Сияние

Глава 4: Синоптики смерти

Работа закипела в режиме, граничащем с одержимостью. Кабинет Эдварда в обсерватории превратился в командный центр, ведущий тихую, отчаянную войну с невидимым противником. Стены завешали распечатанные графики и спектрограммы, на которых разноцветные кривые вздымались пиками агонии. Воздух был густ от запаха старой бумаги, раскаленного процессора и безысходности. Эдвард существовал в странном временном вакууме, где единственными точками отсчета были циклы солнечной активности и тревожные звонки от Ани.

Их общение окончательно перешло в цифровую плоскость – защищенные каналы, зашифрованные архивы, голосовые сообщения, полные специфических терминов и тягостных пауз. Они стали сиамскими близнецами, сросшимися не телами, но данными. Эдвард поставлял сырые, безжалостные цифры с приборов: интенсивность сияний в различных спектрах, продолжительность, энергетические всплески. Аня, используя свои закрытые каналы доступа к спутниковым сетям и глобальным климатическим моделям, накладывала на это данные о состоянии озонового слоя, магнитного поля Земли, потоках солнечного ветра.

Они создавали модель. Не абстрактную научную, а практический инструмент выживания, карту минных полей на небосводе. И с каждым днем эта карта становилась все страшнее.

– Смотри, – голос Ани из динамика был хриплым от недосыпа. На их общем виртуальном «холсте» возникала трехмерная диаграмма. – Это наложение данных за последний месяц. Зеленый сектор – твои первые замеры УФ-всплесков и случаи ожогов. Голубой сектор – инцидент с семьей Хольм. Здесь видна прямая корреляция: интенсивность сияния в определенном спектре плюс глубина «озоновой ямы» в момент события равняется… вот этому.

Она выделила участок графика, где кривая смертности взмывала вверх почти вертикально.

– Мы можем предсказать это? – спросил Эдвард, вглядываясь в зловещие линии. – Не постфактум, а заранее? Хотя бы за несколько часов?

– Пытаюсь, – ответила Аня. – Солнечный ветер имеет определенную скорость. От вспышки на Солнце до достижения им Земли – от одного до трех дней. Но вся загвоздка в озоне. Его истощение – не линейный процесс. Это… это похоже на образование трещин на стекле. Предсказать, где и когда лопнет следующий кусок, почти невозможно. Мы можем видеть общую картину разрушения, но не конкретный момент коллапса.

Их работа напоминала попытку рассчитать траекторию каждого осколка разорвавшейся бомбы. Они знали силу взрыва, но не структуру разлетающихся обломков. Эдвард вел свой мрачный дневник, куда скрупулезно заносил все случаи гибели или болезни, так или иначе связанные с сияниями. Каждая запись была похожа на клиническое описание неизвестной болезни: «12:34, продолжительность зеленого сияния – 1 час 47 минут, зафиксировано 34 случая фотодерматита II степени». «00:11, голубое сияние, продолжительность 28 минут, три случая острой лучевой болезни с летальным исходом в радиусе 500 метров от эпицентра проекции».

Он стал синоптиком смерти. Он предсказывал не дождь и не солнечные дни, а волны невидимого истребления. И самым страшным был тот спектр, что они пока наблюдали лишь краем глаза, в виде коротких, пугающих всплесков на самых краях их графиков – пурпурный.

– Данные по пурпурному ничтожны, – констатировал Эдвард, прокручивая архив. – Короткие импульсы, не более нескольких минут. Но энергетика… Аня, я никогда не видел ничего подобного. Это за гранью шкалы моих приборов.

– Мои спутники тоже щиплются, – сухо ответила она. – Это что-то принципиально иное. Не просто ионизирующее излучение. Это… квантовое смятение на макроуровне. Как если бы сама ткань пространства-времени входила в резонанс с этой частотой. Теоретические модели молчат. Это новая физика. Физика убийства.

Именно в этот момент их титаническая работа получила неожиданное и жуткое подтверждение со стороны. Эдварду на заброшенную почту, которую они использовали для резервного копирования данных, пришло письмо. Без обратного адреса, с зашифрованным текстом. Потратив несколько часов, Эдвард взломал шифр. Внутри был файл – видео с камеры наблюдения, установленной на одной из отдаленных метеостанций на Шпицбергене. И короткая записка: «Смотрите. Они этого не покажут».

