Синдром

1

Была у Гурского слабинка, а для врача так попросту беда: плохо переносил запахи. Порой, когда приходилось, увы, ему чуть ли не носом тыкаться в пещерно немытое, а того хуже травленое гнилостной хворью тело больного, до того муторно делалось, что с трудом сдерживал желудочные спазмы. За два уже десятка лекарских своих лет так и не приспособился толком, не изжил в себе эту напасть. И вообще сызмальства брезглив был, на рыбалке извивавшегося червяка коснуться не мог себя заставить, аж передергивало всего. До смешного доходило: поднимался недавно в тесной лифтовой кабине на девятый этаж с одной изрядно пропотевшей дамочкой, освежившейся к тому же ацетоновой крепости духами, голова закружилась, едва дурно не сделалось. Тем не менее хирургом он был дельным, успешным, ремесло свое любил, знал и больными был почитаем, врачебную славу имел добрую.

Он, Гурский Дмитрий Глебович, вообще был успешным человеком. Даже, можно сказать, везунчиком. Везунчиком, потому что благоволила к нему судьба, за все прожитые сорок три года ни разу по большому счету не придавила, не обездолила, пенять на нее повода не давала. Хорошая, нормальная жизнь – славные, любящие родители, веселые школьные друзья, учителя путные, учеба легко давалась, без проблем поступил в медицинский, распределился в добротную районную больницу, под крыло к умелому хирургу, толково натаскавшего смышленого Диму в оперативном рукоделии, через пяток лет, уже вполне мастеровитым доктором, перебрался в город, еще через десять заведовал хирургическим отделением. И все как-то гладко шло, без обломов и потрясений; человек от роду неконфликтный и незашоренный, он не то что врагов – недоброжелателей по тому же большому счету не имел, случай в непредсказуемой больничной среде не частый. А еще рука у него была легкая, что в хирургии порой выше знания и мастерства ценится и разумному объяснению не поддается – из таких проигрышных ситуаций, из таких передряг без непоправимого ущерба выходил, таких больных чуть ли не с того света вытаскивал, только диву даваться оставалось. И в жизни, именуемой личной, тоже все у него срослось. Женился по любви, на прелестной девушке, и женой она стала отменной, за семнадцать лет супружества не повздорили крепко ни разу, дочь и сына ему родила, здоровых, пригожих, разумных. Чего еще желать человеку, пятый десяток разменявшему, – семья дружная, в доме достаток, хвори и прочие невзгоды стороной обходят, жить бы да радоваться.

Вот и жил он, и радовался. Верней, не радовался, просто другой, негожей жизни для себя, как все благополучные люди, не представлял себе – иначе, казалось, и быть не могло. Да и не думалось ему об этом, в голову не приходило. Человек ведь, только если схватить его за горло, понимает, как необходим ему воздух, а так дышит себе и дышит, само собой разумеется. Как и само собой разумеется, что две руки у него, две ноги, слышит он и видит. Ну да, конечно же, не счесть рядом особей и увечных, и глухих, и слепых, крепко жизнью побитых, сострадаешь им, но все это из какого-то другого, несовместимого с его собственным бытия. Прописная истина, от сотворения мира известная: лишь утратив что-нибудь, понимаешь, чего лишился.

Нет, ну были, естественно, и у Гурского и печали, и обломы, как же без них, тем более при каверзной его специальности, не в небесах парил. Что какие-то неурядицы возникали у него иногда с обонянием – детский лепет в сравнении с теми проблемами, а подчас кошмарами, что уготованы каждому врачу, хирургу особенно. Такие денечки и ночки, случалось, выпадали – света белого не видел. Бывали и совсем черные, когда все не клеилось, острые углы отовсюду, где и не ждешь, выпирали. Вот и тот памятный день с самого утра не заладился. Началось все с того, что Гурского утром, еще планерка не началась, позвали в приемное отделение. Привезли женщину с ножевыми ранениями брюшной полости, без сознания. Не «скорая» привезла – мужик на своем «пазике». Работал он прорабом, прикатил к своей новостройке, на второй этаж поднялся – и увидел ее, в кровяной луже лежавшую. Понял, что счет времени на секунды идет, неотложку вызывать и дожидаться не стал, завернул ее в подвернувшуюся дерюгу, чтобы в крови не извозиться, на себя взвалил, поспешил к машине и помчался в ближнюю больницу.

