Сияние
- -
- 100%
- +
Он сидел над чашкой холодного кофе, машинально просматривая локальные сетевые папки, куда раньше стекались данные с удаленных метеостанций архипелага. Большинство из них уже давно молчали – то ли сломанные, то ли отключенные. Но одна, самая отдаленная, «Станция «Зенит», расположенная в сотне километров к востоку, в глубине безлюдной тундры, вдруг подала признаки жизни. В папку загрузился файл. Не набор цифр, не график, а видеофайл. Огромный, сырой, без компрессии.
Сердце Эдварда екнуло. Он запустил проигрыватель.
Качество было средним, типичным для автоматической камеры наблюдения, предназначенной для контроля за оборудованием. На экране была видна часть помещения метеостанции – металлическая стена с приборами, стол, заваленный бумагами, и дверь, ведущая наружу. В кадре находился один человек – метеоролог Иварс, латыш, угрюмый и молчаливый мужчина лет пятидесяти, с которым Эдвард когда-то общался по радио. Иварс был одет в теплый свитер, он что-то записывал в журнал, из динамика на столе доносились хриплые позывные какой-то радиостанции.
И тут камера засветилась. Сначала просто белым, потом белый свет сменился на тот самый, знакомый Эдварду по спектрограммам, глубокий, зловещий пурпур. Иварс поднял голову, взглянул в окно. На его лице не было страха, лишь профессиональное любопытство. Он отложил журнал, подошел к окну и замер, глядя на небо. Пурпурный свет лился внутрь, заливая все вокруг нереальным, почти мистическим сиянием. Камера автоматически скорректировала экспозицию, и Эдвард увидел, как по лицу Иварса пробегают фиолетовые тени.
Первый час ничего не происходило. Иварс иногда почесывал руку, поправлял очки, снова смотрел в окно. Он выглядел абсолютно нормально. Эдвард, не отрываясь, смотрел на экран, мысленно сверяясь с часами. «Пурпурный порог» – два часа. Он был свидетелем его проверки.
На отметке один час пятнадцать минут Иварс впервые кашлянул. Сухо, резко. Он смахнул со стола невидимую пылинку. Потом кашлянул снова. И еще. Кашель усиливался, становился лающим. Он отошел от окна, сел на стул, его плечи содрогались от спазмов. Он достал платок, поднес его к губам, и когда убрал, на белой ткани алело пятно крови.
«Началось», – прошептал Эдвард, впиваясь в экран.
Иварс явно испугался. Он засуетился, попытался встать, но его ноги подкосились. Он снова рухнул на стул. Теперь он смотрел не на небо, а на свои руки. Кожа на них, в лучах пурпурного света, начинала странно темнеть. Не краснеть, как при ожоге, а именно темнеть, приобретая землисто-серый, а затем и чернильный оттенок. Он попытался стереть эту черноту, но она не сходила. Напротив, его пальцы начали сохнуть, сморщиваться.
Через час сорок минут от начала воздействия Иварс уже не мог сидеть. Он лежал на полу, скрючившись калачиком. Его тело били судороги. Из горла вырывались хриплые, клокочущие звуки. Его одежда, пропитанная потом, начала темнеть и обугливаться, словно от жара невидимого огня. Но в помещении было холодно, Эдвард видел пар от его дыхания в первые минуты записи.
Самый ужас начался на второй час. Судороги прекратились. Иварс лежал неподвижно. И тогда его тело начало стремительно усыхать. Кожа, уже почерневшая, плотно обтянула кости. Глаза запали глубоко внутрь орбит и погасли. Нос превратился в острый, черный клюв. Пальцы скрючились, как когти хищной птицы. Одежда истлела и осыпалась черной пылью, обнажив то, что еще несколько минут назад было человеческим телом, а теперь стало черной, сморщенной, обугленной мумией. Всего за два часа непрерывного воздействия здоровый, крепкий мужчина превратился в жуткий артефакт, в памятник самому себе.
Камера, безучастная ко всему, продолжала записывать. Пурпурный свет за окном медленно угас, сменившись привычной тьмой. В помещении осталась лежать лишь черная, искореженная фигура.
