Сияние

Глава 1: Аномалия в Лонгьире

Заполярный город Лонгьир встретил полярную ночь с тем безразличием, с каким старый, видавший виды страж встречает бесконечную вахту. Снаружи, за тройными стеклами обсерватории, царила кромешная тьма – не та романтическая, усыпанная звездами бархатная мгла, о которой пишут в книгах, а густая, почти осязаемая чернота, давившая на глаза и сознание. Температура устойчиво держалась на отметке в тридцать градусов ниже нуля, и ветер, не встречая преград на оголенных скалах, выл басом, завывая в вентиляционных шахтах здания, словно древний дух, требующий жертв.

Внутри главного зала обсерватории было тихо, если не считать едва слышного гула серверных стоек и периодического щелчка механизма, поворачивающего массивный купол телескопа. Воздух пах озоном, холодным металлом и застоявшимся кофе. Под светом одной-единственной настольной лампы, отбрасывающей длинные, пляшущие тени, сидел Эдвард. Астрофизик. Человек, чей разум был привыкшен оперировать величинами космического масштаба, но чье тело в этот момент ощущало лишь леденящую усталость и тяжесть в веках.

Он был не похож на безумного гения из дешевых фильмов. Лет пятьдесят, коротко стриженные, с проседью волосы, лицо, исчерченное морщинами, больше от сурового арктического ветра, чем от возраста. Взгляд – спокойный, аналитический, привыкший к долгим наблюдениям. Он пил свой третий за ночь кофе, уже холодный и горький, и лениво прокручивал на мониторе вчерашние данные спектрографа. Все было в пределах нормы. Солнце, несмотря на свой текущий цикл гиперактивности, вело себя предсказуемо. Вспышки, выбросы корональной массы – все укладывалось в существующие модели. Скучная, рутинная работа. Именно так он и думал, когда его взгляд упал на свежий автоматический отчет от ультрафиолетового детектора.

Сначала он не поверил. Потом перечитал. Потом резко поставил чашку, расплескав коричневую жижу по столу, и впился в цифры.

– Аномалия, – прошептал он, и слово повисло в тихом воздухе зала, словно признание в чем-то нехорошем.

Это был не просто всплеск. Это был провал, прорыв, дыра в привычной картине мира. Показатели жесткого ультрафиолета, УФ-С, того самого, что должен практически полностью поглощаться атмосферой, взлетели до значений, в несколько раз превышающих все когда-либо зафиксированные максимумы. Не было графика, была вертикальная линия, упирающаяся в потолок шкалы. И длилось это явление ровно сорок семь минут.

Эдвард запустил запись с широкоугольных камер, дежуривших за полярным сиянием. И снова удар. В тот самый временной промежуток, когда его приборы зашкаливали от ультрафиолета, над Шпицбергеном бушевало сияние невиданной силы и красоты. Обычно это были нежные, струящиеся зеленые полотна. Но здесь… Здесь была ярость. Палата сумасшедших, устроившая бал в небесах. Ядовито-изумрудные сполохи сменялись кроваво-красными всполохами, которые перетекали в глубокий, пронзительный фиолет. Оно не струилось, оно рвалось, взрывалось, пульсировало, как гигантское медузообразное сердце, раненное в космосе. Эдвард, ученый до кончиков пальцев, на мгновение забыл о данных и просто смотрел, завороженный этим демоническим, устрашающим великолепием.

Но трезвый ум быстро взял верх. Совпадение? Слишком уж идеальное. Он перекрестил данные: время всплеска УФ-излучения и пик интенсивности аномального сияния совпадали с точностью до секунды. Его внутренний компьютер, отлаженный годами работы, уже выдавал первый, пугающий вывод: сияние было не просто следствием солнечной активности. Оно было индикатором. Видимым симптомом чего-то глубоко неправильного.

Он потянулся к телефону, чтобы набрать номер, затем посмотрел на часы. В Москве сейчас раннее утро. Но некоторые вещи не терпят отлагательств. Он набрал номер из памяти.

Трубку взяли почти сразу, словно ждали.

– Эдвард? – Голос на том конце был хрипловатым от недосыпа, но абсолютно трезвым. – Если ты звонишь, чтобы поделиться очередной красивой картинкой северного сияния, имей в виду, у меня дедлайн по отчету для Минприроды.

– Аня, – перебил он ее, и тон его голоса заставил ее мгновенно замолчать. – Картинка… да, есть картинка. Сюрреалистичная. Но дело не в ней. Я только что зафиксировал УФ-С всплеск. Значения за гранью любых моделей.