Едва переступив порог приемника, Гурский досадливо поморщился. Шибануло в нос тошнотворным запахом помойки, заношенной одежды, давно не знавшего воды, донельзя запущенного тела. Вообще-то, консультации его не требовалось, одного взгляда хватало, чтобы определить: жизнь в ней угасает. Немало на своем врачебном веку довелось Гурскому сталкиваться с грязными бездомными бродяжками, но это вонючее, косматое подобие женщины сверх меры отвращало, чудилось дьявольской карой миру за первое грехопадение. Гурский взял худющую, с невозможно отросшими земляными ногтями руку, с трудом ощутил слабое, почти неуловимое шевеление пульса. Шансы, пусть и призрачные, спасти эту заблудшую никчемную душу еще оставались. Если не медлить, сразу брать на операционный стол, даже не пытаясь отмыть ее, всего лишь освободив от протухших лохмотьев.

Будь эта жертва каких-то неведомых бомжатских разборок не такой изможденной и не потеряй она столько крови, спасти ее, возможно, и удалось бы. К тому же, как вскоре выяснилось, оказалась она вовсе не старухой, до сорока еще не дотянула. И донорской крови и плазмы в холодильнике на первое время хватило, и соперировал ее Гурский, хоть и мутило его от помойных миазмов, не худо. Повозиться, правда, выпало изрядно: печень ушивать, целостность кишечника восстанавливать. Работой своей он остался доволен, разве что – незадавшийся день – палец иглой до крови уколол, перчатку пришлось менять. Но все усилия оказались тщетными – утром следующего дня бродяжка умерла, сердце не сдюжило. Поджидал Дмитрия Глебовича еще один неприятный сюрприз: в крови женщины выявили вирус СПИДа. Озаботился он, конечно, вспомнив о поврежденном во время операции пальце, но не запаниковал; и вообще большого значения этому злоключению не придал, а через день-другой и думать о нем забыл. Всё из тех же убеждений благополучного человека: беда такая теоретически может случиться, но только не со мной, это из другой, не имеющей ко мне отношения жизни.

Вспомнил он об этой давней уже истории почти через полгода, в начале сентября. Точней не сам вспомнил, обстоятельства заставили. В отделение привезли мальчишку с профузным желудочным кровотечением, сильно обескровленного. На ту беду оказалась у него редкая четвертая группа, на станции переливания крови всегда дефицитная, и Гурский знал об этом лучше других. Знал не только потому, что работал хирургом – у него самого была четвертая, и не однажды приходилось ему, когда иного выхода не было, самому становиться донором; дело, впрочем, для многих врачей привычное. Возникла такая необходимость и в этот раз. Вообще-то, если следовать букве закона, права такого он не имел. Нет, не права отдавать свою кровь жизненно нуждавшемуся в ней больному – права вливать ее, не сделав предварительно все положенные анализы. Правило обязательное для всех, будь ты хоть рядовой врач, хоть профессор. Но нарушается оно медиками сплошь и рядом, когда нужной крови в запасе нет, а промедление подчас смерти подобно, в самом прямом значении слова. Потом, разумеется, пробирка с частицей крови донора отсылается в лабораторию, результаты анализов оформляются «задним числом». Редко, но бывало, увы, что больные заражались от донора гепатитом или сифилисом, каждому виновному потом по увесистой серьге вешалось, но не всякий случай в инструктивное ложе вмещается, тем паче если человек на твоих глазах погибает, рисковать приходится. От безысходности всё да от медицины нищенской…

Петровна, старшая сестра отделения, заглянула, приоткрыв дверь в его кабинет, когда Гурский чаевничал после операции. Лишь ему принадлежавшие четверть часа, когда никому – сама же верная Петровна за этим неукоснительно бдила – не дозволялось беспокоить шефа. Можно было не сомневаться: в отделении произошло нечто из ряда вон. А уж если закаленная Петровна, обычно даже в самые тяжкие минуты уязвимого хирургического бытия безупречно собой владевшая, заполыхала вся, заморгала, проблемы, значит, возникли нехилые.

– Что не так? – нахмурился Гурский, отставляя чашку.

– Вот, – выдохнула Петровна; бочком протиснулась в комнату, подошла к столу, протягивая какую-то бумажку. – Санитарка сейчас из лаборатории принесла, я как глянула в анализ этот, сразу к вам…

Гурский, подивившись, – в конце концов, никто из близких ему или ей людей сейчас в отделении не лежал, чтобы Петровну так потрясло какое-либо лабораторное заключение, – взял из ее рук бланк, тут же увидел, что в верхнюю строку вписана его фамилия. В следующее мгновение он понял, отчего так всполошилась Петровна. Она отступила к двери, но не вышла, прижалась к ней спиной.