Эдвард сидел, онемев. Он знал теорию. Он вывел «порог» на бумаге. Но видеть, как эта абстрактная формула воплощается в жизнь, как математика смерти обретает плоть… это было невыносимо. Его тошнило. Он дрожал. Он видел во всех подробностях, что ждет любого, кто окажется под пурпурным сиянием дольше рокового лимита. Это была не просто смерть. Это было уничтожение, обращение в прах, в уголь, в ничто.
Он не знал, кто и зачем прислал ему это видео. Возможно, сама станция «Зенит» была оснащена системой автономной отправки данных по спутниковому каналу, который цензоры просмотрели. Возможно, это сделал кто-то из техников, кто имел доступ к архивам и решил прорвать блокаду молчания. Неважно. Факт был налицо. У него было неопровержимое доказательство.
И он понимал, что это доказательство не может остаться только у него. Оно должно стать достоянием всех. Ценой собственной безопасности, карьеры, возможно, свободы.
Действуя на автомате, с холодной яростью отчаяния, он извлек из старого системного блока запасной жесткий диск, где хранились резервные копии его данных и… кое-какие инструменты, не предназначенные для официальных отчетов. С помощью специального ПО он разбил видео на десятки фрагментов, зашифровал их разными ключами и, используя уязвимость в локальном сетевом протоколе, которую он припас на черный день, начал рассылку. Он отправлял фрагменты на все доступные ему адреса – в научные институты, которые он помнил, в несколько крупных новостных порталов, в личные ящики журналистов, освещавших тему Арктики. Он действовал быстро, зная, что его могут в любой момент обнаружить.
Последний фрагмент, с самым жутким моментом – финальным превращением Иварса в мумию, он отправил Ане. На призрачный, анонимный ящик, который они использовали раз в неделю. С единственным словом в теме письма: «Доказательство».
Затем он очистил кэш, стер логи и отключил компьютер. Дело было сделано.
На следующий день шторм начался. Сначала тихо. Один из научных блогов опубликовал один из фрагментов с вопросом: «Фейк или новое химическое оружие?». Потом другой, более крупный портал, сложил два фрагмента воедино. Потом какой-то умелец в Швеции собрал почти все кусочки воедино и выложил полную версию на своем канале. Видео набирало просмотры с скоростью лесного пожара. Его обсуждали, в него не верили, его называли монтажом, снятым для хоррора.
Но его смотрели. Миллионы людей по всему миру смотрели, как человек за два часа превращается в обугленный труп. Смотрели и читали подписи: «Пурпурное сияние. Шпицберген. Реальная запись».
Власти, конечно, пытались вмешаться. Видео блокировали на основных платформах, аккаунты тех, кто его распространял, банили. Но было поздно. Цифровой призрак вырвался из бутылки. Его качали по пиринговым сетям, рассылали в мессенджерах, записывали на флешки. Его назвали «Свидетельство из тундры».
Эдвард наблюдал за этим из своей башни, через украдкой включенный портативный радиоприемник, ловя отрывки новостей. Он слышал голоса дикторов, которые сначала высмеивали «вброс», затем говорили о «возможной провокации», а затем, когда видео уже было у всех на устах, начали требовать комментариев от властей.
Комментарий последовал. Тот же самый невозмутимый чиновник, что объявлял о «вирусе» после гибели семьи Хольм, появился на экранах. Он заявил, что видео является умелой подделкой, созданной вражескими спецслужбами с целью дестабилизации обстановки и подрыва доверия к науке и правительству. Он призвал граждан сохранять спокойствие и не поддаваться на панику.
Но на этот раз это не сработало. Слишком много людей видело «Свидетельство из тундры». Слишком уж откровенным был ужас на пленке. Слишком много было тех, кто помнил Розовый карнавал и теперь начинал складывать два и два.
Эдвард сидел в своем кресле, слушая, как чиновник лжет, и впервые за долгое время на его лице появилось нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Горькую, искаженную, но улыбку. Он проиграл битву за свою свободу, но он выиграл сражение за правду. Правда, ужасная, неудобная, смертоносная, была выпущена на волю. И теперь она жила своей собственной жизнью, пожирая фундамент лжи, на котором пыталось удержаться правительство.
Он подошел к окну. На улице снова собралась толпа. Но на этот раз люди не скупали солнцезащитный крем и не танцевали в розовом свете. Они смотрели на небо с новым, острым, животным страхом. Они наконец-то увидели лицо своего убийцы. И это лицо было прекрасным, безразличным и абсолютно смертоносным.