На другом конце провода воцарилась тишина. Он слышал ее ровное дыхание.

– Ошибка прибора? – наконец спросила Аня, климатолог, его старый друг и, в каком-то смысле, единственный человек, с которым он мог говорить на одном языке, языке цифр и фактов.

– Исключено. Калибровка прошла вчера. Все дублирующие системы показали то же самое. И это совпало по времени с… с тем, что творилось у нас на небе. Аня, это сияние… я такое в жизни не видел. Оно было живым. И злым.

– Высылай данные, – коротко бросила она. Все личные комментарии были отброшены. Началась работа.

Пока файлы передавались по шифрованному каналу, Эдвард встал и подошел к огромному иллюминатору. Темнота снаружи уже не казалась ему просто отсутствием света. Теперь она была завесой, скрывающей неведомую угрозу. Яркие, веселые огни города внизу, у подножия горы, выглядели наивно и беззащитно. Люди в своих утепленных домах, в своих пабах, спорили о ценах на нефть, смотрели футбол, целовались на кухнях. Они не подозревали, что их небо, их величественный и безопасный небосвод, дал первую, едва заметную трещину.

Через двадцать минут телефон завибрировал. Это был видеозвонок. Эдвард принял его. На экране возникло лицо Ани. Высокие скулы, темные волосы, собранные в небрежный пучок, и умные, пронзительные глаза, в которых сейчас читалась не просто озабоченность, а тревога. Настоящая, глубокая тревога.

– Данные получила, – начала она без предисловий. – Эдвард, это… это невозможно.

– Говори.

– У меня тут свои черти водятся. Ты же в курсе, я последние полгода бьюсь над моделью распада озонового слоя над Арктикой. Старые климатические модели трещат по швам. Скорость истощения… она катастрофическая. Мы наблюдаем не линейный спад, а обвал. Я списывала это на аномалию, на серию мощных солнечных бурь, но…

– Но что? – Эдвард почувствовал, как у него похолодели пальцы.

– Твой всплеск УФ-излучения… Эдвард, он идеально ложится в один из самых глубоких «провалов» в моих данных по озону. Прямо над твоей обсерваторией. Создается впечатление, что… что на какое-то время озоновый щит просто исчез. Испарился. И твое прекрасное сияние было тем, что пролилось в эту брешь.

Они молча смотрели друг на друга через тысячи километров. В зале обсерватории было слышно лишь завывание ветра и тихое гудение техники. Два ученых, два скептика, воспитанных на строгих законах физики, только что столкнулись с чем-то, что эти законы, казалось, отрицало.

– Случайность? – снова, уже слабее, спросил Эдвард.

– Не верю в случайности такого масштаба, – покачала головой Аня. – Это корреляция. Прямая и пугающая. Мои данные говорят, что щит треснул. Твои данные говорят, что через эту трещину хлынуло смертоносное излучение. А твое сияние… – она замолчала, подбирая слова, – твое сияние было свечением этой раны. Симптомом болезни. Не знаю, заразной ли.

Эдвард отвернулся от экрана и снова посмотрел в темноту. Теперь он видел в ней не просто пустоту. Он видел призрачные отсветы того, ядовитого, фиолетового свечения. Оно стояло у него перед глазами, как наваждение.

– Что делать? – тихо спросил он.

– Перепроверять все. Собирать больше данных. Мне нужно получить доступ к спутниковым снимкам более высокого разрешения. Тебе… тебе нужно продолжать мониторинг. Если это повторится… – голос Ани дрогнул. – Эдвард, если это повторится, и мы получим подтверждение, это будет не научная сенсация. Это будет объявление войны. Войны с нашим собственным светилом. И у нас, у человечества, нет ни оружия, ни даже приличных укреплений.

Она положила трубку. Эдвард остался один в огромном, холодном зале. Он подошел к главному компьютеру и вывел на большой экран совмещенную графику: его ультрафиолетовый всплеск и данные Ани по озону. Две кривые, две линии на графике, слились в одну, указывающую прямо в ад. Он чувствовал себя не ученым, открывающим новую истину, а врачом, который только что поставил смертельно больной планете первый, неутешительный диагноз. А за окном, во тьме, ветер продолжал свой вековой плач, и Эдварду вдруг показалось, что он слышит в нем не просто стон, а злорадный, древний смех.