– Кто-нибудь это видел? – спросил он, кривовато улыбаясь, отказываясь верить происходящему.

– Нет, – замотала головой старшая сестра, – я сразу к вам…

– Ересь какая-то! – дернул плечами Гурский. – Вечно у них там ляп на ляпе! – Сунул бумажку в карман халата и, забыв переобуть свои больничные тапочки, поспешил из кабинета.

Корпус, где располагалась лаборатория, не рядом, наискосок через больничный двор, Гурский одолевал это расстояние в немалом смятении. Хоть и уверен был, что это глупейшее недоразумение, не могла, ну никак не могла коснуться его такая бесовщина, но все же ныла, где-то на донышке желудка ворочалась, не давала расслабиться гадкая мыслишка о возможности невозможного, каком-то дичайшем, роковом стечении обстоятельств.

Лариса, бывшая его однокурсница, заведующая лабораторией, тоже подкреплялась чаем с бутербродами, кивнула ему, когда вошел:

– Нюх у тебя отличный! Подсаживайся, чайку налить тебе?

– Чего ты улыбаешься? – Садиться он не стал, навис над ее столом. Выхватил из кармана листок, показал ей: – Это ты видела?

– Да уж видела, – вздохнула Лариса. – Теперь начнется, комиссия за комиссией, разборки одна за одной. А ты, Дима, тоже хорош! Забыл, что ли, какой в позапрошлом году хипеш был, когда больного гепатитом заразили? Ну на фига было брать необследованного донора? Тянули бы на кровезаменителях, пока мы тут анализы сварганим или станция переливания крови расстарается. А тут ведь не гепатит – СПИД; представляешь, какой шум поднимется, от Москвы до самых до окраин? И где вы только выкопали этого… как его… Чурского, Турского…

– Гурского, – буркнул он.

– Еще лучше, – хмыкнула Лариса. – Удружил тебе твой однофамилец…

– Не однофамилец, – перебил ее Гурский. – Это я кровь давал. Пацаненок сильно обескровился, четвертая группа. Я-то за себя поручиться могу, нет у меня ни гепатита, ни, тем более, СПИДа, неужели не разумеешь? Короче говоря, задай хорошую взбучку своим лоботрясам, пусть переделают анализ, прямо сейчас, не то я сам, без тебя с ними разберусь!

– Так это твоя была кровь? – выпучилась Лариса. – Ничего себе…

– Ничего себе, ничего тебе! – передразнил Гурский. – Давай, шевелись, потом дожуешь. Не хватало еще, чтобы ахинея эта по всей больнице разлетелась, публику потешила.

– Димочка… – Лариса как-то нескладно, толчками встала, ухватилась за щеки. – Ты понимаешь… Ты ведь знаешь мою Антонину Ивановну, она добросовестнейший человек… И потом… И потом мы эту пробирку на областную станцию переливания крови отвозили, там перепроверили, все подтвердилось… Оттуда в спидовский Центр на иммуноблот… Ужас просто…

– Пробирки перепутать не могли?

– Исключено. – Выбежала из-за стола, схватила его за плечи, затрясла. – Ты только не бей сразу в колокола, слышишь? Не смей! Вдруг действительно какая-то нелепица, чего не бывает! К тому же, мне ли тебе объяснять, абсолютной гарантии ни один анализ дать не может, ни в ту, ни в другую сторону, какими бы надежными аппаратура и реактивы ни были! Езжай сейчас же в Центр, пусть землю носом роют, докапываются! Хочешь, я с тобой поеду, я там главного врача знаю?

– Обойдусь. – Гурский высвободился из ее рук, хмуро поглядел, словно она в чем-то провинилась перед ним. – Но ты, пожалуй, права, медлить в самом деле нельзя. Они ведь теперь не только за меня, за того пацана тоже возьмутся, родители его прознают… Ладно, будь, я, как вернусь, дам тебе знать. – И уже у самой двери задержался, попросил: – Никому ни слова, Ларка, никто еще не знает, одна Петровна моя, но та не выдаст. Хотя… – досадливо цокнул языком, – фамилия редкая, не Иванов-Петров, инициалы мои… Наверняка по богадельне твоей уже слушки поползли. Займись, пожалуйста, этим.

