БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Отпрыски

Хотя Евгений и предупредил, что русские не всегда хозяева своему слову, Майкл расстроился, не застав Игорька. Дино, и без того брюзжавший, заявил, что если отец намерен ждать, то он уходит. В эту минуту из дверей «Сувениров» выглянула Римма:

– Не надумали купить мундир?

– А где ваш Игорек? – вместо ответа с сердцем сказал Майкл. – Сказал – с девяти…

Римма сделала скорбное лицо, прямо похоронное, хотела ответить, но он опередил:

– Почил в бозе. Так не любит американцев?

Она засмеялась:

– Дело не в вас. Он эту церквуху возит для себя, «для настроения», как он выразился.

– О, для настроения! – заулыбался Майкл. – Занятно. Занятный человек. – И заглянув ей в лицо, попросил: – Римма, мне нужна ваша помощь.

– Бесполезно, – помотала она головой, – не продаст.

– Нет-нет, бог с ней, с картиной. Помогите с ним встретиться.

– С Игорьком? – удивилась она.

– Позвольте объяснить. Мой отец, он был белый офицер, он написал книгу, по которой я имел намерение снять фильм. Однако ж сейчас, будучи в Росси, я понимаю, что не смогу ограничиться книгой, а ваш Игорек, он, видите ли, меня крайне заинтересовал…

– Че-ем?! Он не историк.

– Не смогу вам сказать, сам не нахожу объяснения. Возможно… Мы в одном возрасте, и мне интересен взгляд человека, чья жизнь прошла при Советах. Он еще и ершистый?..

– Когда против шерсти. Но в данном вопросе ваши взгляды абсолютно идентичны. Хотя в отличие от вашего отца, его отец был красным офицером.

– Невероятно! – ахнул Майкл. – Просто предопределение какое-то. Послушайте, я буду премного благодарен, коли вы поможете с ним встретиться. И к слову, я почти что готов купить ваш мундир. Вы назвали двести – уступите за триста, с номером его телефона.

– Телефон ничего не даст, скажет – заболел, а он действительно вчера простыл… Если только поставите перед фактом – он сейчас в мастерской у дочери, тут рядом, за театром Вахтангова. Адреса я не знаю, зайдем ко мне – я вам нарисую.

Под сердитый взгляд сына Майкл скрылся в магазинчике и вышел уже с мундиром. А Римма, спрятав деньги, почувствовала угрызения. Позвонить?.. А, увидит в глазок.

Утром Ольга уехала договариваться по поводу очередной выставки, а Щербинин стал натягивать на подрамник холст. Дело деликатное: чуть перетянул – ровно не натянешь, небольшой сквозняк – холст потом под краской провиснет.

В ближайшей ко входу и самой большой комнате во всю ее длину вытянулся стол, который Щербинин смастерил, когда дочь получила эту мастерскую. Стол стоял на восьми ногах, связанных рамой из уголка, а столешница из фанерованной плиты. Стол был удобен для сборки подрамников, раскройки холста и прочих габаритных работ, что делал он для дочери, а если приходили гости, за стол можно усадить хоть сорок человек.

Вогнав последнюю скобку, Щербинин осмотрел работу, остался доволен, отнес в стеллаж и пошел в угол, где была оборудована кухонька, и варились щи. Попробовав, всего ли хватает, он выключил плиту, перешел в среднюю комнату и сел за компьютер. Теперь можно заняться хобби. Хобби это появилось не так давно с подачи Риммы.

Когда-то, много-много лет назад, он попал на удлиненный киносеанс, где узнал из короткометражки, что материя может переходить в свет и наоборот. А нельзя ли тогда превратить в световой поток человека, передать, скажем, в Австралию и снова собрать? Он даже придумал фантастику, где героем был он сам, и конечно ж с ним была девочка.