Он запустил видео. Качество было низким, картинка прыгала от ветра. На экране был виден заснеженный склон, часть здания метеостанции и одинокий человек в красном арктическом костюме – метеоролог, вышедший проверить приборы. Внезапно камера засветилась. Не белым светом, а тем самым, глубоким, зловещим пурпуром. Сияние было недолгим, может, минуты три. Метеоролог сначала замер, глядя на небо, затем пошатнулся, упал на колени и начал биться в конвульсиях. Потом судороги прекратились. Он лежал неподвижно. И тогда началось самое ужасное. Его тело, прямо в толстом костюме, начало… чернеть. Не как при ожоге, а словно пропитываясь изнутри абсолютной чернотой. Костюм расползался, обнажая обугленные, сморщенные ткани. Через пятнадцать минут от человека осталась лишь черная, дымящаяся на снегу мумия, больше похожая на обгоревшее полено, чем на тело.

Эдвард выключил видео. Его тошнило. Он сидел, уставившись в стену, и его мозг отказывался воспринимать увиденное. Это было не просто убийство. Это было уничтожение, стирание биологической формы. Он тут же переслал файл Ане.

Через час она вышла на связь. Ее лицо на экране было маской ужаса.

– Это оно, – прошептала она. – Пурпурный спектр. Я проанализировала видео, усилила, разложила по кадрам. Скорость деструкции… Эдвард, это мгновенный распад углеродных связей на молекулярном уровне. Он не сгорает. Он… диссоциирует. Превращается в уголь и пепел за счет внутреннего энергетического взрыва.

– Время воздействия? – с трудом выдавил Эдвард.

– Три минуты. Но посмотри на фон. Снег вокруг него не растаял. Излучение не тепловое. Оно какое-то… избирательное. Бьет только по органике, по сложным молекулам ДНК и белков.

Этот фрагмент стал ключевым пазлом в их чудовищной мозаике. Они бросили все силы на анализ даже самых мимолетных пурпурных вспышек. И через неделю бессонных ночей, перекрестных проверок и бесконечных споров, они вывели его. «Пурпурный порог».

Это случилось глубокой ночью. Эдвард спал прямо за клавиатурой, когда его разбудил настойчивый сигнал от Ани.

– Есть, – сказала она, и в ее голосе не было ни торжества, ни ужаса, лишь ледяная, конечная ясность. – Я все проверила. Десять раз. Формула работает.

На экране возникла итоговая модель. Она была элегантной в своей простоте и чудовищной в своих выводах. График показывал зависимость между интенсивностью пурпурного сияния (I), выраженной в неких условных «единицах распада», и временем до необратимого летального исхода (T). Кривая была не линейной, а гиперболической. При низких интенсивностях организм мог сопротивляться минуты, но после определенной точки кривая обрывалась вниз, в область небытия.

– Смотри, – Аня выделила участок. – При максимальной зафиксированной интенсивности, как в том видео с метеостанции, смерть наступает практически мгновенно. Но такие всплески редки. Обычная, фоновая интенсивность пурпурного спектра, которая начинает проявляться все чаще… вот она. И при этой интенсивности «порог» составляет…

Она сделала паузу, словно не решаясь произнести это вслух.

– Два часа, Эдвард. Два часа непрерывного воздействия. После этого – необратимый распад. Молниеносный или медленный, в зависимости от дозы, но необратимый. Никакие убежища, кроме самых глубоких, не спасут. Оно проходит через все.

Они молча смотрели на график. Две цифры. I и T. Интенсивность и Время. Формула смерти, выведенная двумя учеными в тишине их кабинетов. «Пурпурный порог» – два часа. Это была не теоретическая выкладка. Это был приговор. Приговор всему человечеству, которое дышало воздухом и смотрело в небо.

– Что мы будем с этим делать? – наконец спросил Эдвард, и его голос прозвучал чужим, усталым до самого дна.

– Мы должны предупредить, – сказала Аня, но в ее тоне не было уверенности. – Мы должны опубликовать это. Выложить в сеть. Отправить во все научные журналы, во все правительства.

– Им нужны доказательства. Не графики, а трупы. Как тот метеоролог. А видео уже заблокировали. Нас объявят паникерами. Сектантами от науки.

– Тогда мы найдем другие доказательства! – в голосе Ани зазвучали стальные нотки. – Я могу попытаться пробиться через свои каналы. Есть люди в министерстве, которые меня слушают.

– Они тебя уволят. Арестуют. Обвинят в разглашении гостайны.

