Сияние

Глава 9: Протокол «Крот»

Тишина, наступившая после Желтого сигнала тревоги, была зловещей и неестественной. Она была наполнена приглушенными стонами, плачем запертых в домах людей, скрипом машин скорой помощи, которые уже не успевали забирать всех. Воздух пропитался запахом страха, боли и тления. Город больше не был цивилизованным поселением. Он стал полем боя, где проигравшие лежали на земле, а выжившие прятались по норам, боясь поднять глаза к небу, которое превратилось в их палача.

Эдвард сидел на полу в своей темной гостиной, прислонившись спиной к холодной стене. Занавески были задернуты, лишь тонкая полоска света пробивалась сквозь щель, окрашивая пыль на полу в мертвенно-бледный цвет. Он не спал уже вторые сутки. Перед ним на низком столике лежала рация, старый, аналоговый аппарат, который он когда-то использовал для связи с удаленными метеостанциями. Теперь это был его последний канал во внешний мир, не контролируемый цензорами.

Мысли его метались. Элиза. Его дочь. Астматик. С каждым днем, с каждой новой волной «радиационных штормов», как теперь в народе называли сияния, ей становилось хуже. Воздух, даже в помещении, был насыщен озоном и чем-то еще, от чего у нее перехватывало дыхание, начинался мучительный, лающий кашель. Ей требовалось чистое убежище. С системой фильтрации, с запасом кислорода. С глубиной, способной защитить от проникающей радиации. У него ничего этого не было. Только эта квартира с ее щелями в рамах и призрачной надеждой на спасение.

Он сгреб пальцами волосы. Отчаяние подступало комом к горлу. Он был ученым. Он знал природу угрозы до мельчайших подробностей. Он вывел формулу их гибели. И он был абсолютно бессилен что-либо изменить. Спасти свою единственную дочь.

Внезапно рация на столе хрипло ожила. Сначала просто шипение, потом, сквозь помехи, прорезался голос. Слабый, искаженный, но узнаваемый.

– «Вулкан»… «Вулкан», я «Геолог»… Прием…

Сердце Эдварда екнуло. «Геолог». Позывной Бориса. Русского инженера-геофизика, с которым они десять лет назад работали на совместном проекте по изучению вечной мерзлоты. Человека прямого, немного грубого, но абсолютно надежного. Они не общались года три, но Эдвард знал, что Борис сейчас где-то в Москве, связан с оборонными проектами.

Он схватил рацию.

– «Геолог», я «Вулкан». Слышу тебя с трудом. Ты где?

– В подвале, друг, – голос Бориса звучал устало, но в нем слышалась стальная решимость. – В самом глубоком подвале, какой только смог найти. Слушай, у меня мало времени. Канал нестабильный. Я… я видел твои данные. Ту статью, что ты с Смирновой пытался опубликовать. И видео… это видео.

Эдвард почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

– Ты веришь? – спросил он, и его голос дрогнул.

– Верю? – Борис фыркнул. – Я не верю, я ЗНАЮ. Мы тут не слепые. Наши спутники видят то же самое. Озоновый слой не просто истощен. Он рвется, как гнилая ткань. А эти твои сияния… мы называем их «Слепящие». Подходящее имя, да? Ослепляющие разум, волю, надежду.

Они помолчали, слушая шипение эфира.

– Зачем позвонил, Борис? – тихо спросил Эдвард. – Чтобы сказать, что я был прав? Спасибо, это очень меня утешает, пока моя дочь медленно задыхается.

– Я позвонил, чтобы предложить тебе крота, – резко сказал Борис.

– Какого крота?

– Протокол «Крот». Сверхсекретная программа. Начали ее еще лет пять назад, тихо, без лишнего шума. Модернизация старых объектов ПВО времен Холодной войны. Глубоких шахтных установок, командных бункеров. А также… метро. Особенно станции глубокого заложения. Их укрепляют, герметизируют, оснащают системами фильтрации и автономного энергоснабжения.