Влюбляться он начал лет с пяти, и первая его любовь была заочной. В альбоме он нашел карточку парижских друзей родителей с детьми. Девочка была одних с ним лет. Он обвел карандашом ее хорошенькое личико и часто с ней разговаривал и играл. Как-то перебирая карточки, Щербинин увидел эту обводку и улыбнулся, что уже тогда имел отменный вкус. Выше всех красот мира он ценил женскую, считая женское тело вершиной творения природы ли, Господа – этот вопрос он пока не решил, но все чаще задумывался.

Итак, много-много лет спустя, когда они с Риммой выпивали по случаю удачной распродажи, он со смехом поведал ей ту свою фантастическую идею. Как же он удивился, когда Римма не только не засмеялась, а сказала, что это известно в науке как «квантовая телепортация». Ученые уже телепортировали атомы, не за горами твердые тела, а человек – вопрос времени. А вот при другом принципе телепортации, «дырочной», чем сама она и занималась до торговли, человека не придется расщеплять-собирать, а того же Игорька, со всеми его заморочками, в тот же миг можно перенести на дачу, в туманность Андромеды – не имеет значения. Надо лишь искривить пространство.

– Пятницкое шоссе и так кривое, – улыбнулся Щербинин. – По логике вещей…

– Я с тобой серьезно, – сухо сказала Римма. – Хочешь поюморить – сменим тему.

– Школьнику известно, что прямая короче кривой. Если провести дорогу напрямую от Арбата до Жилино – пяток километров выиграешь.

– В том-то и дело: нет километров. Нет дороги. Где старт, там и финиш. На чем тебе показать… – Она придвинула афишку какого-то вернисажа и наступила пальцем на один из углов. – Вот твой Арбат. – Затем она провела ногтем по диагонали к дальнему углу. – Вот твоя дача. – И согнула афишку, совместив углы. – Все! Никуда не надо ехать.

– Потрясающе, – сказал Щербинин, не очень-то поверив. – Ну а практически?..

– А практически – будет сеть телепартационных станций…

– И мы сможем ездить на распродажу в Америку: ты со своими ложками-брошками…

– Какой ты тупой, Игорек! Не ехать, не лететь, не плыть – по-па-дать. Спонтанно это бывает в природе. Редко, но… Одно из объяснений, куда пропадают корабли и самолеты в Бермудах – одна из зон на Земле, где это может возникать. Еще Тибет, Ай-Петри…

Римма много порассказала в тот вечер: про одиннадцатимерное пространство, про сосуществование на Земле параллельных миров, и что бесчисленные НЛО не прилетают извне, а появляются из параллельного мира, где более продвинутые «иноземляне»…

Что-то подобное Щербинин уже слышал – теперь же от Римминых рассказов, а вовсе не от выпитого, у него дух захватило. С этого вечера он заболел квантовой механикой.

Сегодня в программе самообразования «мосты» Эйнштейна-Розена. С разницей между «вакуумными дырками» и теорией «червоточен» он разобрался, а с «мостами» никак.

Хобби давалось нелегко. И не из-за недостатка образования, а от устройства мозгов. Он легко представлял то, что мысленно мог увидеть в конкретной физической форме. Если людей – он видел их улыбки и слезы, слышал их разговор, чувствовал то же, что в его воображении переживали они. Если конструкцию – он видел, как она работает. Или не работает, с полувзгляда находя ошибку. Он был конструктором от Бога. Но способность к абстрактному мышлению, как у той же Риммы, у него отсутствовала напрочь. Он не мог представить даже четырехмерный мир, не говоря о конечности Вселенной, за пределами которой ни пространства, ни времени – ничего. Это «ничего» в голове не укладывалось.

Как-то он попал на теоретическую конференцию. Проспав доклад, он проснулся от хохота зала. Оппонент, желая уесть докладчика, писал формулы, и аудитория лежала. За вязью закорючек они видели свою, абстрактную, реальность и эмоционально переживали. Тогда к нему пришло осознание, что есть люди «инакие», и та же авангардная живопись, возможно, не шарлатанство, как он считал, а просто другое видение.

