значение. Старая, прокаленная в боях сталь звучит мудро, с хрипотцой, как старый воин. Новая – звонко и надрывно, как юнец, рвущийся в бой.
Она посмотрела на него, и в ее глазах снова вспыхнул тот самый огонек исследователя, столкнувшегося с невероятной загадкой.
– Твое тело… оно не похоже ни на что из того, что я видела. Оно не издает звуков. Оно поглощает их, впитывает, как губка. Как черная дыра. Это… не естественно. Пугающе. Но это можно использовать. Ты можешь стать идеальным фоном. Абсолютной тишиной, бездной, на фоне которой твое оружие будет звучать еще громче, еще ярче. Твоя тишина может усиливать твой гром.
Сайрен смотрел на нее, и впервые за долгое время его переполняло не саркастическое отчаяние, а подлинное, неподдельное изумление. Этот мир, который он счел примитивным и абсурдным, оказался невероятно сложным и глубоким. У них была своя физика. Своя эстетика. Своя, пусть и безумная, философия. И Айра была ее жрицей. Не слепой фанатичкой, как Горн, а ученым-практиком, философом в доспехах.
Он взглянул на свои руки, способные к манипуляциям на субатомном уровне, а теперь обучающиеся держать дубину. Он посмотрел на ржавые руины полигона, на ядовитое небо, на эту хрупкую, умную девушку-киборга, которая взялась его учить, видя в нем не бога и не монстра, а странный, нераскрытый инструмент.
И он понял, что его путешествие на Феррум только начинается. И что оно будет куда сложнее и интереснее, чем он мог предположить. Ему предстояло освоить не просто новое оружие. Ему предстояло освоить целое искусство. Искусство создания шума. Самую ироничную и унизительную задачу для того, кто всю жизнь стремился к тишине, эффективности и абсолютному контролю.
«Ну что ж, – подумал он, снова поднимая булаву для следующего упражнения, и на его лице появилось новое, решительное выражение. – Начнем с азов. Урок первый: как громко и красиво разбивать ничего. А там, глядишь, дойдем и до симфоний».
Глава 9
Возвращение в его временное пристанище – казенную камеру в недрах цитадели, больше похожую на монашескую келью, если бы монахи коллекционировали пятна машинного масла на стенах, – стало для Сайрена актом горького осознания. Он стоял посреди голой комнаты, его слух, все еще обостренный до сверхчеловеческого уровня, улавливал отдаленный грохот кузниц, вибрацию шагов стражи по металлическим трапам, даже тончайший шепот систем вентиляции. Но теперь этот привычный фон был окрашен новым, унизительным оттенком – эхом его собственного провала. В ушах до сих пор звенел тот жалкий, корявый звук удара и оглушительный, презрительный хохот Горна и его людей. Он смотрел на свои руки – инструменты, способные перестраивать материю, – и они казались ему чужими, предавшими его в самый простой, примитивный момент.
Тренировка с Айрой дала ему проблеск понимания, но это было понимание теории, интеллектуальное постижение философии их безумного культа. Его же собственное тело, самая совершенная в галактике машина, оставалось глухим к этой философии. Оно было оптимизировано для эффективности, для минимализма движений, для победы любой ценой. Оно не было создано для «театра», для «провозглашения», для «создания грома». Оно было убийцей, аскетом силы. А здесь, на Ферруме, ему требовалось стать артистом, шутом при дворе короля-варвара.
Айра была права. Он боролся с инерцией. Но проблема была глубже. Он боролся не с инерцией булавы, а с инерцией тысячелетий собственного существования. Каждый его нервный импульс, каждый подсознательный расчет, каждое микроскопическое движение мышц было направлено на одну цель – максимальный результат при минимальных затратах. Его тело было заточено под его старую жизнь. Под жизнь на Олимпе, где все было чисто, стерильно, предсказуемо и беззвучно.
Здесь, в этом аду грома и ржавчины, его совершенство стало его проклятием. Оно мешало ему опуститься на их уровень, чтобы потом, возможно, подняться над ними.
Он подошел к узкой щели в стене, заменявшей окно. За ней простирался ночной город – море огней, клубов дыма и нескончаемого, низкочастотного гула, их вечной, нескончаемой симфонии. Он чувствовал их веру. Осязаемо. Она висела в воздухе, как статическое электричество перед бурей, плотная и липкая. И он, Сайрен, был в этой симфонии диссонансом. Не просто тишиной, а фальшивой нотой, режущей слух.