Эдвард замер, вцепившись в рацию так, что кости побелели.

– Убежища? – прошептал он. – Они строят убежища?

– Не строят. Переоборудуют уже существующие. И мест… – голос Бориса сорвался, – мест катастрофически мало. Ничтожно мало. Расчет даже не на один процент населения. Только для высших эшелонов власти, военного командования, критически важных специалистов… и их семей.

Легкая, почти истерическая надежда, что на мгновение вспыхнула в груди Эдварда, тут же погасла, сменившись леденящим душу холодом.

– Только для избранных, – констатировал он без эмоций.

– Такова реальность, Эдвард. Корабль тонет. Шлюпок на всех не хватит. Капитан и старшие офицеры спасаются первыми. Это жестоко, цинично, но это… логично с их точки зрения. Чтобы сохранить государство, нужно сохранить его управляющее ядро.

– А люди? Миллионы людей? Они что, просто… расходный материал?

– С точки зрения стратегии – да, – безжалостно ответил Борис. – Паника и хаос убьют больше, чем сияния. Признать правду – значит обречь всех на хаос. А так… так у системы есть шанс перезагрузиться. Под землей. Через десятки, может сотни лет.

Эдвард закрыл глаза. Перед ним всплыли лица его соседей. Йоргена. Людей, танцующих на розовом карнавале, бегущих в панике от желтого света. Все они были лишь статистикой. Фоном для великой стратегии спасения избранных.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил он. – Чтобы я знал, насколько все безнадежно?

– У меня есть квота, – тихо сказал Борис. – Маленькая. Я могу протащить с собой одного-двух человек. Неофициально. Мимо списков. Я… я могу попытаться протащить тебя. Тебя и твою дочь. Ты ценный специалист. Твои знания могут понадобиться под землей.

Предложение повисло в воздухе, тяжелое, как гиря. Спасение. Шанс для Элизы выжить. Цена? Признать эту чудовищную систему. Стать частью этого «управляющего ядра», которое с холодной расчетливостью приговорило к смерти миллионы. Спасти свою дочь, предав всех остальных.

– А Аня? – вдруг спросил Эдвард. – Смирнова. Она в списках?

На другом конце провода воцарилась долгая пауза.

– Ее нет, – наконец сказал Борис. – Ее имя вычеркнули после той истории со статьей. Она… стала проблемой. Я слышал, ее где-то держат. Но в «Крот» она не попадет. Никогда.

Эдвард медленно выдохнул. Значит, так. Аню принесли в жертву перспективе. И теперь ему предлагали занять ее место среди палачей.

– Я… я не могу, Борис, – тихо сказал он.

– Одумайся, Эдвард! – в голосе инженера впервые прозвучали нотки отчаяния. – Это не героизм! Это самоубийство! Ты и твоя дочь умрете здесь! Ты видел, что творится! Это только начало! Скоро начнутся пурпурные волны. Настоящие, долгие. Те, что длятся больше двух часов. Что ты будешь делать тогда? У тебя есть подвал? У тебя есть бункер? У тебя есть хоть что-то?

– У меня есть совесть, – глухо ответил Эдвард. – Хрупкая, несовершенная, но она есть. Я не могу спастись, зная, что стал соучастником этого… этого геноцида по расчету.

– Тогда ты умрешь, – без обиняков заявил Борис. – И твоя дочь умрет с тобой. И твоя совесть вам не поможет.

– Возможно, – согласился Эдвард. – Но, по крайней мере, я смогу смотреть ей в глаза до самого конца.

Он услышал тяжелый вздох на том конце провода.

– Я оставлю канал открытым. На той же частоте. Если передумаешь… если поймешь, что гордость – плохая замена жизни… сообщи. Но не тяни. Места разбирают быстро. «Крот» уходит под землю.

Связь прервалась. Эфир снова заполнило монотонное шипение.