В который раз Щербинин перечитывал один и тот же абзац, когда позвонили в дверь.

– Иду, иду! – прокричал он и пошел открывать. – Раззява! Опять ключ забыла! – Он распахнул дверь – и остолбенел: вместо дочери стоял вчерашний американец, держа в руках генеральский мундир, и его сын, с пакетом из Новоарбатского гастронома.

– Здравствуйте Игорь Алексаныч! – улыбнулся Майкл. – Ради Бога не гневайтесь. Как вы себя чувствуете? Римма сказала – вам нездоровится, и мы с сыном решили вот…

– Я болен! Я очень болен! – почти криком выпалил Щербинин. – У меня куриный грипп! Заразите потом всю Америку!

– О, пустяки, – отмахнулся Майкл. – Перед отлетом мы сделали, э… vaccinations даже от рыбьего. Позвольте представиться: меня зовут Михаилом Андреичем Иевлевым, мой отец был из Санкт-Петербурга. А я вот и мой сын, Дино, в России впервые и…

– По поводу картины, – оборвал Щербинин, – сразу хочу предупредить…

– Нет-нет, у меня еще вчера создалось впечатление, что вы не намерены ее продать.

– Не только не намерен, но и не буду. Так что извините.

– Это вы нас извините. Мы бы ни за что не позволили себе вас побеспокоить, если бы завтра не улетали. А я, повторюсь, хотел бы увезти из Москвы память. Возможно ли, чтобы мы посмотрели те картины, которые вы согласны продать?

Щербинин заколебался.

– Мы непременно что-то купим у вас. На рубли, на доллары – как пожелаете.

Щербинин еще помедлил и сказал:

– Сразу предупреждаю: это мастерская моей дочери. Работы, которые на стенах, не продаются. Вы сможете купить только то, что я предложу. И чтобы не было потом…

– Я принимаю все ваши условия, можете быть покойны.

– Тогда прошу-с! – пригласил Щербинин, шутовски шаркнув ножкой.

В это время у Ольги проходила встреча с устроителем выставки, что открывалась на Солянке. В этот час они были единственными посетителями крохотного бара на сквере Центрального дома художника. Перед устроителем, седеющим, чиновничьего вида мужчиной, стоял графинчик с коньяком. Ольга пила минералку. Оба курили.

– Нет, нет и нет! – тоном капризной девочки говорила она. – На этой стене не хочу!

– Я даю тебе лучшую стену! Там и свет, и…

– На этой стене висит Малявина.

– Что тебе Малявина?

Ольга передернула плечами:

– Ровным счетом ничего.

– Тогда я не понимаю, Оля.

– Выставка продлится три недели, так?

– Ну?

– Днем меня не колышит, с кем я вишу: с Малявиной, с Халявиной, но ночью…

– А ночью-то какая тебе разница: посетителей нет…

– Вот именно! Три недели оставаться на ночь с этой занудой? Да я сдохну со скуки! У нее же все скучное. Ни движения, ни воздуха, ни цвета. Культурно выражаясь, фигня.

Собеседник пожал плечами, спросил:

– Ну, а с кем ты хоешь висеть?

– С мужчиной, разумеется!

– С каким? – гоготнул он.

– Желательно с настоящим.

– С Козловым, – хихикнул он.

– Самое оно.

В этот момент зазвонил ее мобильный.

– Могу тебя к нему перевесить, но учти…

– Извините, – улыбнулась она и сказала в мобильник: – Да, пап? Я еще занята. Что-то срочное?.. Американцы? Не те, что вчера… Ну займи их, угости… Конечно показывай, все показывай… Окей, скоро буду.

Учредитель прислушивался, и когда Ольга отговорила, проявил любопытство.

– Американцы приехали, – пояснила она и сделала знак бармену. – Хотят отобрать мою эротику. В Нью-Йорке у меня будет персональная.