Мысль пришла не как озарение, а как единственно возможный, пусть и радикальный, вывод. Если он не может заставить свое тело играть по новым правилам, пока оно запрограммировано на старые, значит, нужно переписать программу. Или, что было проще и безопаснее, отключить ее на время. Сделать откат до базовых функций.
Он не собирался становиться слабее. Его базовая структура, его сверхплотные мускулы, его ускоренные рефлексы, его невероятная выносливость – все это было его плотью и кровью, наследием тысячелетий эволюции технобогов. Это нельзя было отключить. Но все надстройки… Тактические интерфейсы, проецирующие в его поле зрения данные о противнике, вероятности, уязвимости. Боевые протоколы, автоматически подбирающие оптимальный стиль боя. Нейронные усилители, ускоряющие его восприятие до немыслимых скоростей. Системы силовой поддержки, делающие каждое его движение идеально выверенным и экономичным. Весь этот арсенал, превращавший его в бога войны, был здесь бесполезен. Более того, он был помехой, клеткой, не дававшей ему научиться летать по-новому.
Он был как гонщик на гиперкаре, пытающийся проехать по узким, извилистым улочкам средневекового города. Машина была мощной, но бессмысленной в этих условиях. Нужно было пересесть на лошадь. Грубую, примитивную, непредсказуемую, но подходящую для местности.
Сайрен сел на жесткую койку в углу комнаты, закрыл глаза и погрузился в себя. Это было похоже на вхождение в командный центр сверхсложного звездолета. В его сознании выстроились виртуальные интерфейсы, панели управления, каскады светящихся линий кода, отвечающих за каждую функцию его тела. Он видел все: от систем терморегуляции до протоколов мгновенного заживления.
Он не стал ничего удалять. Это было бы опасно и необратимо. Он начал с мягкого, последовательного отключения. Отключал систему за системой, слой за слоем, как пилот, готовящий корабль к аварийной посадке вручную, отказываясь от помощи автопилота.
Первыми умолкли тактические интерфейсы. Окружающий мир не изменился визуально, но исчезли наложенные на него голографические метки, стрелки, цифры, обозначающие структурную целостность стен, тепловые следы, уровни угрозы. Мир стал… пустым. Голым. Просто комната. Просто стены. Просто дверь. Реальность лишилась своих цифровых костылей.
Затем он отключил боевые протоколы. Ощущение было странным, как будто из его мышц вынули невидимый каркас, который всегда диктовал им, как двигаться, куда смещать центр тяжести, как распределять силу. Теперь его тело не «знало» заранее, какое движение будет оптимальным в той или иной ситуации. Оно просто было. Готовое к движению, но не знающее, какому именно. Ощущение свободы было пугающим.
Следующими пали нейронные усилители. Это было самым сложным и неприятным. Мир… замедлился. Нет, он остался прежним. Замедлилось его восприятие. Звуки стали более растянутыми, менее острыми, утратили свою цифровую четкость. Дробный, машинальный гул города слился в более монолитный, тягучий, почти органический фон. Он почувствовал, как его собственные мысли, обычно несущиеся со скоростью света, обрели некую вязкость, телесность. Он все еще мыслил несоизмеримо быстрее любого человека, но теперь между мыслью и действием появился крошечный, почти незаметный зазор. Промежуток, где рождалось не молниеносное решение, а сомнение, выбор, неопределенность. Его рефлексы никуда не делись, они были вшиты в саму ткань его нервной системы, но теперь они не предвосхищали события, а лишь реагировали на них, как у любого другого живого существа.
Наконец, он отключил системы силовой поддержки и сенсорные фильтры, отсекавшие все «лишние» данные. И вот тогда на него обрушился настоящий шок. Шок вернувшейся реальности.
Воздух, который раньше был просто газовой смесью с определенной температурой и влажностью, ударил в носоглотку целым букетом запахов. Запах старой пыли, промасленного металла, его собственного пота – слабого, едва уловимого, но существующего, – и чего-то еще, какого-то органического, почти грибного аромата, идущего, возможно, из глубины планеты. Его кожа, обычно защищенная от любых внешних раздражителей, ощутила текстуру грубой ткани его одежды, прохладу металлической стены, к которой он прислонился, легкое, почти призрачное движение воздуха от вентиляции. Мир оказался на удивление тактильным.