– А что иначе? Сидеть и ждать, пока этот порог не перейдет весь мир? Мы стали синоптиками, Эдвард. Наша обязанность – объявлять о шторме, даже если никто не верит в его существование.

В этот момент в дверь кабинета Эдварда постучали. Он резко обернулся. Было четыре утра. Он отключил видео с Аней.

– Войдите.

Дверь открылась, и на пороге стояли два человека в строгих, темных костюмах. Их лица были вежливыми и абсолютно непроницаемыми.

– Доктор Эдвард Вульф? – спросил один из них, старший. – Мы из Комиссии по национальной безопасности. У нас есть несколько вопросов относительно вашей… исследовательской деятельности. И о ваших контактах с определенными лицами за рубежом.

Эдвард медленно встал. Его взгляд скользнул по монитору, где все еще висела формула «Пурпурного порога». Два часа. Теперь у него самого, похоже, было гораздо меньше времени. Он посмотрел на непрошеных гостей и понял, что их модель уже начала сбываться. Не на небе, а на земле. Началась охота на тех, кто знал правду. Синоптиков смерти объявили вне закона.

Глава 5: Розовый карнавал

Визит «гостей» из Комиссии по национальной безопасности оставил после себя не шум скандала, а гробовую, выхолощенную тишину. Они не арестовали Эдварда. Не конфисковали оборудование. Они задали вежливые, осторожные вопросы, сделали несколько незаметных пометок в блокнотах и удалились, оставив в воздухе невысказанную угрозу, густую, как сигарный дым. Эдвард понимал – это был не арест, а последнее предупреждение. Его поставили на учет. Его изолировали. Телефонные линии, даже зашифрованные, теперь, вероятно, прослушивались, интернет-трафик фильтровался. Он был похож на пациента с чумой, которого пока не убили из милосердия, но отгородили от здоровых высоким забором молчания.

Работа, конечно, остановилась. Вернее, ее видимая, активная часть. Внутри же, в сознании Эдварда, продолжался бешеный анализ. Он перебирал в уме все данные, все формулы. «Пурпурный порог» висел над его мыслями дамокловым мечом. Но была и другая угроза, менее изученная, но оттого не менее пугающая – розовый спектр. В их архивах было несколько коротких записей о розовых всплесках. Они не несли ни ожогов, ни лучевой болезни. С ними была связана странная, не поддающаяся логике статистика: учащение случаев необъяснимого хорошего настроения, всплеск продаж цветов и сладостей в пораженных зонах, сообщения о людях, часами гулявших в мороз и возвращавшихся домой с сияющими, восторженными лицами, несмотря на легкие обморожения.

Эдвард интуитивно чувствовал, что это – ловушка. Самая коварная из всех. Если зеленый свет калечил тело, голубой – уничтожал изнутри, а пурпурный стирал с лица земли, то розовый, казалось, атаковал разум. Саму волю к выживанию.

И вот, спустя неделю после визита комиссии, его тишину нарушил тревожный, назойливый сигнал. Не с главного сервера, а с его личного, запасного ноутбука, подключенного к автономному метеорологическому датчику на крыше. Он взглянул на экран и похолодел. Интенсивность розового спектра зашкаливала. Но не это было самым страшным. Спутниковые данные Ани, которые она каким-то чудом все еще передавала через анонимные прокси, показывали чудовищную брешь в озоновом слое, медленно дрейфующую прямо над Лонгьиром. Это была не трещина, а настоящая дыра, размером с небольшой город.

Он бросился к окну. Сначала ничего, кроме привычной тьмы. И вдруг… по краю неба поползла розоватая дымка. Она не была яркой или ядовитой. Напротив, она была нежной, пастельной, словно небеса решили надеть на себя шелковое розовое платье. Она струилась, переливалась, наполняя полярную ночь теплым, неестественным сиянием. Это было до жути красиво. Слишком красиво.

Эдвард схватил телефон, чтобы позвонить Йоргену, предупредить, но линия была мертва. Он попытался выйти в интернет – сеть лежала. Его изолировали по-настоящему. Отключили все внешние каналы связи. Они знали, что должно произойти, и не хотели, чтобы он кому-либо помешал.

Он наблюдал за тем, как розовый свет окутывает город, словно сахарная вата. И затем началось нечто невообразимое.

Сначала послышались отдельные возгласы. Не крики ужаса, а смех. Радостный, беззаботный смех. Потом распахнулись двери домов. Люди выходили на улицы. Сначала поодиночке, с недоуменными улыбками, затем группами. Они поднимали лица к небу, подставляя щеки розовому сиянию, как подставляют солнцу после долгой зимы.