Глава 2: Первые симптомы

Прошло три недели с той ночи, когда небо над Лонгьиром устроило свое демоническое шоу. Три недели, в течение которых Эдвард и Аня, связанные теперь не просто старой дружбой, но и пугающей тайной, вели свои тихие, отчаянные изыскания. Их общение превратилось в поток шифрованных сообщений, графиков и сухих, лаконичных тезисов, в которых лишь изредка проскальзывали отголоски человеческого страха. Эдвард дневал и ночевал в обсерватории, отсылая начальству тревожные, но тщательно выверенные отчеты, которые благополучно тонули в бюрократическом болоте. Аня в своей московской лаборатории, заваленной распечатками спутниковых данных, билась над моделями, которые с каждым днем выглядели все более апокалиптически.

А в это время жизнь в Лонгьире текла своим чередом. Короткие часы слабого, сумеречного света, которые полярный день отвоевывал у ночи, люди старались использовать по максимуму. Дети гуляли, взрослые спешили по делам, туристы, закутанные в десятки слоев одежды, щелкали фотоаппаратами, пытаясь запечатлеть суровую красоту архипелага. Никто не обращал внимания на ученых в их башне на горе. Небо было спокойным, сияния если и появлялись, то самые обычные, зеленые и безобидные.

До той ночи.

Эдвард как раз дремал, склонившись над клавиатурой, когда его разбудил настойчивый, тревожный сигнал монитора. Он вздрогнул, смахнул с губ горьковатый привкус кофе и впился в экран. На нем бушевало зеленое сияние. Но не то, нежное и струящееся, что обычно радовало глаз. Это была сплошная, ядовитая стена цвета перекисшего хрома. Оно не танцевало; оно наступало. Медленно, неумолимо, словно прилив ядовитого газа, оно затягивало всю северную часть небосвода, от горизонта до зенита. Интенсивность была чудовищной. Эдвард никогда не видел ничего подобного. Даже в самые сильные геомагнитные бури небо не светилось с такой, почти кощунственной, яркостью.

Он бросил взгляд на данные ультрафиолетового детектора. Показатели росли, но еще не достигли того сумасшедшего пика, что был три недели назад. «Просто очень мощная буря», – попытался успокоить себя Эдвард, но внутренний голос, тот самый, что шепчет ученому о том, что его модель неверна, твердил обратное. Он связался с Аней.

– Видишь? – спросил он, не здороваясь.

– Вижу, – голос Ани был напряженным. – Мои данные… Эдвард, озоновый слой над вашим регионом истончился еще на пятнадцать процентов с прошлого раза. Это не брешь, это уже почти дыра. Будь осторожен.

Он просидел у мониторов до самого утра, пока сияние не начало медленно отступать, тая в наступающих сумерках. Все казалось спокойным. Никаких рекордных всплесков УФ-излучения. Никаких тревожных сообщений из города. Эдвард, с трудом пересиливая усталость, отправился домой, в свою небольшую квартиру с видом на фьорд, с твердым намерением выспаться.

Сон его был недолгим. Его разбудил настойчивый звонок телефона. На проводе был Йорген, местный врач, с которым они иногда играли в шахматы.

– Эдвард, извини, что отрываю. Странная ситуация. К нам в поликлинику с самого утра потоком идут люди. Жалуются на ожоги. Сильные. Как будто они целый день пролежали на пляже где-нибудь на Эквадоре.

– Ожоги? – Эдвард сел на кровати, сердце заколотилось где-то в горле. – Сейчас полярная ночь, Йорген. Какие ожоги?

– Вот и я о том же! – в голосе врача слышалась искренняя растерянность. – И светобоязнь у многих. Жалуются, что больно смотреть на свет, глаза слезятся, режет. Классический фотокератит, «снежная слепота». Но снега-то еще нет толком! И солнца тоже! Я сначала подумал на какую-то инфекцию, вирус, но симптомы слишком уж физические. Ты там, наверху, в своей обсерватории, ничего не заметил? Какой-нибудь выброс? Аномалию?

Эдвард медленно выдохнул. Холодная тяжесть опустилась ему в желудок.

– Сияние было прошлой ночью, – сказал он, тщательно подбирая слова. – Очень яркое. Зеленое.

– Ну, сияния бывают, – не понял Йорген. – От них ожогов не бывает. Это же просто свет, в конце концов!

– Свет, – повторил Эдвард без интонации. – Да, просто свет. Йорген, я… я посмотрю данные. Если что-то найду – сообщу.