– О-о! Русские?

– Что?

– Американцы.

– Американские.

Подошел бармен. Ольга глянула в счет и вернула с кредиткой. Учредитель не очень торопливо полез за бумажником, она остановила его, он не настаивал и заговорил:

– Из русских я кое-кого там знаю, еще по министерству. Познакомишь?

– Они сегодня улетают. Должны прилететь в конце июня. Когда у вас в отпуск?

– Август.

– Тогда окей. Ну так как? – вернулась она к прерванному разговору.

– Я перевешу тебя к Козлову, – сказал он, выливая остатки коньяка. – Но там хуже свет.

– Зачем меня, Геннадий Иваныч, перевесьте Малявину! При плохом свете она даже лучше будет смотреться. А Козлова на ее место. А? – стрельнула она глазами.

– Уговорила, – сказал учредитель, поедая ее взглядом.

Ольга умело пользовалась своей привлекательностью, но динамила в меру, не задевая мужское самолюбие. Впрочем, и не всегда динамила. Если мужчина ей нравился – почему нет? Сегодня был не тот случай. Они еще поговорили, пока бармен не вернул ей кредитку.

– Ну, к сожалению, надо бежать, отец не говорит по-английски, – сказала она, вставая.

– А мне – работать, – вздохнул учредитель, махнул остатки коньяка и, пропустив Ольгу вперед, пошел за ней. – С развеской помочь?

– Нет, спасибо, отец все развесит, он лучше меня это делает.

Выйдя на улицу, она потянулась к нему губам, но в последний момент как бы ненароком вильнула головой, и поцелуй его пришелся ей в щеку. Она помахала ему и пошла к паркингу, а он, проводив ее взглядом, к зданию ЦДХ. Подойдя к своему Гольфу, бутылочный цвет которого отлично подходил к ее красному английскому костюму, она вытерла поцелованную щеку, сменила каблуки на кроссовки и села за руль.

В ближайшей ко входу комнате, где стоял уже упомянутый стол, Щербинин расставил у стеллажа с десяток работ. Майкл переходил от одной к другой, хозяин называл цену:

Майкл кивал. Наконец заметил:

– Глаза разбегаются! Dino? – окликнул он сына. – Come here!

Дино стоял перед автопортретом Ольги. Она написала себя со свечой в массивном бронзовом подсвечнике, спавший с плеча пеньюар открывал левую грудь с торчащим соском, а чуть наклоненная голова и опущенные веки создавали впечатление, что она любуется грудью. Однако вглядевшись, вы замечали край полога и понимали, что там кто-то лежит, для кого она приобнажила.

– Dino! – снова позвал Майкл. – I can’t decide. They’re all so good!

– Here, look at this! – показывал сын на портрет. – This is really great! Amazing!

Майкл подошел стал рядом. Щербинин взволновался и напомнил:

– Эта не продается.

– Я помню, помню, голубчик! – успокоить Майкл.

– And what a woman huh Dad? – восхищался сын. – Just look at her! Ask him who she is. —

– Сын интересуется, кто эта женщина? – спросил Майкл у хозяина.

– Натурщица, – пряча невольную улыбку, ответил тот.

– Хороша! – оценил Майкл.

– Есть женщины в русских селеньях, – процитировал хозяин.

– What did he say? – нетерпеливо спросил Дино.

– She’s a model, – коротко ответил Майкл и повернулся к Щербинину: – Когда мы были в Лувре, я не помню, чтобы сын выразил подобное восхищение по поводу Моны Лизы. В смысле женщин он донельзя привередлив. Недостатка нет, а… Сорок лет, и до сих пор не женат. А у вас? Есть внуки?

Щербинин помотал головой:

– Дочь развелась и вторично замуж не собирается. Ну и на чем вы остановились?

Майкл спохватился и вернулся к картонам.