«Не делайте этого! – закричал Эдвард в запертое окно своей башни, но его голос потерялся в гуле нарастающего веселья. – Вернитесь внутрь!»

Но его никто не слышал. А если бы и услышали, то не поняли бы. Розовый свет делал свое дело. Эйфория. Люди на улицах начинали смеяться громче, обниматься, петь песни. Кто-то принес гитару и устроил импровизированный концерт на снежной пустоши. Кто-то открыл паб и начал разливать пиво всем желающим. Дети, которых родители еще час назад удерживали в домах из-за страха перед «вирусом», носились по улицам, играя в догонялки, их лица сияли безмятежным счастьем.

Эдвард видел, как его сосед, суровый рыбак, которого он ни разу не видел улыбающимся, сейчас плясал джигу на крыльце своего дома, скинув куртку и шапку, несмотря на лютый мороз. Его лицо было красно от холода, но он лишь смеялся, когда его босые ноги утопали в снегу.

«Они не чувствуют боли, – с ужасом осознал Эдвард. – Они не чувствуют холода. Они не чувствуют страха».

Это был карнавал. Розовый карнавал безумия. Самый жуткий бал из всех, что он мог представить. Люди праздновали собственную гибель. Они подставляли свои тела под смертоносное излучение, а их мозг, отравленный розовым светом, интерпретировал это как блаженство, как абсолютное счастье.

Он увидел молодую пару. Они стояли посреди улицы, слившись в долгом, страстном поцелуе. Девушка была в легком платье, парень – в тонкой рубашке. Их волосы и ресницы покрылись инеем, но они, казалось, не замечали этого. Они смеялись, целуясь, их лица были обращены к розовому небу.

А потом Эдвард увидел нечто, от чего кровь застыла в его жилах. Из дверей полицейского участка вышли те самые двое «гостей» из Комиссии. Они стояли на ступеньках, и их каменные, непроницаемые лица тоже растягивались в странных, неестественных улыбках. Один из них медленно поднял руку и указал на небо, что-то радостно прокричав своему напарнику. Они смеялись. Смеялись, глядя на инструмент убийства, которое они сами помогали скрыть.

Это было высшей точкой кощунства. Надзиратели, приставленные стеречь правду, сами пали жертвой иллюзии.

Эдвард не выдержал. Он схватил тяжелый пожарный топор, висевший на стене в коридоре обсерватории, и выбил заклинившую дверь. Холодный воздух ударил ему в лицо, но он почти не почувствовал этого. Он выбежал на улицу.

Шум карнавала обрушился на него – смех, песни, музыка. Воздух был сладковатым, с примесью чего-то химического, металлического. Запах розового сияния.

«Вернитесь в дома! – закричал он, его голос сорвался на хрип. – Это обман! Это излучение! Оно убьет вас!»

Люди оборачивались на него, и их лица, сияющие от счастья, выражали лишь легкое недоумение. Какой-то пьяный мужчина в ковбойской шляпе, нахлобученной поверх ушанки, похлопал его по плечу.

– Расслабься, дружище! – просипел он, пахну перегаром и розовым светом. – Какая разница? Посмотри, как красиво! Мы все умрем когда-нибудь, так умрем же счастливыми!

Эдвард отшатнулся от него. Он видел, как у людей на открытых участках кожи уже проступали красные пятна – те самые ожоги, что оставлял после себя зеленый спектр. Но никто не чесался, не плакал от боли. Они улыбались, глядя на свои покрасневшие, покрывающиеся волдырями руки, словно это было забавной татуировкой.

Он бросился к той паре, что целовалась посреди улицы. Девушка, увидев его, рассмеялась.

– О, смотри, дорогой, ученый! Тот, что все время хмурится! – ее голос был звонким, как колокольчик. – Иди к нам! Поцелуй меня! Поцелуй небо!

Эдвард схватил ее за руку. Кожа под его пальцами была обмороженной, синюшной, но она не сопротивлялась, лишь смотрела на него с безумным восторгом.

– Ты замерзнешь! Ты умрешь! – кричал он ей в лицо.

– Но я так счастлива! – ответила она, и ее глаза сияли чистым, незамутненным блаженством. – Я никогда не была так счастлива!

Ее парень, не переставая улыбаться, мягко оттолкнул Эдварда.