Цифровой призрак Иварса, метеоролога из тундры, сделал то, чего не смогли добиться все отчеты и графики Эдварда. Он заставил людей поверить в невозможное. Поверить в то, что небо может убивать.
Глава 7: Политика отрицания
Цифровой призрак, выпущенный Эдвардом на волю, не просто бродил по просторам интернета – он терзал его, как голодный зверь, вырвавшийся на свободу. «Свидетельство из тундры» стало точкой кристаллизации, вокруг которой начал формироваться новый, уродливый кристалл массового сознания. Страх, который раньше был аморфным, разлитым в воздухе, теперь обрел форму и содержание. Люди не просто боялись неба – они боялись конкретного, пурпурного света, который за два часа превращал человека в уголь.
И этот страх требовал ответов. Требовал действий.
Для властей же, как выяснилось, единственным допустимым действием стало тотальное, яростное отрицание. Если раньше они отделывались туманными отсылками к «вирусам» и «аномалиям», то теперь, столкнувшись с неопровержимым, по мнению миллионов, доказательством, они перешли в контратаку.
Эдвард наблюдал за этим, запертый в своей башне, но теперь уже не полностью отрезанный от мира. Его отчаянная рассылка дала плоды – он стал получать ответы. Сначала осторожные, от коллег-ученых, которые спрашивали: «Эдвард, это правда? Что происходит?». Затем более гневные, от журналистов: «Доктор Вульф, правительство заявляет о фальсификации. Какими данными вы располагаете?». Он пытался отвечать, используя те же обходные каналы, посылая отрывки своих отчетов, графики, спектрограммы. Он и Аня, которая каким-то чудом тоже сумела прорваться через возведенные вокруг нее баррикады, координировали свои действия. Они стали двумя голосами, кричащими в унисон с разных концов гибнущего мира.
Их первый совместный шаг стал попыткой публикации. Аня, используя свои старые связи в академической среде, сумела протолкнуть короткую, но насыщенную статью в международный рецензируемый журнал по астрофизике. Статья называлась «Корреляция между аномальными геомагнитными явлениями и биохимическим распадом: анализ „Пурпурного порога“». Это был сухой, академический текст, полный формул и отсылок к данным, но его выводы были однозначны: атмосферный щит разрушается, а определенные спектры солнечного излучения смертоносны.
Публикация должна была стать громом среди ясного неба. Вместо этого она стала спичкой, зажженной в ураган.
Правительственная машина отрицания заработала на полную мощность.
Первым выступил министр здравоохранения. На пресс-конференции, транслируемой по всем основным каналам, он, человек с усталым, отеческим лицом, заявил следующее:
«Уважаемые граждане, в последнее время в информационном пространстве распространяются панические, ни на чем не основанные слухи. Так называемое „видео из тундры“ является грубой подделкой, созданной с использованием компьютерной графики. Что касается „научной“ статьи господина Вульфа и госпожи Смирновой, то у нас есть все основания полагать, что она основана на сфабрикованных данных. Эти люди, находясь в состоянии крайнего профессионального выгорания и, возможно, личной драмы, поддались массовой истерии и теперь сеют панику».
Эдвард, слушая это, не верил своим ушам. «Профессиональное выгорание»? «Личная драма»? Они превращали его в сумасшедшего, в несчастного параноика.
Следом за министром здравоохранения выступил представитель Министерства экономики и развития. Это был молодой, гладкий человек в идеально сидящем костюме, с голосом, отточенным на бесчисленных форумах и саммитах.
«Давайте будем реалистами, – сказал он, улыбаясь в камеру обезоруживающей улыбкой. – Мировая экономика – это хрупкий механизм, основанный на доверии. Доверии инвесторов, доверии потребителей. И что нам предлагают? Предлагают поверить в то, что какие-то „северные огни“ могут представлять угрозу для человечества? Это абсурд! Принятие на веру этих фантазий приведет к обвалу рынков, к прекращению инвестиций в Арктический регион, к коллапсу логистических цепочек. Мы не можем позволить горстке паникеров уничтожить благосостояние миллионов трудолюбивых граждан из-за… – он сделал театральную паузу, – из-за красивых картинок на небе».