– Знаете, Игорь Алексаныч, с вашего позволения я куплю все.

– Все одиннадцать? – не поверил ушам Щербинин.

– Пожалуйста посчитайте общую стоимость.

Внутри у Щербинина ликовало. Это была невиданная удача, невероятная. За день, не выходя из дому, он заработал, сколько не зарабатывал за два-три месяца, таская телегу. Стараясь не выдать радости, он отвечал тоном некоторого одолжения:

– Ну, вам как оптовому покупателю я отдам все одиннадцать по сто пятьдесят. Итого… Тысяча шестьсот пятьдесят. В рублях это…

– Господи!.. – всплеснул руками Майкл.

– Дешевле не отдам, – нахмурился Щербинин. – Я не торгуюсь.

– Нет-нет, голубчик, такая нелепость, но у меня опять нет столько рублей!

– Ну что с вами делать, – с театральным вздохом сказал хозяин, – не гонять же вас за рублями. В порядке исключения, придется взять доллары.

– В таком разе… Как это по-русски – «по рукам»?

Обмениваясь рукопожатиями, Щербинин с хитрецой заметил:

– А «по рукам», голубчик, по русскому обычаю следует обмыть. А?

Окна всех трех комнат мастерской выходили в Средний Николопесковский переулок. Остановив машину под окнами, Ольга освежила помаду, сменила кроссовки на каблуки и вышла. В окно увидела у кухонной тумбы отца и мужчину, стукнула – они не услышали, и она зацокала вдоль дома уверенной походкой модели на подиуме, довольная сегодняшним днем и собой. Подойдя к мастерской, она начала рыться в сумочке в поисках ключа.

Ближний к кухне конец стола был накрыт клеенкой и сервирован на четыре персоны. Там уже стояли в гжельской посуде грибы, квашеная капуста, соленые в пупырышках корнишоны и дымилась отваренная в мундирах картошка. На противоположном торце стола стояла принесенная гостями двухлитровая бутыляка «Столичной», нераспечатанная, и в позе Роденовского «Мыслителя» дремал Дино. Голоса отца и хозяина ему не мешали.

Когда Щербинин взялся разделывать селедку, Майкл заявил, что не может пребывать в праздности, и теперь они работали рука об руку: хозяин занимался селедкой, а гость, плача, строгал кружочками лук. Тут же на тумбе стояли две стопки, початая бутылка с настоенной Щербининым на перегородках грецкого ореха водкой и тарелочка с солеными чернушками. Судя по размягченным лицам, оба уже по чутку приняли. Звонок в дверь привел Щербинина в некоторое замешательство.

– Дочь. Опять ключи забыла, – пояснил он, отложил нож и теперь не знал, что делать с селедочными руками: то ли мыть, то ли вытереть обо что-то. – Не откроете?

Майкл с готовностью покивал, но у него у самого руки были в луке, и он крикнул:

– Dino! Open the door, please! We’re busy.

Дино поднялся и, сонный, поплелся в прихожую. Звонок повторился. Дино никак не мог справиться с замком.

– Пап, ну ты что там? – услышал он сквозь дверь и ответил:

– Hold on, hold on! I can’t figure out this lock.

Наконец замок сдался, Дино открыл дверь и увидел перед собой ту самую женщину, какой любовался на холсте. В эту минуту у него даже английский выскочил из головы.

– Ciao, – сказал он на итальянском.

– Чао, – ответила Ольга, подумав, а не притащил ли отец вместе с американцами еще и итальянца, и осведомилась: – Are you an American or Italian? – добавив, что по-итальянски она знает еще «ариведерчи», и этим их разговор закончится.

– Oh, – спохватился Дино, – I’m an American, American! But I’m Italian too! – И пояснил, что его мама итальянка.

– I’m Olga, – улыбнулась она и подала ему руку, изучая его лицо, как, возможно, рассматривала бы лицо незнакомого натурщика.

