Архив молчания

ГЛАВА 1

ДИАГНОЗ

Мне двадцать семь, и слово «рак» шепчут так, будто оно чувствует звук и приходит быстрее, если позвать громко. Мама спит с открытым ртом, как будто ловит воздух, у которого кончился срок годности. Я смотрю на монитор, где числа мигают как космическая сводка, и думаю: если сансара – круг, значит где‑то есть центр, куда можно положить ладони и перестать дрожать. Я кладу ей на груди руку. Кожа тёплая, как чай из детства, когда в него крошили солёные сухари, и становилось странно вкусно.

Дежурный врач говорит протоколами, как диктор, которому запретили интонации: «первая линия терапии», «возможные осложнения», «подпишите согласие». Я подписываю, и ручка скребёт, будто в бумаге песок. В кармане кольцо. Мамино, ободок стёрт как берег после зимы. Оно режет кожу, но это хороший разрез, как у окна, которое открыли вовремя. Я сжимаю металл. В голове появляется мысль: страдание не ошибка, это настройка. Слишком спокойная мысль, чтобы быть приличной. Но я держусь за неё, как за поручень в переполненном автобусе.

Ночью палата пахнет спиртом, старым бельём и молоком, которого здесь никогда не было. Я тихо гуглю «Колесо бытия». В картинках – Бхавачакра: зубчатые кольца, животные, боги, демоны, люди, голодные духи. Цвета как у леденцов, которые забыли на солнце. Я разглядываю, будто карту метро, и на каждой линии – станция, где однажды уже была. Ненависть. Тупость. Зависть. Любовь. Стыд. Голод. Страх. Воздушная стрелка в центр: неведение. Я кладу телефон рядом с подушкой. Балансирую на краю сна, как на бордюре, куда всегда возвращаются дети.

Утром медсестра приносит пластиковую воду и одноразовую улыбку. Мама открывает глаза. Смотрит так, будто вспоминает меня, и через секунду вспоминает. «Ленка», – говорит она, и это слово – как ключ, который подходит к любому замку. Я рассказываю ей про картинку. Про колесо. Мама смеётся: «Опять ты. С твоими схемами. Сначала журналистика, теперь – философия». Она отворачивается к окну, где ноябрь смеётся беззубо. «Если это круг, – говорит, – найди ось. У каждого круга должна быть ось». Я киваю. Внутри меня кто‑то делает заметку. Голос сине‑чёрной пастой: ось.

Врач потом произносит слово «прогноз». Оно падает, как железо на бетон. Я киваю и записываю график, хотя график – это только костыль для бессилия. Когда он уходит, я сижу на стуле, ноги затекают, и вдруг начинаю дышать, считая вдохи, как на видео с наставником. Три. Четыре. Пять. Мысли дробятся. Звук капельницы – метроном. Мир сужается до круга: ребро кровати, пальцы мамы, кольцо в ладони. В этом круге можно находиться бесконечно, если не думать, что где‑то есть выход.

Ночью мне снится лестница, сделанная из карточек. На каждой карточке слово: «смысл», «порядок», «доказательство», «реальность». Я поднимаюсь, и ступени качаются от моего веса. Вверху – дверь. За дверью – тишина. Там можно дышать. Но я просыпаюсь от того, что мама зовёт меня по имени, и понимаю: тишина – это роскошь. Сейчас роскошь – стакан воды и два глотка без боли.

ГЛАВА 2

ВЫРЕЗКИ

Шкатулка с пуговицами и квитанциями лежит там, где всегда – на верхней полке, за словарём. Я достаю её, и пыль поднимается облаком, как стая крошечных птиц, которые стесняются летать при свете. Внутри – вырезки. Газеты бежевого цвета, как кожа старых фруктов. Заголовки шепчут: «Альманах Аненербе», «первый эфирный человек», «Полая Земля», «Ангарта». Я держу их, как держат письма от людей, которые никогда не существовали.

На полях карандашом: «Если мир – оболочка, кто наполнил?». Почерк мамы ровный, школьный, как линейка. Ещё: «Колесо – не клетка, если найти ось». Я сажусь на ковёр, ноги немеют, в окне стемнело быстро, как будто кто‑то щёлкнул тумблером. Вырезки пахнут мокрым подвалом и ночным дождём. Я читаю, и меня качает между смехом и вниманием. Между «это ерунда» и «а вдруг».