«Какие-то северные огни». Эта фраза, произнесенная с ледяным презрением, стала лейтмотивом всей кампании. Угроза, которую Эдвард и Аня считали экзистенциальной, сводилась к уровню «красивых картинок». Нечто вроде помехи в телевизоре, на которую не стоит обращать внимания.
Но самым тяжелым ударом стало выступление по телевидению доктора Альвара Хольста, главного научного оппонента Эдварда, человека, чья карьера была построена на отрицании любых «спорных» теорий. Хольст, седовласый мэтр с благородными манерами, появился в студии на фоне графиков, доказывающих, по его словам, «полную стабильность озонового слоя».
«Коллеги Вульф и Смирнова допускают фундаментальную методологическую ошибку, – вещал он, глядя в камеру с выражением легкой грусти. – Они принимают корреляцию за причинно-следственную связь. Да, солнечная активность повышена. Да, мы наблюдаем красивые и необычные сияния. И да, к сожалению, люди болеют и умирают – от вирусов, от стресса, от обычных болезней. Но связывать одно с другим – это ненаучно! Это возвращение к мракобесию, к вере в зловещие знамения! Настоящая наука должна быть осторожной. И я, как старший товарищ, призываю Эдварда и Анну одуматься и не губить свои блестящие карьеры распространением лженаучных страшилок».
Это было изощренное убийство. Их убивали их же собственным оружием – наукой. Их объявляли еретиками, отступниками от священного писания под названием «общепринятая научная парадигма».
Эдвард в ярости швырнул в стену кружку с кофе. Осколки фарфора разлетелись по полу. Он был в ловушке. Его доказательства объявили фальшивками. Его данные – сфабрикованными. Его самого – сумасшедшим. Как бороться с системой, которая не опровергает твои аргументы, а просто объявляет их несуществующими?
Аня, связавшись с ним в тот вечер, выглядела на видеосвязи совершенно разбитой.
– Меня отстранили от проекта, – сообщила она без эмоций. – Лишили доступа ко всем данным. Вызвали на «беседу». Грозили уголовным делом за разглашение государственной тайны и подрыв экономической стабильности. Они… они показали мне досье. На тебя. На меня. Фотографии моих родных. Все очень вежливо. Но смысл был ясен: заткнись, или последствия будут ужасными.
– Мы не можем заткнуться! – взорвался Эдвард. – Они обрекают на смерть тысячи, миллионы людей!
– Они знают! – крикнула в ответ Аня, и в ее глазах впервые блеснули слезы. – Они не идиоты, Эдвард! Они все прекрасно понимают! Но они выбрали другую стратегию. Спасти не людей, а систему. Экономику. Власть. Если признать правду – рухнет все. А если отрицать… ну, умрет какое-то количество людей. Но система устоит. Они играют в демографическую рулетку, где фишки – человеческие жизни!
Эта мысль была настолько чудовищной, что Эдвард не сразу смог ее осознать. Он думал, что имеет дело с бюрократической глупостью, с нежеланием признавать ошибки. А столкнулся с холодным, расчетливым цинизмом. Политика отрицания была не ошибкой – она была осознанной стратегией. Лучше позволить умереть части населения, чем рисковать глобальным коллапсом.
В последующие дни давление только усиливалось. В газетах вышли разгромные статьи, где Эдварда и Анну называли «сектантами от науки», «апокалиптическими пророками», наживающимися на человеческих страхах. В социальных сетях на них обрушился шквал ненависти – большая часть, как Эдвард понимал, заказная и управляемая. Их изображали клоунами, сумасшедшими, предателями.
Даже в самом Лонгьире отношение к нему изменилось. Если раньше на него смотрели как на чудаковатого ученого, то теперь в глазах людей он читал страх и неприязнь. Он стал источником той самой паники, которую все так боялись. Люди предпочитали верить успокаивающей лжи правительства, чем пугающей правде сумасшедшего профессора.
Он пытался бороться. Ответил на одно из писем журналистам, дав подробное, обстоятельное интервью, где шаг за шагом разбирал все обвинения в свой адрес. Интервью не вышло. Вместо этого в эфире показали сюжет, где его слова были умело вырваны из контекста и перемежались комментариями «экспертов», объявлявших его параноиком.
Он проигрывал войну. Войну, в которой у противника были все ресурсы: медиа, власть, деньги, а у него была лишь горстка данных и отчаянная вера в истину.