– Не порти нам праздник, старик. Иди выпей. Или найди себе девушку.

Эдвард отступил. Он был бессилен. Как можно бороться с разумом, который больше не хочет бороться? Как можно спасти тех, кто уверен, что уже спасен и пребывает в раю?

Карнавал нарастал. К полуночи на улицах было уже большинство жителей города. Они устроили гигантский хоровод вокруг главной площади. Пели старые песни, смеялись, обнимались с незнакомцами. Розовый свет лился на них, безжалостный и нежный, омывая их волнами несуществующей любви и безопасности. Эдвард, стоя в тени арки, видел, как на их лицах, руках, шеях проявляются все новые ожоги. Он видел, как старики, которых вынесли на улицу в креслах, улыбались, глядя на небо, и их иссохшие тела медленно замерзали. Они умирали от переохлаждения, от радиационных ожогов, и в момент смерти на их губах застывала блаженная улыбка.

Это была самая жестокая казнь, какую только можно было придумать. Убийство, замаскированное под дар. Яд, который сам себя называл нектаром.

Внезапно розовый свет начал меркнуть. Дыра в озоновом слое, по данным Ани, сместилась. Карнавал медленно угасал. Смех стихал, песни обрывались. Люди, словно просыпаясь от тяжелого сна, начинали оглядываться. И тогда пришло осознание.

Первый крик боли пронзил воздух. Не эйфорический вопль, а настоящий, животный стон. Женщина, та самая, что целовалась в легком платье, с ужасом смотрела на свои почерневшие от обморожения пальцы. Ее парень катался по снегу, схватившись за голову, с которой клочьями слезала кожа, обожженная невидимым ультрафиолетом. Площадь, еще минуту назад бывшая ареной ликования, превратилась в адский лазарет. Люди плакали, кричали, умоляли о помощи, внезапно ощутив всю боль, которую их отравленный мозг так тщательно игнорировал.

Эдвард стоял и смотрел на эту бойню. Он был жив. Он был в сознании. Он чувствовал всю тяжесть того, что произошло. И в этот момент он понял, что розовый свет был, возможно, страшнее пурпурного. Пурпурный убивал быстро и без иллюзий. Розовый же заставлял полюбить собственную смерть. Он отнимал не жизнь, а достоинство. Он превращал разумных существ в послушных, счастливых идиотов, шедших на заклание с радостными улыбками.

Он повернулся и побрел обратно к обсерватории. За ним, с площади, доносились крики, плач, стоны. Розовый карнавал закончился. Наступило похмелье. И счет этому похмелью предстояло оплачивать кровью.

Глава 6: Свидетельство из тундры

Тишина, наступившая после Розового карнавала, была иного свойства. Это не была прежняя, привычная тишь заполярной ночи, нарушаемая лишь ветром и воем собак. Это была тишина концлагеря после казни. Город зализывал раны, но раны были не только физические. Ожоги, обморожения, обострения старых болезней – все это было лишь видимой частью айсберга. Глубоко внутри, в сознании каждого, кто поддался розовому наваждению, сидел стыд. Стыд за свое непроизвольное счастье перед лицом смерти. Стыд за свою слабость. Этот стыд был горючим материалом для будущих взрывов отчаяния и агрессии.

Эдвард, запертый в своей обсерватории, чувствовал это сквозь стены. Он видел из своего окна, как люди теперь крадутся по улицам, не поднимая глаз к небу, словно боясь снова поддаться его чарам. Он видел, как забивают досками окна, выходящие на север. Город превращался в крепость, осажденную невидимым врагом, а его жители – в гарнизон, страдающий от галлюцинаций и паники.

Его собственная изоляция стала почти абсолютной. Периметр обсерватории теперь патрулировали военные. Не местные полицейские, а скуластые парни в камуфляже без опознавательных знаков, присланные, как он понимал, из того же ведомства, что и его «гости». Ему перекрыли все внешние каналы связи, отключили спутниковый интернет. Он был отрезан от Ани. Его мир сузился до размеров башни и до потока сырых данных с приборов, которые он уже не мог ни с кем сверить. Он был похож на астронавта на мертвой станции, взирающего на гибнущую Землю, без возможности послать хоть какой-то сигнал.

Именно в этот момент полного отчаяния, когда он уже начал подумывать, не сжечь ли все свои записи в печке, чтобы они не достались этим людям в камуфляже, случилось чудо. Маленькое, цифровое, хрупкое чудо.