– Займусь, ты не беспокойся, – закивала Лариса и вдруг, порозовев, решилась: – Дим, ты только не заводись, мы же с тобой тыщу лет знакомы… И с тобой, и с Галой твоей… Мне-то, надеюсь, ты доверяешь? Ну, ничего у тебя такого… сомнительного… ни с кем не было? Всякое же с человеком случается, никто не застрахован… А о том, чтобы это Гала твоя могла… даже думать не хочу…

Он не ответил, посмотрел лишь свирепо и так дверью за собой грохнул – стекла зазвенели…

«Жигуленок» его стоял во дворе, возвращаться в отделение, встречаться с округлившимися глазами Петровны не манило; решил, что заявиться в спидовский Центр в халате будет даже сподручней, не придется объясняться с каким-нибудь тамошним привратным цербером. Но, уже садясь в машину, заметил, что выскочил в больничных тапочках, нужно было пойти переобуться. И оттого, что с самого начала сбои начались, не заладилось, настроение портилось еще больше.

Сказав перепуганной Петровне, что определенно в лаборатории что-то напутали или техника забарахлила, и надобно ему на часок отлучиться, кое в чем разобраться, Гурский убежал. В Центре он никогда не был, но знал, где тот находится, минут двадцать езды. Гнал, однако, машину так, точно от выгаданных минут что-то зависело. И непостижимей всего, что самая логичная, на поверхности лежавшая мысль о возможности заразиться от той оперированной им бомжихи почему-то не приходила ему в голову. Гаденькими пиявками присосались, изводили последние Ларкины слова. «А о том, чтобы это Гала твоя могла»… Гала, его Гала, подцепившая где-то – от одного этого «где-то» свихнуться можно – СПИД и наделившая им его… Впору было швырнуть машину на ближайший фонарный стол, чтобы раз и навсегда покончить с этим кошмаром… А еще удружил в этом году сентябрь едва ли не августовским зноем, душно, невыносимо душно было в кабине, не спасали сдвинутые до отказа стекла, врывавшийся в окна уличный воздух, такой же горячий и плотный, не приносил облегчения, отвратительно липла к телу одежда…

Главный врач Центра – Гурский не знаком был с ней, но пару раз видел на каких-то медицинских сборищах и несуразную фамилию Лайко помнил – к счастью, была «у себя». Гурский представился секретарше, сказал, что срочно должен поговорить с Ольгой Васильевной по неотложному делу. Секретарша, немолодая, худая пучеглазая женщина – Гурский автоматически отметил все наличествующие признаки базедовой болезни – отчего-то не воспользовалась селекторной связью, вошла в кабинет. Вернулась, попросила обождать пять минут: у Ольги Васильевны посетитель, скоро та освободится. Гурский глянул на часы, удостоверился, что сейчас тринадцать минут второго, суеверно посетовал на пресловутую чертову дюжину.

Обещанные пять минут растянулись – снова он с неудовольствием отметил это – на те же тринадцать. Томясь в ожидании, Дмитрий Глебович в несчетный раз обозревал оплывшую шею секретарши, чахлую, под стать ей, растительность в облупленных горшках на подоконнике, разномастные стулья вдоль стены, протертый до дыр линолеум. Сомневаться не приходилось, контора едва сводила концы с концами. Как-то плохо вязалось это с запечатлевшейся в его памяти Лайко – дородной, величавой, донельзя, за версту было видать, довольной собой. И еще обратил Гурский внимание, что за все время лишь дважды зазвонил телефон и никто не наведался в приемную. Впрочем, не до всего этого ему было, иные заботы одолевали. Наконец открылась кабинетная дверь, вышел насупленный низкорослый мужичок, Гурский вскочил со стула.

Кабинет Лайко разительно отличался и от ее приемной, и от таких же неказистых лестниц, коридоров, ведущих к нему. Просторный, тщательно отделанный, с добротной мебелью. Хозяйка его милостиво кивнула, качнула пухлой ладонью, приглашая подсесть к ее массивному столу, живописно заваленному бумагами. Заговорила первой – Гурский еще приблизиться не успел.

– Хорошо, что вы пришли, доктор Гурский, я сама намеревалась повидаться с вами. Что у вас за чепе одно за другим, вы словно магнитом проблемы к себе притягиваете!