– I’m Dino, – назвался он, нежно беря и целуя ее руку. – But my last name is Ievlev, from my father. So I’m partly Russian.

– Тогда я буду звать вас по-русски: Диня. Не возражаете?

– Pardon? – не понял он.

– Уменьшительное от Денис, – опять же по-русски пояснила она.

– Dénice? О,́Denice! Who’s Denice?

Она засмеялась, обнажив совершенно голливудские, причем свои, зубы и сказала на английском, что, если он «отчасти» русский, почему он «отчасти» не говорит по-русски? Он отвечал, что у него нет русских знакомых – и не было стимула. Но теперь есть! И со значением поглядел на нее. Она легко засмеялась, спросила, уверен ли он. Он отвечал, что абсолютно, добавив к словам неотразимую итальянскую улыбку.

– Wait and see, – улыбнулась она и предложила освободить ее руку.

– Oh, sorry! – смутился он и, пропуская ее, отступил от двери.

– Thank you so much! – улыбнулась она и вошла.

– You’re welcome! – улыбнулся он и последовал за ней в комнату, оценивая ее сзади компетентным мужским взглядом.

Щербинин сидел в ближайшем к кухоньке торце стола; слева от него Майкл, а по правую руку дочь и Дино. Они о чем-то болтали, смеялись, и разговор стариков их явно не занимал. Майкл, рассеянно глядя, как Щербинин выжимает себе в стопку остатки водки на грецком орехе, говорил с улыбкой:

– Определенно сам Бог мне вас послал, Игорь Алексаныч. Занятный вы человек…

– Обыкновенный, – отмахнулся Щербинин, привычно определяю порожнюю бутылку под стол. – Обыкновенный российский пенсионер. Один секунд… Лешенька, принесла бы нам «петрушовочку», а? Нет, лучше «чесночевочку».

Ольга встала и направилась в обход стола к прихожей, где стоял холодильник.

– Пап, а это что за водка? – кивнула она на бутыль «Столичной». – Они принесли?

– Хм, а кто еще мог купить «Столичную», кроме дремучих американцев.

– Позвольте, разве это плохая водка? – смутился Майкл.

– Плохой водки, голубчик Михал Андреич, не бывает – назидательно заметил хозяин. – Водка бывает хорошая или очень хорошая.

Майкл, понятно не знавший этой бородатой шутки, гоготнул.

– Excuse me, – вклинился Дино, вставая, и под неодобрительным взглядом Щербинина направился за Ольгой в прихожую.

– Что? – обеспокоился Майкл.

– Ничего, – мотнул головой Щербинин. – Да что она там, водку не может найти?

– Ах, оставьте их, по-моему, мы им порядком осточертели. А вы что, были в Америке?

– Не довелось. Хотя уважаю вашу страну, многое восхищает. Я ведь, Михал Андреич, мое поколение выросло на вашем кино, вашей музыке… Буги-вуги, рок-н-рол… Джаз хожу слушаю до сих пор. А ваши фильмы – для нас была отдушина. При Сталине у нас снимали восемь, что ли, картин. В год! Крутили ваши, трофейные – Гитлер вроде как тоже был любителем вашего кино. До сих пор помню актеров: Эрол Флин, Оливия де Хевиленд… Рядом со школой был кинотеатр, «Кадр», мы туда вместо уроков. «Судьбу солдата в Америке» я раз десять смотрел…

– «Судьбу солдата в Америке»?.. – переспросил Майкл и пожал плечами.

– Ну как же! Конец Первой Мировой. Три ваших солдата возвращаются из Европы. У вас сухой закон. Занялись бутлегерством. Драки, стрельба. Любовь. Я в школе на фоно лабал, мы оттуда песню играли, вот эту… – Хозяин стал напевать, и Майкл пропел:

– Во, во! – обрадовался Щербинин. – Это оттуда!

– «The Roaring 20’s» у нас, «Ревущие двадцатые», по периоду нашей истории.