Но главным был звук.
Без фильтров, без анализаторов, без систем подавления фонового шума, звук обрушился на него грубой, неструктурированной, почти физической массой. Это был не просто гул. Это был хаос, водопад, лавина. Он слышал не отдельные частоты, а все сразу, вперемешку. Грохот молота где-то вдали был не просто звуковым событием, а вибрацией, отдававшейся в его костях, в зубах. Скрип шагов стражи за дверью был наполнен металлическим скрежетом, шипением гидравлики, шелестом ткани. Он слышал, как где-то капает вода, слышал далекие, искаженные крики, звон металла, вой ветра в аэродинамических трубах города. Это было оглушительно. Примитивно. Неудобно до сумасшествия. Его разум, отвыкший от такой сырой, необработанной сенсорной информации, метнулся в панике, пытаясь найти привычные фильтры, аналитические модули, чтобы упорядочить этот хаос. Их не было.
Он встал и сделал шаг. Его тело двигалось… иначе. Оно было все так же невероятно сильным и быстрым, но движения стали более… органичными. Менее роботизированными. Когда он поднял руку, он не просто поднял ее по оптимальной траектории. Он почувствовал, как тянутся мышцы, как работает плечевой сустав, как воздух обтекает его пальцы. Это было странно. Неэффективно.
Он подошел к булаве, прислоненной к стене. Без тактического интерфейса она была просто куском металла на палке. Он не видел ее центра масс, рассчитанного с точностью до нанометра. Он не видел точек напряжения в древке. Он взял ее. И снова почувствовал ее вес. Но на этот раз это было иное ощущение. Не просто физическая масса, а нечто большее. Он чувствовал ее инерцию не как цифру, а как живое, упругое сопротивление. Он чувствовал, как дерево древка пружинит под его пальцами, как холодный металл навершия впитывает тепло его ладони. Он чувствовал ее.
Это было ужасно неудобно. Его разум, этот идеальный процессор, лишенный своих главных инструментов, чувствовал себя слепым и глухим, брошенным в океан непредсказуемых ощущений. Он был как астронавт, снявший скафандр на враждебной планете. Каждое ощущение было обостренным, каждое движение – непредсказуемым. Мир стал сырым, нефильтрованным, грубым, болезненным и… настоящим. Невероятно, шокирующе настоящим.
И в этой самой неудобности, в этой сырости и незащищенности, он обнаружил нечто совершенно новое.
Освежающую, ошеломляющую сложность.
Его заскучавший разум, который давно уже переварил все возможные данные и просчитал все вероятности, вдруг получил новую, титаническую задачу. Не расчет орбиты звездолета. Не анализ квантовых состояний. Задачу куда более примитивную и от того – бесконечно сложную. Научиться ходить заново. Научиться чувствовать заново. Научиться слышать мир не как набор данных, а как симфонию – пусть и оглушительную, дисгармоничную, хаотичную, но живую, дышащую, полную красок и оттенков, которых он не замечал.
Уголки его губ дрогнули. Не в сарказме. В чем-то другом. В чистом, неподдельном удивлении.
«Вот оно, – подумал он, медленно вращая булаву в руках, заново познавая ее баланс, ее норов, ее характер. – Настоящий вызов. Не победить врага. Победить самого себя. Победить собственное совершенство, чтобы обрести нечто новое. Спуститься в хаос, чтобы найти в нем новый порядок».
Он вышел на середину комнаты и снова начал отрабатывать замах. Без систем поддержки его мышцы быстро почувствовали непривычную, жгучую усталость. Без тактических интерфейсов он несколько раз чуть не уронил булаву, теряя равновесие. Без ускоренного восприятия он не мог мгновенно скорректировать траекторию, его движения были неточными, полными ошибок.
Но он продолжал. Потому что впервые за долгие столетия каждая неудача, каждая дрожь в напряженных мышцах, каждый неловкий, корявый взмах был не провалом, а шагом. Шагом в неизвестность. Шагом в новый, неосвоенный мир собственных возможностей, скрытых под слоем технологий.
Бог, спустившийся с небес, чтобы научиться быть человеком. Или, по крайней мере, научиться быть артистом в цирке варваров. И это, как ни парадоксально, было самым захватывающим приключением за всю его бесконечную жизнь.