Кульминацией всего стал вечерний выпуск новостей, где ведущий с трагическим выражением лица объявил: «Поступило печальное известие. Известный климатолог Анна Смирнова, недавно оказавшаяся в центре скандала из-за своих спорных заявлений, была найдена в своей московской квартире с признаками тяжелого отравления. По предварительной версии, несчастный случай связан с приемом лекарственных препаратов. Врачи борются за ее жизнь».
Эдвард выключил телевизор. В комнате воцарилась тишина. Он сидел в своем кресле, не двигаясь, и смотрел в темный экран. «Несчастный случай». «Лекарственные препараты». Он знал, что это было. Это было предупреждение. Последнее предупреждение лично для него.
Они убили Аню. Вернее, попытались убить. Они убирали тех, кто знал слишком много и говорил слишком громко.
Он подошел к окну и посмотрел на город. Город, который он пытался спасти. Город, который теперь смотрел на него как на прокаженного. На небе снова начинало разливаться легкое, розовое сияние. Наступал новый карнавал. И на этот раз никто, казалось, не собирался его останавливать. Политика отрицания работала безупречно. Она создавала мир, где смерть с небес была всего лишь красивой картинкой, а те, кто пытался кричать «Пожар!», объявлялись поджигателями.
Эдвард отвернулся от окна. Он был один. Совершенно один. И он понимал, что его война проиграна. Оставалась лишь одна задача – спасти тех, кого еще можно спасти. Начать с самого себя. И с тех, кто ему дорог. Но для этого нужно было признать поражение. Признать, что мир, которому он служил всю жизнь, предпочел сладкую ложь горькой правде. И что этот выбор вел его к гибели.
Глава 8: Желтый сигнал тревоги
Известие об Ане повисло в сознании Эдварда тяжелым, черным камнем. «Борются за жизнь» – эта формулировка не оставляла места ни надежде, ни отчаянию, лишь протягивала над пропастью хлипкий мостик неопределенности. Он пытался дозвониться, послать запросы через оставшиеся, крайне рискованные каналы – все было тщетно. Аня исчезла в белых, стерильных стенах какой-то секретной клиники или, что было вероятнее, в подвалах того ведомства, чьих сотрудников он видел у своего порога. Его собственная изоляция стала тотальной. Обсерваторию официально опечатали, объявив о «внеплановой проверке оборудования и методик расчетов». Ему приказали не покидать городскую черту. Он был как загнанный зверь, ожидающий последнего удара.
Именно в этом состоянии парализованной тревоги он и встретил новую фазу кошмара. Небо, словно насмехаясь над их попытками систематизировать ужас, решило продемонстрировать новый, доселе невиданный спектр. Желтый. Не солнечный, теплый желток, а кислотно-лимонный, ядовитый, как испарения серы. Он появился внезапно, без предварительных всплесков на приборах, которые теперь молчали под официальными печатями.
Эдвард впервые увидел его из окна своей маленькой квартиры. Свет был настолько пронзительным, что резал глаза даже через стекло. Он не струился, как розовый, и не висел тяжелой парчой, как голубой. Он мерцал. Часто, неровно, словно гигантский неоновый светильник на грани поломки. И этот мерцающий желтый свет наполнял улицы города не эйфорией, а чем-то прямо противоположным.
Сначала он услышал крик. Одинокий, пронзительный, полный абсолютного, животного ужаса. Потом другой. Третий. Вскоре весь город наполнился воплями. Это не были крики боли, как после розового карнавала. Это были крики паники, чистого, неконтролируемого страха.
Он выглянул в окно. На улице творилось нечто невообразимое. Люди выбегали из своих домов. Но не медленно, с улыбками, а в панике, с дикими глазами, расталкивая друг друга, падая и снова поднимаясь. Они не бежали куда-то. Они просто бежали от. От стен, от крыш, от всего, что напоминало замкнутое пространство.
«Клаустрофобия», – прошептал Эдвард, с ужасом осознавая логику небесного убийцы. Розовый свет отнимал страх, заставляя любить смерть. Желтый – вызывал его в такой концентрированной форме, что мозг отключал все инстинкты самосохранения, кроме одного – бежать из ловушки. А ловушкой становилось любое укрытие. Дом, машина, подвал.