Эдвард сидел в темноте, не двигаясь. Он слышал за стеной сдавленный кашель Элизы. Каждый ее вдох был для него ножом. Он представлял себе эти убежища. Глубокие, холодные, напичканные техникой. Спартанские условия, но жизнь. Жизнь для его дочери. И он представлял себе улицы города, усыпанные телами после следующего пурпурного сияния. Телами тех, кому не досталось места в шлюпке.

Он был ученым. Он всегда верил в логику, в разум, в необходимость жестких решений ради общего блага. Но то, что ему предложили, не было разумным. Это было чудовищным. Это было отрицанием всего, что делало человечество человечеством – сострадания, солидарности, взаимопомощи.

Он поднялся с пола и на ощупь пробрался в комнату дочери. Элиза спала, ее дыхание было хриплым, прерывистым. Он сел на край кровати и провел рукой по ее влажному от пота лбу. Она была такой хрупкой. Такой беззащитной.

«Протокол „Крот“». Спасение ценой души. Отказ от спасения ценой ее жизни.

Какой выбор был правильным? Какой выбор был человечным?

Он не знал ответа. Он знал только, что время, отпущенное на раздумья, стремительно таяло. И что где-то там, в глубинах земли, уже готовились к вечной ночи те, кто решил, что имеют право выжить, пока другие умирают. А он оставался на поверхности. С дочерью-астматиком. С своей совестью. И с нависшим над ними ядовитым, многоцветным небом, которое не давало ответов, а лишь ставило безжалостные, смертельные условия.

Глава 10: Часы для Элизы

Воздух в квартире сгустился, стал тягучим и тяжелым, словно сироп. Холод больше не был просто холодом – он превратился в нечто едкое, пропитанное озоном и едва уловимыми частицами пепла, поднимавшегося в атмосферу из недр обезумевшего светила. Для Эдварда это оставалось неприятным фоном, для Элизы – ядом.

Она сидела, сгорбившись, на краю кровати, закутанная в два толстых одеяла, но мелкая дрожь все равно не отпускала ее. В руках она сжимала ингалятор, как тонущий – соломинку. Лицо, обычно живое и лучезарное, стало серым и осунувшимся. Глаза, огромные и темные, смотрели в пустоту, избегая взгляда отца. Каждый вдох походил на работу старых, разбитых мехов: короткий, хриплый всхлип, за которым следовала долгая, мучительная пауза, и вновь – всхлип. Сухой, лающий кашель разрывал тишину комнаты с пугающей регулярностью.

Эдвард стоял в дверном проеме, чувствуя себя абсолютно беспомощным. Он, астрофизик, способный вычислить траекторию кометы или распад далекой звезды, не мог дать дочери глотка чистого воздуха. Он был синоптиком Судного дня, предсказывающим чужие смерти, но не в силах остановить медленное угасание собственного ребенка.

– Как ты? – тихо спросил он, и его голос прозвучал неестественно громко в затхлой тишине.

– Нормально, пап, – прошептала она, не глядя на него. Стандартная, заученная ложь. Ложь во спасение, чтобы не расстраивать его еще больше.

Он подошел, сел рядом, положил руку на ее лоб. Кожа была горячей и влажной – не от жара, а от постоянного стресса, от борьбы тела с невозможными условиями.

– Нужно подышать, – мягко сказал он.

Она молча поднесла ингалятор ко рту, нажала. Раздался знакомый шипящий звук. Она сделала глубокий, насколько это было возможно, вдох, и ее тело на мгновение расслабилось. Эффект был кратковременным. Уже через пятнадцать минут все начиналось снова.

«Радиационные штормы» – так их теперь называли. Термин, рожденный в народе, в чатах и на кухнях, был ужасающе точен. Как во время морского шторма волны одна за другой обрушиваются на корабль, так и волны смертоносного излучения накатывали на город. Зеленая, голубая, розовая, желтая… Каждая оставляла после себя шрамы. И с каждой новой волной Элизе становилось все хуже. Ее легкие, и без того слабые, превратились в барометр апокалипсиса, первыми чувствуя яд в атмосфере.