Он положил трубку и подошел к окну. Город просыпался. Но его пробуждение было не мирным. По улицам, ярко освещенным в предутренней тьме, сновали встревоженные фигуры. Люди шли в аптеки. Сначала поодиночке, потом группами. Эдвард видел, как у входа в единственную в городе крупную аптеку собралась толпа. Он включил местный новостной канал. Ведущий, молодой человек с слишком уж спокойным лицом, зачитывал сообщение департамента здравоохранения: «…отмечается необычный всплеск случаев фотодерматита и легкой формы фотокератита. Специалисты связывают это с повышенной солнечной активностью и рекомендуют гражданам в периоды яркого полярного сияния использовать солнцезащитные кремы с высоким фактором защиты и носить темные очки…»

«Периоды яркого полярного сияния». Эдвард с горькой усмешкой выключил телевизор. Они уже придумали термин. Официальное, безобидное объяснение. Ложь во спасение, чтобы не сеять панику. Но паника уже была. Ее не показывали по телевизору, но ее можно было увидеть в глазах людей на улице, в их суетливых, лихорадочных движениях.

Он оделся и вышел из дома. Морозный воздух обжег легкие. Город, обычно такой спокойный и флегматичный, был похож на муравейник, в который ткнули палкой. У аптеки толпа гудела. Эдвард подошел ближе.

– Говорят, кремы закончились! – кричал кто-то.

– Очки тоже! Все скупили!

– У моего сына лицо распухло, как подушка! Говорит, вчера вечером у окна стоял, на сияние смотрел!

– А у меня дочь ослепла! Совсем! Свет не переносит, лежит в комнате с занавешенными шторами и плачет!

Эдвард пробирался сквозь толпу, и отрывки фраз впивались в его сознание, как зазубренные стрелы. Он увидел знакомое лицо – владельца сувенирной лавки, норвежца с лицом, обветренным до состояния старой кожи. Обычно добродушный и молчаливый, сейчас он был багров от ярости.

– Где очки? Я сказал, мне нужны десять пар самых темных очков! – рявкнул он на растерянную девушку-фармацевта за прилавком.

– Уважаемый, все раскупили! Ждем поставку вечером!

– Вечером? А что я до вечера делать буду? Слепнуть? У меня лицо горит, как в аду!

Эдвард отвернулся. Его взгляд упал на витрину соседнего магазинчика. Там продавались типичные сувениры для туристов: фигурки медведей, открытки, и… дешевые пластиковые очки с затемненными стеклами, те самые, что покупают для походов в горы. Очередь выстроилась и туда. Люди скупали их пачками, не глядя на цену, которую предприимчивый хозяин уже успел поднять втрое.

Абсурдность зрелища была одновременно комичной и леденящей душу. Цивилизованные, современные люди, жители одного из самых технологически развитых обществ на планете, в панике скупали дешевый китайский пластик и солнцезащитный крем, чтобы защититься от… от красивого небесного явления. Они инстинктивно чувствовали угрозу, но их разум отказывался принять ее истинную природу. Они боролись с симптомами, даже не подозревая о болезни.

Внезапно его взгляд поймал одну деталь. Напротив аптеки, на скамейке, сидел старый саам, один из немногих коренных жителей, всё еще проживавших в городе. Он не суетился, не пытался пробиться в толпу. Он просто сидел, завернутый в свою традиционную одежду из оленьей шкуры, и смотрел на небо, точнее, на ту тьму, что скрывала его за светло-серой пеленой облаков. Его лицо было неподвижным, как камень, но в глазах, древних и мудрых, Эдвард прочитал не панику, а нечто гораздо более страшное – безмолвное, горькое понимание. Знание, передаваемое из поколения в поколение. Знание о том, что небо не всегда бывает другом.

Эдвард подошел к нему.

– Что-то случилось? – спросил он по-норвежски.

Старик медленно перевел на него свой взгляд. Он помолчал, словно взвешивая, стоит ли говорить.

– Небо злится, – наконец произнес он, и его голос был похож на скрип старого дерева. – Старые говорят… когда духи света начинают драться между собой, их кровь падает на землю. Зеленая кровь – к болезням кожи. Голубая… – он покачал головой, – голубая к болезням костей и крови. А пурпурная… пурпурная забирает душу, прежде чем убьет тело.

– Это просто легенды, – автоматически возразил Эдвард, ученый.

Старик усмехнулся, обнажив беззубые десны.