Про «эфирного человека» – маленькая колонка без автора. Двадцатые годы, лаборатория, «тонкие тела», «резонанс с полем». Слова, которыми обычно объясняют магию, здесь носят белые халаты. Про «Альманах Аненербе» – заметка о загадочном сборнике докладов: «оккультная антропология», «морфология духа», «история эха». Я улыбаюсь. Мне нравится, как они подбирают слова, которые сразу пахнут тайной комнатой.

Про «полую Землю» – интервью с человеком в очках, которые блестят как две крошки льда: «Основная ошибка науки – предположение о полном». Про «Ангарту» – крошечная заметка на треть полосы: «подземный узел знаний», «вход только избранным», «библиотека под камнем». Я закрываю глаза и вижу, как книги дышат под землёй, как рыбы в безводном аквариуме. И слышу голос мамы: «Не путай миф с методикой, Лена. Миф – это как соль. Без него пресно. Но если пересолить – всё пропало».

Я кладу вырезки в конверт. На конверте пишу «Архив». Слово приятно скользит по бумаге, как коньки по льду. Я открываю ноутбук и пишу сообщение знакомому: «Нужно доступ в городской архив. Срочно». Смотрю на его аватарку – серые очки, серые волосы, серое небо. Он отвечает через минуту: «Завтра. В двенадцать. Только не говори по телефону, что ищешь». Я улыбаюсь. Я никогда не говорю по телефону того, что ищу. И всё равно всегда чувствую, что кто‑то знает.

Возвращаюсь в больницу поздно. Мама спит. В коридоре мужчина плачет, не скрываясь, как будто это его работа – вымыть из себя соль. Я прохожу мимо тихо, как вор. У кровати снова считаю вдохи и выдохи. На третьем вдохе понимаю: мне страшно не за маму. Мне страшно, что если она уйдёт, у меня не останется никого, кто скажет: «Лен, хватит, ты перегибаешь». И я буду перегибать, пока не сломаюсь.

Перед сном листаю телеграм‑каналы. В одном – ролик про «фильтрацию информации». Говорят нейтральные голоса: «Проверено, подтверждено, согласовано». Слова как плитка, которой выложен двор. И между плитками – трава. Я выключаю телефон. Закрываю глаза. И думаю: если правда – трава, ей всё равно, на каком дворе расти. Но если плитка – закон, траву придётся срезать каждую неделю.

ГЛАВА 3

АРХИВИСТ

Архив пахнет простуженной бумагой и терпением. Охранник рисует ручкой лабиринт в газете, и я понимаю, что он делает это каждый день, чтобы не забыть, кто он. В холле каменная женщина держит в руках книгу. Её пальцы – из гранита. Книга – тоже. Я киваю ей, как живой.

Архивист ждал меня у двери. Седой, высокий, глаза – полированное стекло. В них отражается лампа, и это делает его взгляд пустым, как лунка без шаров. «Вы напишите, что это было случайно», – говорит он вместо приветствия. Я улыбаюсь. «Я напишу, что это было неизбежно». Он щурится, как будто это слово хуже любого признания.

Мы идём в читальный зал. Там тепло, но сквозняк всё равно ищет спины. Архивист кладёт передо мной папку. На ней штамп, который когда‑то придавал смысл. Теперь штамп – как татуировка на руке, которую уже никто не смотрит. «Вы просили индексы по “Альманаху”», – говорит он, будто отмечает пункт в списке покупок. «И —» он делает паузу – «– всё, что с ним связано». Я киваю.

В папке – перечёркнутые строки. Бумага с выжженным воздухом. Слова, которые можно прочитать, даже если их зачеркнули. «Эфирная морфология», «доклад о тонких операторах», «протокольная комиссия». Сердце делает два быстрых шага и спотыкается. Я слышу, как в зале перелистывают газеты, как мычание коровы на далёком поле. Мне становится смешно: мир всегда издаёт звуки, когда забываешь, что он близко.

«Знаете, – говорит архивист, – это никому не интересно. Интересно – кто вчера сказал не то слово в эфире. А то, что сказано было сто лет назад правильным голосом…» Он пожимает плечами. «Я хочу понять, – говорю я, – как миф становится регламентом». Он смотрит на меня с лёгким отвращением. «Вы хотите сделать из этого роман?» Я не отвечаю. Не потому что не знаю. Потому что не хочу знать.

