Житие Углицких. Литературное расследование обстоятельств и судьбы угличского этапа 1592-93 гг.

Вязники, Владимирская область

1928 год: Голодный год, маме1 группой собрали на мои родИны 1 кг масла. Старые лозунги – на пеленки. На моем свидетельстве о рождении штамп: «получено 3 метра на пеленки».

Рыбинск, Ярославская область

1932 год: Все еще голод. В магазинах за всем громадные очереди вплоть до 1936 года.

1936 год: Выборы: Дворец украшен, люди поют, пляшут. Нас в школе кормят. Стакан чаю и маленькая булочка с розочкой из масла.

1937—1938 года: В магазинах все есть. Куда девались очереди? Во дворце культуры (а это рядом с моим домом) работают кружки, студии. Для младших рассказывают сказки, читают книги. Очень хорошая театральная студия (молодежная). Летом с ребятами работают во дворах пионервожатые: играют, водят в лес, учат составлять гербарии.

1939 год: Война с белофиннами. Снова в магазинах ничего нет. Хлеб распределяют по едокам и продают (развозят) по подъездам по 500 грамм на человека. На нашем мешочке – фамилия и пять человек. И так у всех.

1940 год: Ездили в Ярославль на поезде школой на три дня в летние каникулы. Ходили в театр имени Волкова, смотрели «Эсмеральду», потом нас водили в собор – смотреть маятник. Перед войной в Рыбинске было плохо с продуктами – ездили в Москву.

1941 год: Впервые, после пятого класса поехала в пионерский лагерь. Там и застала меня война. Вернулись в комендантский час, ждали на вокзале до утра, кругом темень – светомаскировка. За домом рыли щели, и по тревоге все бежали туда. Окраины Рыбинска бомбили, но к авиамоторному заводу (а мы жили прямо у завода, день и ночь – рев испытуемых моторов) наши истребители не допускали немецкие самолеты. Отгонят – отбой, и снова за работу, за учебу.

Завод эвакуируют в Уфу. Семьи комсостава вывозят на пароходах. На одном из них едем и мы: мама, Руфинка, я и Станислав2. С собой 5 кг мягкого груза, но мама в наш мягкий груз завернула швейную машинку, которая, собственно, и спасла нам жизнь. Мы же, как дураки, в эти килограммы взяли учебники и оказались на всю войну без всего: без зимней одежды, валенок и так далее. Оставленную в Рыбинске квартиру с остальными нашими вещами мы, как и все, в опечатанном виде сдали под расписку – скоро вернемся, и все будет по старому. А это скоро…

Выходили пароходы в начале октября: холод, ветра. До Горького к нам подсадили летчиков – молодых парней. В Горьком их формировали на фронт. При подходе к Горькому развернулись обратно – город бомбили. Привезли по воде до Белорецка. В Уфу не повезли. Рабочих селить было некуда.

Белорецк, Башкирская АССР

В Белорецке нас ждали сани колхозников из соседних деревень. Каждая выбирала себе семью и увозила. Потихоньку все наши спутники уезжают, а мы сидим «бесхозные»: нас трое малых с одной взрослой – кому нужна такая обуза! Взяла нас Аграфена Яковлевна из Калинников, самого захудалого колхоза района. Там и перезимовали зиму. А о папе – ничего.

Он был назначен начальником эшелона и отвечал за эвакуацию цеха. Пока они выломали все станки, погрузили на баржу и двинулись в путь, зима взяла свое. Баржа вмерзла в Волгу. 200 км везли они груз сначала по льду, затем на волокушах станки до ближайшей железнодорожной станции. Заново перегрузили все в поезд и приехали в Уфу уже в марте, все простуженные, голодные. Паек, данный в дорогу, кончился еще на барже. Когда добрались до станции, то первое, что сделали – взяли «на ура» буфет. Буфетчица только успела выскочить через верх. Папа приехал за нами в апреле – дистрофик, весь в чирьях от голода и простуды, и, подлечившись с неделю, увез нас в Уфу.

Уфа, Башкирская АССР

Поселились мы на квартиру по уплотнению. Хозяин был ничего, а хозяйка никак смириться не могла, что их уплотнили. У нас не было ничего кроме хлебных карточек: 800 г – рабочая, папина; 600 г – служащая, мамина; 500 г – учащаяся техникума, у Руфы; 500 г – детская, у Станислава; 300 г – иждивенческая, моя. Итого: 2700 г. Хлеб был клеклый, тяжелый. Это – буханка с довеском. И за ним мы ходили со Станиславом каждый день, кварталов за десять. Идешь, идешь, сам себя уговариваешь: «Вот дом с зелеными ставнями, а там дом с белыми, а там…»

Принесешь хлеб домой, и смотришь на него до вечера, пока не придут с работы папа с мамой, которые разрежут этот хлеб на пять равных частей. Съедаем, и до следующего вечера. Днем же, со Станиславом, идем на Воронки за хворостом, а это 5 км, если не больше.

Однажды хозяин дал нам со Станиславом тыкву. Вырезали мы из нее треугольник, как это делают на арбузах, попробовали – ничего. И оставили до прихода мамы с папой. А вечером, только мы подали маме с папой эту тыкву, ворвалась к нам хозяйка со своим хозяином, обвинила нас, что мы украли эту тыкву (хотя хозяин ей тут же говорил, что это он дал). И унесла.