– Вы, ученые, все знаете. А они, – он кивком указал на паникующую толпу, – ничего не знают. Но плачут одинаково. Иди в свою башню, человек неба. Считай свои звезды. Скоро считать будет нечего.

Он встал и, не оглядываясь, медленно побрел прочь, растворившись в утренних сумерках.

Эдвард остался один. Он снова посмотрел на толпу. Теперь он видел не просто группу перепуганных людей. Он видел первый, пробный шар. Первый, легкий шлепок океанской волны по песку, за которым последует девятый вал. Зеленое сияние было лишь предупреждением. «Симптомом болезни», как сказала Аня. И если зеленый свет вызывал лишь ожоги и временную слепоту, то что принесет с собой голубой? Розовый? А тот самый, пурпурный, о котором шептали легенды и на который указывали их сухие, бездушные графики?

Он повернулся и пошел обратно к обсерватории. К своей башне. К своим приборам. Теперь его миссия была не просто в сборе данных. Он чувствовал себя часовым на стене, который первым увидел приближающуюся армию и теперь должен крикнуть, чтобы разбудить спящий гарнизон. Но что, если его крик примут за бред сумасшедшего? Что, если гарнизон предпочтет и дальше спать, укрывшись одеялом неведения?

Ветер снова завыл, и на этот раз Эдварду почудилось, что в его голосе нет ни злорадства, ни насмешки. Только бесконечная, вселенская печаль. И предостережение, которое уже никто не мог услышать.

Глава 3: Инцидент «Голубая арфа»

Тишина, воцарившаяся в обсерватории после отбоя тревоги, была густой и тягучей, как смола. Эдвард стоял посреди зала, и его собственное дыхание казалось ему оглушительным раскатом грома. На экранах мониторов замерли данные, которые его разум отказывался воспринимать всерьез, но которые его профессиональное чутье кричало о невозможности игнорировать. Голубое сияние. Не ультрамариновое, не лазурное, а то самое, леденящее, пронзительное кобальтовое сияние, что он наблюдал часами ранее, уже получило у него в голове рабочее название – «Голубая арфа». Словно некий исполинский, безумный музыкант перебирал струны из сгущенного света, и их вибрация пронизывала не только ионосферу, но, казалось, саму ткань реальности.

Это зрелище было куда более жутким, чем ядовитая зелень предыдущего явления. Оно не бушевало, не рвалось. Оно висело в небе холодной, пульсирующей парчой, излучая не свет, а некую беззвучную частоту, от которой закладывало уши и начинало подташнивать. Эдвард зафиксировал всплеск, но не ультрафиолета, а жесткого рентгеновского и даже гамма-излучения. Кратковременный, но чудовищный по интенсивности. Щиты атмосферы, по данным Ани, в тот момент оказались прошиты насквозь, словно иглой.

И теперь, спустя двенадцать часов, город замер в неестественном, выжидательном молчании. Не было слышно ни обычного утреннего гула, ни даже приглушенного ропота прошлой паники. Была тишина большого, испуганного зверя, затаившегося в норе.

Первым звонком стал сбой связи. Мобильная сеть легла, интернет прервался на сорок минут. Когда связь восстановилась, Эдвард увидел десятки пропущенных вызовов. Самый настойчивый – от Йоргена.

– Эдвард, – голос врача был сдавленным, почти шепотом, в котором читалась неподдельная, животная жуть. – Ты должен приехать. Сейчас же.

– Что случилось? Ожоги? Слепота?

– Хуже. Неизвестное заболевание. Возможно, вирус. Целая семья. В своем доме. На улице Фьелльвеген. Ты знаешь, такой синий домик с резными ставнями.

– И что с ними?

– Они… все мертвы, Эдвард. И это не похоже ни на что, что я видел за всю свою практику.

Эдвард нахмурился. Семья Хольм. Он знал их. Арвид Хольм, учитель истории, его жена Элин, художница, и двое детей – мальчик и девочка. Милые, тихие люди. Арвид иногда заходил в обсерваторию, чтобы посмотреть в телескоп на Юпитер.

Он сел в свой старенький внедорожник и поехал по пустынным улицам. Город казался вымершим. Шторы на окнах были плотно задернуты. Лишь изредка мелькали испуганные лица в оконных проемах. Воздух был холодным и чистым, но Эдварду чудился в нем сладковатый, тошнотворный запах разложения, хотя разлагаться, по идее, еще ничего не успело.