Он вытаскивает листок, на котором аккуратный почерк пишет, как у моего учителя геометрии: «Модель согласования понятий». Ниже: «Круг как цикл восприятия», «Ось как точка обеспечения». Пальцы мои становятся чужими. Я записываю: «Колесо – инструмент». «Вы верите в это?» – спрашиваю. Архивист улыбается впервые. «Верить – это роскошь. Я храню».

На выходе два человека в тёмных куртках стоят слишком близко к двери, как запятые, которые нависают над предложением. Один смотрит на мои ботинки, другой – на потолок. Вид у них, как у людей, которым всё равно, но которые должны сделать вид, что нет. Я прохожу между ними, и воздух становится густой, как сироп. На улице ноябрь режет лицо: тонкая бумага, острый нож.

Мы идём рядом с архивистом до угла. Он говорит совсем тихо: «Не звоните. Приходите только днём. И не пишите, что ищете. И не ищите, что пишете». Я смеюсь. «Это одно и то же». Он кивает. «Вот именно». Его руку трясёт. Я делаю вид, что не вижу.

У моста телефон вибрирует. Номер без имени. Пауза. Вдох. Я не беру. Смотрю на воду. Река – как лента, на которой крутят старый фильм. Кадры идут кругом. Ничего нового. Просто разный свет. Я кладу телефон обратно. В кармане холодно, как в морозильнике.

Вечером в палате мама просит открыть окно. Холод врывается, как собака, которой весь день не давали бегать. «Расскажи», – говорит она. Я рассказываю. Не всё. Но достаточно. Про папку. Про слова. Про «тонких операторов». Мама закрывает глаза. «Они всегда хотели сделать нас тоньше, – говорит. – Чтобы помещаться в их рамки». Я улыбаюсь. «Я была толстой девочкой, мам». Она тоже улыбается. «Толстые девочки – самые живые. Их сложнее вписать в тетрадку». Мы смеёмся. Смех – как тепло на батарее. Греет, пока держишь руку.

Ночью я снова открываю картинку с Колесом. В центре – звери, что крутят механизм. Внешнее кольцо – сцены мира. Я приглушаю экран и кладу телефон на грудь. Закрываю глаза. И вдруг слышу, как что‑то щёлкает в голове. Как переключатель. Я шепчу: «Не‑ве‑де‑ние». И засыпаю, будто проваливаюсь в лифт, который не знает, где остановиться.

ГЛАВА 4

КОЛЕСО БЫТИЯ

Инструкция из дыхательных видео говорит: считать до четырёх на вдохе, до шести на выдохе, и не придумывать миру лиц, если он сегодня – только воздух. Я сижу на табурете у маминой кровати и считаю, как бухгалтер, которому поручили инвентаризацию невидимого. В коридоре катят каталку, и звук колёс вдруг совпадает с моим ритмом: колесо, которое можно услышать, значит его можно остановить. Или хотя бы увидеть ось.

Ночью снятся ступени, намотанные на барабан, как киноплёнка; на каждой ступени – свой мир. Внизу пар от голодных кухонь, вверху чёрные окна богов, которые греются отражениями. Я встаю на первую ступень – мир животных. Пахнет сеном и страхом, как на сельском вокзале, где поезд останавливается три минуты, и ты всегда не успеваешь. Я беру в рот травинку, чтобы проверить вкус, и чувствую бумагу: инструкция, жирный шрифт, мелкая сноска. На следующей ступени – мир голодных духов. Жажда здесь не во рту, а в глазах: всё, на что смотришь, становится пустым стаканом. Я поднимаюсь дальше – мир людей, где таблицы заменяют небо, а новости – погоду. Здесь я чувствую себя как дома, и это меня пугает.

Ещё выше – мир асуров, где спор – кислород, и каждый аргумент точат, как нож перед хлебом. Я поднимаю руку, чтобы сказать «подождите», но никто не слышит; здесь никто не ждёт, потому что ожидание – слабость. Мир богов – выше, в стекле. Здесь всё мягко и дальнозорно; желания исполняются до того, как успели родиться, и поэтому они не оставляют следов. Я смотрю вниз и вижу, как круг замыкается. Между мирами – тонкий мост, натянутый как струна. Я иду по нему и слышу собственные шаги, будто кто-то играет меня на инструменте.

Просыпаюсь от того, что телефон вибрирует. Сообщение от архивиста: «Не приходите утром. Камеры обновили. Днём – шум. Шум – союзник». Я пишу: «Мне нужна ось». Он отвечает почти сразу: «Ось – не в бумаге. Но бумага помогает забыть, что ты её ищешь». Я улыбаюсь в темноте. Такое ощущение, что он живёт под лестницей моих снов.