– Почему одно за одним? – возразил Гурский.

– А то нет! Мы еще не раздыхались толком от той вашей бомжихи, а вы уже новый скандалище нам подкинули!

– Бомжихи? – не опустил воздетые брови Гурский – и сразу вспомнил. Вспомнил до мельчайших подробностей. И погибавшую бродяжку – даже ту вонь от нее явственно ощутил, – и свой проколотый иглой палец.

– Она… – непослушными губами сказал он. – Значит, никакой ошибки нет…

– Кто – она? – повторила его движение бровями Лайко. – Вы о чем?

– Ни о чем. – Гурский медленно поднялся и, не попрощавшись, пошел к выходу.

– Эй, вы куда это? – догнал его изумленный голос, но он, не оборачиваясь, лишь обреченно махнул рукой…

Потом он долго сидел в машине, откинувшись затылком на подголовник и сомкнув веки. Разметавшиеся мысли как-то удалось привести в подобие порядка, вычленить самые главные, сокрушительные беды. Представлял их себе отчетливо. Прежде всего – с врачебной работой покончено. Не только с хирургией – об этом и помышлять нечего, – вообще к больным его близко не подпустят. Для врачей даже выявленный у них гепатит проблема из проблем, а уж СПИД… Да нет, не это прежде всего. Прежде всего – Гала. И речь не только об интимной жизни с ней, тут уж не до жиру, о жизни вообще. С ней, с Майкой, с Гариком. Пусть долдонят ученые мужи со всех телевизорных экранов и страниц, чтобы не шарахались люди от ВИЧ-инфицированных, что-де совершенно безопасно общежитие с ними и лишь незащищенный половой контакт или использованный шприц могут послужить источниками заражения, но суеверный страх, животный страх человеческий изжить все равно ведь не удастся. И у самых близких, преданных в том числе, ему ли, доктору Гурскому, не знать. Хватает одной несокрушимой, незыблемой присказки о береженом, которого бог бережет. И как бы ни геройствовали и Гала, и дети, какие бы самоотверженные демарши не устраивали, какими бы флагами перед ним ни размахивали, он-то всегда, каждую секунду двадцать четыре часа в сутки, каждым кончиком оголенных нервов будет чувствовать этот страх, это инстинктивное желание защититься, отдалиться, не соприкоснуться. А что ему дальше делать? Чем на жизнь зарабатывать? Частным извозом на этом раздолбанном «жигуленке»?

Придавило, заныло где-то глубоко под левой лопаткой, эхом отдалось в плече, Гурский напрягся, затаил дыхание. Недоставало еще, нехорошо подумал, чтобы сердце прихватило, для полного комплекта. И еще духотища эта мерзкая, дышать нечем! Попеняв на себя, что не сделал это раньше, все так же не открывая глаз, на ощупь, опустил поднятое перед уходом дверное стекло, глубоко, размеренно задышал, постарался расслабиться.

– Закурить не найдется, медицина? – прозвучал вдруг над самым ухом хриплый голос.

Гурский вздрогнул от неожиданности, повернул голову, увидел в отталкивающей близости от себя заросшее скитальческой щетиной темное морщинистое лицо. Мутной волной окатил гнилостный запах.

– Не курю! – ненавистно выдохнул Гурский. – И тебе не советую! Пошел бы лучше рожу свою отмыл! Из-за таких как ты… – Яростно запустил движок и сорвался с места, оставив позади то ли не успевшего в оторопи разогнуться, то ли скрюченного хворями и годами старика.

Или не старика? – хмуро думал Гурский, чуть поостыв, притормозив на перекрестке в ожидании зеленого света. – Может, просто жизнь его извела, доконала? Та дрянь, обездолившая его, тоже выглядела старухой. Сумел вспомнить ее лицо. Если пренебречь пожухлой кожей и дефицитом зубов, нормальное, не дефективное лицо. Овал хороший, нос аккуратный, глаза светлые. Может быть, когда-то красивая была, влюблялись в нее. И она влюблялась, на свидания бегала. Одна из таких любовей, возможно, и погубила ее, сделала изгоем. Или наркоманила, докололась? Теперь уж не узнать. Да и зачем ему знать, что это меняет? Суета поднялась в больнице, когда выяснилось, что она ВИЧ-инфицирована, санэпидстанция примчалась, министерские деятели, но его это едва затронуло – уехал на неделю в Москву на хирургический съезд, потом вообще затушевалось новыми заботами, из памяти выветрилось…

Показались впереди больничные корпуса, Гурский решил заглянуть сначала к Ларисе. Не посоветоваться – что она могла ему посоветовать? – поговорить, избавить себя хотя бы от малой толики изводившей его тоски.