Глава 10
Следующие дни слились для Сайрена в одно непрерывное, изматывающее упражнение, растянувшееся во времени, словно раскаленный металл под молотом. Заброшенный полигон стал их храмом, местом медитации и пыток одновременно. Айра оказалась безжалостным мастером, чья терпеливая, почти монашеская невозмутимость была страшнее любых криков и угроз. Она была как сама природа – не злая, не добрая, но неумолимая в своих требованиях.
Она не учила его фехтовать. Не учила приемам, боевым стойкам или тактике. Все ее учение сводилось к одному-единственному, размашистому, идеальному удару. Снова и снова. Час за часом. До тех пор, пока мышцы Сайрена не начинали гореть огнем, а сознание – затуманиваться от монотонности и боли. Он рубил, колол, крушил, и с каждым движением его тело, лишенное цифровых костылей, постепенно начинало запоминать не расчет, а чувство.
– Снова, – ее голос был ровным, как поверхность отполированной стали, не выражающим ни одобрения, ни разочарования. – Шире замах. Не тяни ее, как мешок с болтами. Раскручивай! Как маховик! Чувствуй, как воздух сопротивляется, как он сжимается перед лезвием твоего движения!
Сайрен заносил булаву, его тело протестовало против этой неестественной, расточительной траты энергии. Каждый мускул кричал о неэффективности, требуя вернуть системы поддержки. Его разум, все еще мыслящий категориями кинетической энергии и векторов силы, воротил нос от этой бутафории, от этого требования создавать «красоту» там, где достаточно было чистой разрушительной силы.
Бессмертный бог, и я учусь махать дубиной, – звучал в его голове саркастический рефрен. Превосходно. Вершина технологического развития, потратившая тысячелетия на самосовершенствование, теперь осваивает азы палеолита. Стелла, если бы ты видела меня сейчас… Я бы, наверное, сам себя уничтожил от стыда. Или умер со смеху.
Он опускал булаву. На этот раз цель была не воздух, а один из ржавых, искореженных манекенов, которые Айра в изобилии нашла среди хлама. Удар приходился в цель, но звук был все тем же, глухим и корявым, лишенным души. Манекен отлетал, оставляя на своем боку новую уродливую вмятину.
– Нет, – Айра даже не шевельнулась, ее холодный взгляд был прикован к его рукам. – Ты все еще пытаешься его уничтожить, стереть с лица земли. Перестань. Ты должен его… озвучить. Вдохнуть в него звук! Твой удар – это смычок. Его тело – струна. Ты должен заставить его петь, кричать, рыдать! Заставить его рассказать всем о твоей силе!
– Он из металла, – сквозь зуба, с трудом переводя дыхание, процедил Сайрен, чувствуя, как капли пота – еще одно новое, отвратительное ощущение – скатываются по его виску и щипают глаза. – Он не поет. Он ломается. Издает шум.
– Все поет, – парировала она с непоколебимой уверенностью. – Просто у всего своя песня. Песня разрушения – тоже песня. Но она должна быть громкой! Яростной! Сложной! Не просто треском, а симфонией распада! Снова! И на этот раз я хочу услышать, как воздух воет на шипах, прежде чем ты ударишь! Хочу услышать предсмертный хрип стали!
Он сгребал булаву, его пальцы слипались от перчаток, пропитанных потом и кровью от стертых в кровь мозолей. Он снова заносил ее, и теперь его сознание, вопреки воле, сосредотачивалось не на цели, а на пути к ней. Он представлял, как булава ревет в воздухе, как шипы рассекают его, рождая не просто свист, а протяжный, угрожающий, многослойный вой. Он раскручивал ее, позволяя инерции взять верх, чувствуя, как центр тяжести смещается, как древко изгибается под нагрузкой, накапливая энергию, как гигантская пружина.
И тогда это случилось впервые. Не идеально, но уже нечто настоящее. Воздух действительно запел. Тихо, сипло, но это был уже не просто шум. В этом звуке была ярость, мощь, неукротимая энергия. Это был голос.
Булава обрушилась на манекен. Раздался не глухой удар, а короткий, сухой, удовлетворяющий хруст, за которым последовал более высокий, звенящий отзвук – звук ломающихся внутренних опор, рвущихся проводов. Манекен не просто отлетел. Его разорвало пополам. Верхняя часть, описав дугу, с оглушительным, почти музыкальным грохотом ударилась о ржавую стену и замерла.