Он увидел, как из соседнего здания, того самого, где располагалась поликлиника Йоргена, выбили стеклянную дверь. На улицу повалили люди в больничных халатах, с капельницами, с повязками на глазах. Они падали на обледеневший асфальт, царапали руки в кровь о льдинки, но вставали и бежали, зажмуриваясь от ужасного желтого света, но не в силах остаться в стенах, которые их разум теперь воспринимал как склеп.
– Вернитесь! – закричал Эдвард в окно, зная, что это бесполезно. – Это ловушка! Сияние! Оно заставляет вас бояться!
Его голос потонул в всеобщем хаосе. По улице, словно стадо загнанных антилоп, мчалась толпа. Люди в ночных рубашках, в пижамах, полуодетые. Они бежали, натыкаясь друг на друга, падая, и те, кто падал, уже не поднимались – их затаптывали обезумевшие от страха сотни ног.
И тогда Эдвард увидел самое страшное. Те, кто вырвался на открытое пространство, не останавливались. Их паническая атака, вызванная желтым светом, не утихала на улице. Напротив, она достигала своего пика. Они задирали головы к мерцающему ядовитому небу и начинали кричать еще пронзительнее. Они бились в истерике, катались по земле, рвали на себе одежду и волосы. А потом, исчерпав силы, они замирали, уставясь в небо широко открытыми, безумными глазами. Они лежали на спине, подставив свои тела под открытое небо, под тот самый убийственный ультрафиолет и радиацию, что несли в себе все сияния, независимо от их психотропного эффекта.
Желтый свет не убивал напрямую. Он заставлял людей убивать себя самих. Выгонял их из укрытий прямо под смертоносный небосвод.
Эдвард схватил свою старую, прочную куртку и выбежал из дома. Холодный воздух, насыщенный криками, ударил ему в лицо. Он попытался схватить за руку молодую женщину, которая металась по улице, прижимая к груди младенца.
– В подвал! – кричал он ей. – Бегите в подвал!
– Нет! Нет! Там стены! Они сдвигаются! Они похоронят нас заживо! – завопила она и, вырвавшись, помчалась прочь, прижимая ребенка к себе так сильно, что тот захлебывался плачем.
Эдвард огляделся. Ад. Самый настоящий ад. Толпы людей, обезумевших от страха, бежали по главной улице по направлению к окраинам города, к открытой, ничем не защищенной тундре. Они бежали навстречу своей гибели, гонимые неконтролируемым ужасом перед крышей над головой.
Он увидел Йоргена. Врач стоял на пороге разгромленной поликлиники, его белый халат был в крови, лицо – бледное, испуганное. Он пытался удержать двух своих санитаров, которые с дикими глазами рвались на улицу.
– Стойте! – кричал Йорген. – Это галлюцинация! Держитесь!
Но санитары, могучие парни, с легкостью отшвырнули его, и он упал на лед.
Эдвард подбежал к нему, помог подняться.
– Желтый спектр, – задыхаясь, сказал Йорген. – Вызывает массовые панические атаки. Острый приступ клаустрофобии. Я… я сам едва сдерживаюсь. Кажется, что потолок сейчас рухнет.
– Это излучение, – сквозь зубы произнес Эдвард. – Оно бьет по миндалевидному телу мозга. Центр страха. Они включают его на полную мощность.
– Что нам делать? – в глазах Йоргена был тот же ужас, что и у всех, но разум еще боролся.
– Ничего, – горько ответил Эдвард. – Мы не можем остановить это. Мы можем только попытаться не смотреть на свет и помнить, что это обман.
Но помнить было почти невозможно. Желтый мерцающий свет проникал повсюду. Он отражался от снега, от окон, от капюшонов машин. Он был вездесущ. Эдвард чувствовал, как его собственное сердце начинает бешено колотиться, а в горле подкатывает комок. Ему тоже вдруг показалось, что стены домов по обеим сторонам улицы начали неумолимо сдвигаться, грозя раздавить его. Он зажмурился, уперся руками в виски.
«Это не реально. Это свет. Просто свет».
Он снова открыл глаза и увидел, что толпа на улице поредела. Большинство уже убежало в тундру или лежало на земле, застыв в параличе ужаса. Но теперь начиналась вторая фаза трагедии. Над городом, воспользовавшись тем, что желтое сияние немного ослабело, проплыла волна зеленого света. Того самого, что вызывал ожоги.