Эдвард встал, подошел к окну, раздвинул край занавески. Улица была пустынна. После Желтого сигнала люди боялись выходить. Город умер. Ни движения, ни звуков. Лишь изредка пробегала фигура в противогазе или респираторе – те, у кого еще остались запасы или смелость их надеть. Он видел, как по стеклу соседнего дома медленно сползала грязная, радиоактивная слякоть – снег, смешанный с пеплом и чем-то еще, падавшим с небес.

Ей требовалось чистое убежище. Подземное. Глубокое. С системой фильтрации, отсекающей не только пыль, но и высокоэнергетические частицы, витавшие в воздухе. С запасом кислорода. С постоянной температурой. У него не было ничего. Его квартира была ловушкой. Красивой, уютной, но абсолютно бесполезной против нового мира.

Он снова взял в руки рацию. Молчание. Борис не выходил на связь. «Протокол „Крот“» висел над ним дамокловым мечом. Спасение. Предательство. Он смотрел на Элизу, на ее тонкие пальцы, судорожно сжимавшие край одеяла, и чувствовал, как его решимость тает, как лед под пурпурным лучом.

Он пытался действовать. Используя старые, почти забытые связи, связался с мэрией, с кризисным штабом, который наконец-то был создан. Он говорил с уставшим чиновником, голос которого был похож на скрип ржавой двери.

– Моей дочери нужен медицинский стационар, – говорил Эдвард, стараясь сохранять спокойствие. – Чистый воздух. У нее астма в тяжелой форме.

– Доктор Вульф, мы все нуждаемся в чистом воздухе, – последовал холодный ответ. – Медицинские учреждения переполнены. Приоритет отдается… острым состояниям.

– Ее состояние острое! Она задыхается!

– Острые состояния – это те, что связаны с непосредственным воздействием… э-э… аномальных погодных явлений. Ожоги, лучевая болезнь. У нас нет мест для хронических больных. Рекомендуем герметизировать жилье и использовать респираторы.

Он бросил трубку. «Герметизировать жилье». С помощью скотча и мокрых тряпок. Против излучения, способного проходить сквозь сталь.

Он попытался купить портативный кислородный концентратор. Цены взлетели до небес. Все, что хоть как-то ассоциировалось с выживанием, было скуплено или стало предметом черного рынка. За один баллон с кислородом просили сумму, равную его полугодовой зарплате. У него таких денег не было.

Отчаяние заставило его пойти на отчаянный шаг. Он отправился в заброшенные шахтерские поселки на окраине города, где оставались старые, полуразрушенные штольни. Может быть, хоть одна из них была достаточно глубокой. Он пробирался сквозь завалы, светя фонариком в липкую, сырую тьму. Но везде его ждало разочарование: обрушенные своды, затопленные водой ходы, прогнившие крепи. Эти дыры в земле были не убежищами, а могилами, ожидающими своих жертв.

Вернувшись домой, замерзший и покрытый грязью, он застал Элизу в приступе такого сильного кашля, что у нее посинели губы. Она не могла дышать. Он в панике делал ей искусственное дыхание, пока приступ не прошел и она, обессиленная, не уснула у него на руках.

В эту ночь он не сомкнул глаз. Сидя рядом с ее кроватью, он наблюдал, как поднимается и опускается ее хрупкая грудная клетка. Каждый хриплый вдох был отсчетом времени. Часами для Элизы. Песочными часами, где вместо песка сыпалась ее жизнь.

Он думал о Борисе. О «Кроте». О теплом, безопасном бункере где-то под Москвой. Там были бы врачи. Там был бы чистый воздух. Там бы она выжила. Цена? Его душа. Согласие на то, что они – избранные, а все остальные – расходный материал. Согласие на новый мировой порядок, построенный на трупах.

Он взял ее руку. Она была холодной и липкой.

– Пап… – ее голос был слабым, как шелест высохших листьев. – Мы умрем?

Вопрос повис в воздухе, простой, детский и смертельный.