Ларису он встретил у входа, та затащила его в свой тесный кабинетик, нетерпеливо затормошила:

– Ну, что там?

Он посмотрел в ее горящие неистребимым любопытством хлопающие глаза и неожиданно осознал, что для Ларисы эта гибельная для него история прежде всего обалденная сенсация, редкостный повод поохать и поахать. И наверняка более всего ее сейчас будоражит, что нельзя всласть потрепаться с подружками, и не только с ними, о такой сногсшибательной новости. И как тяжко ей было дожидаться его возвращения, пребывая в неведении и молчании. При всем при том, в этом Гурский мог не сомневаться, что плохого она ему уж никак не желает, сочувствует по-дружески, по-человечески. Да он бы и сам, чего греха таить, безучастным не остался бы, посудачить захотел, прознай он о такой небывальщине. Ну, само собой, повел бы себя сдержанней, не дергался бы так. И тем для всех это прикольней, как любит выражаться Майка, что стряслось это не с каким-нибудь завалящим типом, а с ним, человеком известным, при немалой власти и доброй славе. Позлорадствовать могла бы только последняя мразь, но уж потешиться, языки почесать, прикидывая, как же станет он теперь выкарабкиваться из пропасти, в которую угодил, любителей сыщется предостаточно. И отчетливо вдруг осознал, что остался он со своим несчастьем один на один, кто и как бы ни сочувствовал ему, ни сострадал, ни вызывался помочь, порадеть. Разве что Гала, с которой он через считанные часы увидится, от которой утаить что-либо не имеет права. Да и смысла нет утаивать, все равно дожурчит до нее этот грязный ручеек. До нее, до детей. До родителей. От мамы скрывать надо будет до последней возможности, с ее-то больным сердцем…

– Ну что ты молчишь как истукан? – возмутилась Лариса. – Что тебе там сказали? Кровь повторно для исследования взяли?

– Ничего не сказали, – заставил он себя улыбнуться. – И кровь моя никому теперь не нужна, вместе со мной.

– Можно как-нибудь поясней? – не приняла его ернический тон Лариса.

– Можно, – перестал он улыбаться. – Помнишь, умерла в моем отделении бродяжка, СПИД у нее выявили? Ее, подружка, оперировал я, палец до крови проколол, все, увы, сходится, крыть нечем…

– Не может такого быть! – охнула Лариса. Тут же поняла, какую несуразность ляпнула, чертыхнулась. – И что теперь?

– Со мной уже, как ты догадываешься, ничто, теперь лишь Бога молить, чтобы мальчишка, которому я кровь давал, не пострадал.

– А дальше что?

– Не знаю, – вяло пожал он плечами. – Посмотрим.

– Нечего смотреть! – загорячилась Лариса. – Вот уж не ожидала, что ты таким рохлей окажешься! – И принялась нанизывать одно слово на другое, доказывая, что это еще не приговор, люди с этим десятки лет живут, не счесть тому примеров, нормально живут, активно, полноценно, и фармакология на месте не стоит, уже о действенных результатах немало сообщений было, до эффективных препаратов рукой подать, не надо только отчаиваться, он молодой, крепкий мужик, такого задешево не свалить, а рядом с ним друзья, в беде не бросят, наизнанку вывернутся, помогут…

Он не перебивал ее, смотрел в окно. На знакомый больничный двор – двор, который станет вскоре для него чужим, на снующих по нему людей, которые вскоре к нему, как к врачу, никакого отношения иметь не будут. Или будут, но так, что лучше бы не имели. А вскоре он встретится с Галой, с детьми, нужно будет что-то говорить им, объяснять, как-то жить дальше…

– Ты меня слушаешь? – прервала свой монолог Лариса.

– Ты кого уговариваешь, меня или себя? – заговорил наконец. – Разве ты не понимаешь, что со мной произошло? Я же теперь не имею права лечить, оперировать, я ничего больше делать не умею, мне сорок три года. У меня семья, дети, это ты понимаешь? Я волком взвою, если хоть заподозрю, что кто-либо из них чурается меня! О прочем лучше умолчу, чтобы душу не бередить!