– А-а, ну, значит, наши идеалогии подпустили. За вашу страну, Михал Андреич.

– За какую? – улыбнулся Майкл. – Нынче, сдается, у меня стало две.

– За Америку, – чокаясь, уточнил Щербинин. – За Россию мы по полной. – И крикнул в прихожую: – Лелька! Где водка?.. Что ни говори, а Америка нам здорово помогла, имею в виду лендлиз. Одной техники… Я в армии на «Катюшах» служил, может, слышали…

– Как же, голубчик, «Катюши»! Конечно слышал.

– Часть установок стояла уже на наших грузовиках, а часть, с войны еще, осталась на ваших студебекерах. Я на западной Украине служил, там глина. В распутицу по тревоге – наши до ворот не доехали засели. А студера прут! Яко посуху. А продукты? Тушонка…

– «Тушонка»? Сanned meat?

– Мясо тушеное, в банках. Колбаса в банках – ничего вкуснее не ел! Яичный порошок, бекон, лярд. Еще такие пакетики, концентрат, в воду высыпешь – шипит. Но все, уже когда из эвакуации вернулись, в сорок третьем. Нас в Башкирию вывезли. Выехали в июле, а туда приехали – снег, мороз! Месяцев пять ползли. Как разъезд – пропускаем эшелоны на фронт, санитарные с фронта. Нас сперва в Уфу привезли, в эвакопункт, в театре. Человек, не знаю, тысяча в зрительном зале, на полу, с узлами, с детьми. А оттуда в деревню, уже на санях. Я еще в эшелоне корь подхватил, мама меня укутала в попонку, с головой, а мне ж любопытно… Во разболтался! – спохватился хозяин. – Уж извините.

– Что вы, Игорь Алексаныч! Напротив. Я ж ничего этого не знаю, голубчик. А мне не только интересно, но и нужно! Потом скажу зачем. Ну, накрыли вас с головой попоной…

– А попонка сползала. Как сейчас помню: солнечно, морозное небо, пар от лошадей… Верхушки столбов, снег на проводах… – Щербинин глянул на прихожую и хотел встать.

– Ну, ну? Пожалуйста, продолжайте!

– Ну что, привезли в деревню. Ни электричества, ничего. Вся изба из одной комнаты. За печью закуток, там хозяева. А мы на нарах, несколько семей. У меня температура под сорок – по Цельсию, по Фаренгейту – не знаю…

– А я по Цельсию, – улыбнулся Майкл.

– Да уж молчите с вашими дюймами! Мне гаечные ключи подарили… Во-первых, не подходят, во-вторых… Что больше: семь шестнадцатых или пятнадцать тридцать вторых?

Майкл засмеялся и поднял руки:

– Согласен, несуразица. Вовремя не перешли, а теперь – неслыханные деньги. Ну, мы отвлеклись. Я увидел войну уже будучи взрослым, в нашем с вами совместном фильме «Неизвестная война». А вы очевидец! У меня эвакуация ассоциируется с отцом, когда они эвакуировались из Севастополя в двадцатом. Ну, вы знаете, о чем я говорю.

– Драпали от красных, – хмыкнул Щербинин. – Я не красный, можете называть вещи своими именами.

– А вы чудный рассказчик! Зримо: и пар от лошадей, и… В темной избе маленький мальчик мечется в жару, выпрастался из-под одеяла. Матушка не спит, укрывает его…

– Выходила меня. Раздобыла красный стрептоцид, потом оказалось – вреден, но я, как видите, жив. Вот, выздоровел – в Уфу перебрались. Питались одним горохом – гороховый суп, гороховая каша, мама даже кисель из гороха варила, на сахарине. Иногда удавалось кое-что выменять на масло, мед… Бригада эвакуированных ехала в деревню и там меняли что у кого есть. У мамы были какие-то вещи, безделушки – она из Франции привезла…