– Нет, – сказал он, и его голос дрогнул. – Я не позволю.

Но он лгал. Он не мог ей ничего обещать. Он был бессилен. Ученый, разгадавший тайну гибели мира, не мог найти дыру в земле, чтобы спасти собственную дочь.

Он вспомнил слова Бориса: «Гордость – плохая замена жизни». Может быть, он был прав? Может быть, в этом новом, жестоком мире такие понятия, как честь и совесть, стали роскошью, которую никто не мог себе позволить? Может быть, единственным законом стал закон выживания любой ценой?

Он посмотрел на Элизу. На ее длинные ресницы, тени под глазами, на бледные, потрескавшиеся губы. Она была всем, что у него осталось. Последним смыслом в бессмысленном хаосе.

И в этот момент он понял, что его выбор был предопределен с самого начала. Не было никакого выбора между честью и жизнью дочери. Была только жизнь дочери. Любой ценой. Даже ценой его души. Даже ценой предательства всего человечества.

Он медленно поднялся, подошел к столу, где лежала рация. Его рука не дрожала. Внутри него – лишь холодное, пустое спокойствие. Он включил аппарат.

– «Геолог», – сказал он в микрофон, и его голос прозвучал чужим и плоским. – «Геолог», я «Вулкан». Прием.

Он ждал, глядя в темное окно, за которым лежал мертвый город. Он продавал свое будущее, свою душу, свое право называться человеком. Но он покупал часы для Элизы. Ее следующие вдохи. Ее следующий день. И в этом новом мире, пожалуй, это была единственная валюта, которая еще что-то стоила.

Глава 11: Ночь Багровых Окон

Решение было принято. Слова, произнесенные в рацию, стали не просто сигналом, а точкой невозврата. Эдвард чувствовал себя не спасителем, а предателем, заключившим сделку с дьяволом. Но когда он смотрел на Элизу, чье дыхание было похоже на хрип разорванных мехов, всякая философия обращалась в прах. Оставался голый, животный инстинкт – спасти детеныша.

Ответ Бориса был лаконичным: «Жди. Будет транспорт. Держи дочь в максимально защищенном месте. Жди сигнала». Больше ничего. Ни сроков, ни места, ни пароля. Лишь приказ ждать, пока за ними не придут те, кто решил, что имеют право жить, пока мир сгорает.

И они ждали. Дни слились в одно мучительное ожидание. Эдвард герметизировал квартиру как мог: забил щели, завесил окна влажными одеялами, установил самодельный воздушный фильтр из вентилятора и угольных картриджей. Это была жалкая пародия на защиту, но другого выхода не было. Элиза почти не вставала с кровати. Ее кашель стал тише, но оттого еще страшнее – словно силы покидали ее вместе с воздухом. Она много спала, и во сне ее лицо искажалось гримасой беззвучного крика.

А небо продолжало свою методичную работу. Сияния следовали одно за другим, словно тестируя защиту города на прочность. Розовые вспышки вызывали за стенами приступы истерического смеха, желтые – дикий топот и крики тех, кто в панике выбегал на улицу, чтобы потом застыть в параличе страха. Город умирал, и его предсмертная агония была многоцветной.

И тогда настала ночь, которой суждено было войти в историю как «Ночь Багровых Окон».

Все началось с тишины. Необычной, гнетущей. Даже ветер, вечный спутник Шпицбергена, стих. Воздух застыл, тяжелый и неподвижный. Эдвард, дремавший в кресле рядом с кроватью дочери, вздрогнул и сел. Его ученое чутье, отточенное годами, забило тревогу. Такую тишину он ощущал лишь раз – перед самым мощным землетрясением в его жизни.

Он выглянул в зазор между одеялами на окне. Сначала – ничего. Затем по горизонту поползла багровая дымка. Не розовая, не красная, а именно багровая – густая, как кровь, темная, как запекшаяся рана. Она не мерцала, не переливалась. Она наступала. Медленно, неумолимо, как вода, затапливающая трюм тонущего корабля.