Утром я прихожу в архив с термосом чая, как будто это пароль. Архивист ждёт внутри, у окна, где стекло вибрирует на ветру, как кожа барабана. Его взгляд сегодня матовый, как камень в тумане. «Где мама?» – спрашивает, будто проверяет пароль. «В палате. Спит», – отвечаю. Он кивает. «Спит – значит работает. Сон – это цех памяти». Мы идём в малый читальный зал, тот, где люстра кажется свечой, а тени знают твои имена.

– Вы видели колесо? – спрашивает он, когда дверь закрывается.

– Видела, – говорю. – Снятся шесть миров. И я узнаю там наши новости.

– Новости – это карта мира людей, составленная миром богов, чтобы мир асуров думал, что он выигрывает, – отвечает он. – Вы понимаете?

– Понимаю, – говорю, хотя понимаю только частично. – Мне нужна схема.

– Схемы строят клетки, – вздыхает он. – Но иногда клетка – это мост. Ненадолго.

Он достаёт узкую папку без штампа. Бумага внутри густая, как хлеб с отрубями. На первой странице – круг. Не религиозный, не учебный. Круг как инженерный узел: секторы, подписи, стрелки. В центре – «неведение». По краю – «дисциплина», «утешение», «разрешение», «страх», «наслаждение», «усталость». Я провожу пальцем по стрелке «страх → дисциплина». Бумага шершавит кожу, как корка апельсина.

– Это что? – шепчу.

– Рабочая модель, – говорит он. – Её когда-то рисовали для того, чтобы считать человеческие реакции как расходники. Кто-то называл это «Колесом общественного бытия». Мне кажется, было честнее назвать «Табелем кармы для начальства».

– И по ней… управляют?

– Уже нет, – пожимает он плечами. – Сейчас графики в смартфонах. Но принципы не увольняют. Их просто переименовывают.

Мы садимся ближе к окну. За стеклом ветер трёт деревья друг о друга, как спички. В коридоре кто-то кашляет по-канцелярски, с паузами. Архивист кладёт на стол тонкий диктофон – старый, кнопочный, как детство. Нажимает «запись», затем сразу «стоп», будто проверяет, слышит ли техника дыхание.

– Слушайте, – говорит он. – Пока шум.

– Слушаю.

– В тридцать девятом была комиссия. Они называли себя «метеорологами смысла». Это не шутка. Они изучали, как слова охлаждать и нагревать. Как получить климат согласия в помещении на пять миллионов человек. Понимаете?

– Пытаюсь.

– У них была любимая картинка: колесо. Не это, религиозное. Другое. На нём сектора – как клапаны. Открываешь «страх» – перекрываешь «сомнение». Открываешь «утешение» – перекрываешь «вопрос». Выравниваешь «усталость» – поднимаешь «послушание».

– Это физика?

– Это инженерия речи. И поведенческой немоты.

Он улыбается как человек, который впервые говорит вслух то, что долго не называл. Я ловлю себя на том, что тоже улыбаюсь. Мне стыдно. Я улыбаюсь, когда мир объясняют как механизм, потому что механизм можно остановить.

– «Первый эфирный человек», – шепчу я. – Это было про это?

– Это было про тишину, – отвечает он. – Про способность не иметь своей частоты. Чтобы любой передатчик мог тебя настраивать.

– Удалось?

– Частично. Любой эксперимент, в котором участвует страх, удаётся частично. Дальше работает инерция. Вы ведь знаете…

– Что колесо крутит не бог, а привычка, – говорю я. – Да.

Он кивает. Мы молчим. В тишине слышен запах пыли, у которой есть календарь. Я смотрю на центр круга – «неведение» – и мне хочется взять ручку и дописать рядом: «забывание». Но я не решаюсь. Иногда неведение – это защита тех, кто ещё дышит.

– Почему вы мне это показываете? – наконец спрашиваю. – Зачем?

– Потому что вы ищете ось, – говорит он. – А ось – это не тайна. Это место, где больше ничего не нужно доказывать.

– Это буддизм?

– Это физика, – усмехается он. – Если убрать внешние силы, система перестаёт вращаться.

– А внешние силы – это?

– Страх. Зарплата. Дети. Экзамены. Новости. Вечерние шоу. Ваша любовь. Ваша вина.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.