У синего дома с резными ставнями уже собралась толпа. Но не любопытствующая, а испуганная, отстраненная. Люди стояли поодаль, кучками, перешептываясь. Возле калитки дежурили два полицейских в защитных масках и перчатках. Их позы были неестественно напряженными. Йорген, увидев Эдварда, быстрыми шагами вышел ему навстречу. Лицо врача было серым, землистым.

– Не заходи внутрь, – предупредил он, хватая Эдварда за локоть. – Я… я не уверен, что это заразно, но… лучше не надо.

– Что с ними, Йорген? – потребовал ответа Эдвард, чувствуя, как холодная дрожь пробегает по спине.

– Лучевая болезнь, – прошептал врач, оглядываясь, не слышит ли кто. – Острая. Молниеносная. Как у ликвидаторов Чернобыля, но… в сотни раз быстрее. Симптомы развились за несколько часов. Тошнота, рвота, диарея, затем… внутренние кровотечения. Кровь из ушей, из глаз. Кожа… кожа покрылась язвами и слезла клочьями. Волосы… – он сглотнул комок в горле, – волосы выпали пучками. У всех. У детей тоже.

Эдвард закрыл глаза. Перед ним всплыли данные с детекторов. Гамма-излучение. Высокоэнергетические фотоны, способные прошивать стены, бетон, свинец. Они не оставляли ожогов на коже. Они убивали изнутри, разрывая молекулы ДНК, вызывая массовую гибель клеток. Семья Хольм просто сидела в своей гостиной, возможно, пила чай и смотрела на красивое голубое сияние в окно. А оно, это сияние, прошло сквозь стены, сквозь крышу, и мягко, нежно, беззвучно убило их всех.

– Ты уверен? – тихо спросил Эдвард, уже зная ответ.

– Уверен? Нет! – Йорген нервно рассмеялся. – Я простой муниципальный врач! Я последний раз видел острую лучевую болезнь в учебнике! Но я помню симптомы. И это они. Только… ускоренные. Как в страшном сне. И знаешь, что самое ужасное? – он приблизил свое лицо к Эдварду, и в его глазах стоял настоящий ужас. – У них были открыты окна. Стеклопакеты. Двойные рамы. Это не помогло. Оно прошло сквозь стекло. Через стены. Эдвард, что это было? Что это за вирус, который действует как радиация?

В этот момент к ним подошел старший полицейский, начальник местного отделения, человек грузный и обычно невозмутимый, а сейчас его лицо было покрыто мелкими каплями пота.

– Йорген, я только что от мэра. Получил указания. Объявляем карантин. Дом оцепляется. Никого не подпускать. Всех, кто контактировал с семьей в последние сутки – на изоляцию. Официальная версия – вспышка особо опасного, высококонтагиозного геморрагического вируса неизвестного происхождения.

– Какого вируса? – взорвался Йорген. – Ты видел их! Это не вирус!

– Тише! – прошипел полицейский, снова озираясь. – Таков приказ. Из Осло. Никаких панических разговоров о радиации. Ты понял? Никаких! И ты, – он повернулся к Эдварду, – я знаю, чем ты занимаешься в своей обсерватории. Никаких публичных заявлений. Данные – только через официальные каналы. Мы не хотим сеять панику.

Эдвард смотрел на него, и впервые в жизни почувствовал не просто раздражение, а настоящую, холодную ярость. Эти люди, эти чиновники в своих теплых кабинетах, они предпочитали объявить чудовищный, фантастический карантин, натравить на людей страх перед несуществующей заразой, лишь бы не произносить вслух страшное слово «радиация». Потому что радиацию нельзя локализовать. Ее нельзя объявить вирусом и надеяться, что она умрет в изоляторе. Радиация – это призрак, который может быть везде. В воздухе, в воде, в свете за окном.

– Вы понимаете, что лжете? – тихо, но отчетливо произнес Эдвард.

Полицейский нахмурился.

– Мы сохраняем порядок. Паника убьет больше людей, чем любая болезнь. А теперь прошу, разойдитесь. Здесь работает эпидемиологическая служба.

Эдвард и Йорген отошли в сторону. Они стояли и молча смотрели, как к дому подъехал специальный фургон, из которого вышли люди в герметичных костюмах биологической защиты, похожие на астронавтов, готовящихся к высадке на враждебную планету. Абсурдность зрелища была подавляющей. Они готовились бороться с микробами, в то время как настоящий убийца был невидим, безволен и прошел сквозь стены, не оставив следов.