Сердце Эдварда упало. Он узнал этот спектр. Пурпурный. Тот самый, что нес «порог» в два часа. Тот самый, что превратил метеоролога Иварса в обугленную мумию.

– Элиза, – резко сказал он, поднимая ее. – В подвал. Сейчас же.

В их доме был небольшой подвал, бывшее угольное хранилище, тесное, сырое, но с каменными стенами метровой толщины. Это было все, что у них было.

Он почти на руках перенес дочь по шаткой лестнице вниз, укутал ее в одеяла, сунул ей в руки фонарик и ингалятор.

– Не выходи. Что бы ты ни слышала. Не выходи.

– Папа, а ты? – ее глаза были полны ужаса.

– Я должен… я должен посмотреть.

Он поднялся наверх, захлопнул тяжелую дверь подвала и подошел к окну. Багровый свет уже заливал улицу. Он был настолько густым, что казалось – смотришь сквозь стекло, окрашенное в цвет запекшейся крови. Город преобразился. Он стал интерьером гигантской камеры пыток, освещенной адским прожектором.

И тогда Эдвард увидел их. Людей. Его соседей. Тех, кто не успел или не смог спуститься в укрытие.

Он увидел семью напротив. Свен, его жена Мария и их двое детей-близнецов. Они стояли у своего большого окна в гостиной, глядя на залитую багровым светом улицу. Их лица сначала выражали любопытство, даже восхищение. Пурпурный свет был гипнотически красивым. Затем Свен почесал шею. Потом еще раз. Сильнее. Его жена схватилась за горло. Дети начали плакать.

Эдвард, стиснув зубы, смотрел, не в силах отвести взгляд. Он был ученым. Он должен был документировать. Даже если это была агония.

Прошло минут сорок. Свен начал кашлять. Сначала тихо, потом все сильнее. Он упал на колени, его тело сотрясали спазмы. Мария пыталась его поднять, но ее собственные ноги подкосились. Они лежали на ковре, корчась в мучительном танце. Дети, плача, ползли к ним.

Час. Тела на полу перестали двигаться. Но это была не смерть. Это была пауза. Затем их кожа начала темнеть. Не краснеть от прилива крови, а именно чернеть, как обугленная бумага. Одежда на них тлела и расползалась, не вспыхивая, а словно растворяясь. Эдвард видел, как чернота расползается по их лицам, как кожа сморщивается, обнажая зубы в вечной гримасе ужаса. Через полтора часа от семьи Свена остались четыре черные, сморщенные фигурки, застывшие в последних позах агонии. Они были похожи на древние мумии, извлеченные из вечной мерзлоты, но созданные за одну ночь.

Эдвард перевел взгляд на другой дом. Пожилая пара, Ханна и Густав. Они сидели за столом, как будто пили чай. Багровый свет лился на них через окно. Они не двигались. Просто сидели. А потом Эдвард увидел, как Густав медленно, очень медленно наклонился вперед и упал лицом на стол. Его голова с сухим, костяным щелчком отделилась от туловища и покатилась по скатерти. Ханна сидела неподвижно, и тогда Эдвард разглядел, что ее спина и затылок уже были черными, обугленными. Они умерли, даже не успев понять, что происходит.

Улица превращалась в выставку ужаса. В каждой витрине-окне застывала своя композиция смерти. Кто-то – у телефона, кто-то – пытаясь закрыть окно ставнями, кто-то – обнимая своих детей. Все они были черными, высохшими, вечными. Багровый свет, проникавший сквозь стекла, не оставлял шансов. Он не щадил никого. Дома, машины, асфальт – все было залито этим густым, смертоносным свечением.

Эдвард смотрел на эту панораму ада, и его разум отказывался воспринимать ее целиком. Он выхватывал детали. Игрушечную машинку на подоконнике рядом с почерневшей рукой ребенка. Очки на носу у мужчины, который так и не успел их снять. Открытую книгу на коленях у женщины, чье тело теперь напоминало обгоревшее полено.