А еще было так: принес папа однажды с работы каустической соды неочищенной. Она похожа была на куски халвы. Ведь надо стирать одежду. Положили на тарелку и спрятали. Видел эту соду Станислав, решил – халва. И как только папа с мамой ушли на работу, он подбежал к тарелке, да засунул кусок в рот. Я проснулась от рева. Бегала с ним по всем больницам, сжег он себе все во рту.

Осенью 1942 года я стала искать себе место в жизни. Поступила на курсы медсестер – благо девочка я была рослая, а документы проверяли не сразу. Начались занятия. Я уже научилась писать рецепты, но в это время с документами разобрались и меня выгнали. Хотела стать донором, ответили, что кровь у детей не берут. Иду мимо училища, увидела громадный плакат: «Объявляется дополнительный набор добровольцев в железнодорожное училище №1, в группу токарей».

Вот я и доброволец!

В первый же день в ночную смену. В октябре вступила в комсомол – взяли до 14 лет. Я – комсорг группы, лучшей во всем училище. Мы работаем, учимся, ходим в госпиталь, что рядом, в школе, занимаемся в художественной самодеятельности. Пою в хоре, читаю стихи… Зато кормят три раза в день, выдали б/у шинель, форму! Ботинки брезентовые на деревянном ходу выдали по особому распоряжению директора училища, так как при морозе в 50° ходила в калошах на босу ногу…

1943 год: в день железнодорожника награждена форменным праздничным платьем, которое мама перешила в модное, единственное с 1941 вплоть до 1946 года. Единственной на это время была и моя железнодорожная, бывшая в употреблении шинель, и только в 1946 году на рынке удалось купить мне пальто из зеленого офицерского сукна с собачьим воротником.

Папа к этому времени дошел до дистрофии наивысшей степени, и стоять у станка уже больше не мог. Специалистом он был отличным, и его перевели в ремесленное училище старшим мастером. Вот папа едет в деревню за дезертирами из училища и привозит два каравая настоящего деревенского хлеба: крутого, вкусного! Вечером один из них делится на всех поровну. И у всех – понос. Не выдержали желудки настоящей еды…

Как жили? Все, что можно, берегли на обмен, делали своими руками на обмен: дадут на работе бутылку водки – меняем на дрова. Ведь на всю зиму с Воронок не наносишь. И все равно носили!

С работы папа с Руфой едут не до Уфы, а до Воронок – там лесок. Идут пешком, подбирают сушнину, на себя ее, и – домой. Дадут раз в год талон на материю – меняем в деревне на картошку и другие продукты. Уедут с вечера с мамой вдвоем, а мы ждем их: приедут, не приедут. Всяко бывало…

Руфинка начала в 1941 году учиться в авиационном техникуме в Рыбинске, а в Уфе поступила работать на резиновый завод. Готовили там прорезиненные ткани на палатки, понтоны и т. д. Один такой прорезиненный рулон раньше десять мужиков еле поднимали, а теперь они, девчоночки 16—17 лет из комсомольской фронтовой бригады. У Руфинки – лучшая бригада. Лучшая – это 150—200% нормы, и все на себе…

Мама постепенно оправлялась от лихорадки. Приступов не было, но на кого она была похожа! В 40 лет – совсем старуха, все зубы выпали, вся седая, худая! После войны, когда мы переехали в Стерлитамак3, куда папу перевели директором ремесленного училища, на работу мы ее уже не отпустили.

Настало время, когда можно было учиться. В 1942 году я окончила шесть классов. Во время войны несколько месяцев походила в седьмой класс вечерней школы, но бросила. Ходить по вечерней Уфе было страшно, школа далеко. А в Стерлитамаке я поступила в вечернюю школу, в восьмой класс. Окончила его на одни пятерки. Документ за седьмой класс с меня никто и не спросил, а потом девятый и десятый закончила на законных правах. Куда дальше?

В Стерлитамаке из высших учебных заведений был только педагогический институт. Взяла отпуск. Поехала в Уфу сдавать экзамены в нефтяной. Сдала неплохо, но попала только кандидатом, так как из двухсот принимаемых женщин брали только 10%, то есть двадцать человек. В первую очередь – башкирок, вне конкурса, даже с тройками, а на остальные места представителей других национальностей… Поэтому я вернулась в Стерлитамак и пошла учится на учителя.

Первые годы учительства были не самыми трудными.

Пермь

Пермская школа №7, где я работала первый год учительницей, и откуда перешла в Орджоникидзевский район Перми4, поскольку у меня родился Андрюша. Когда я ушла в декрет, то ребята, семиклассники, отказывались принимать другую учительницу, хотя многому из того, что я давала ребятам, я научилась у нее.

Потом были 98 и 24 школа Орджоникидзевского района. Три пятых класса в двух школах, два новых педагогических коллектива, не очень довольных моим появлением – у них классы сокращались, так как в пятых учились дети войны, а их было мало. Поэтому с моим появлением у остальных учителей уменьшилась нагрузка, и, стало быть, зарплата. Через полтора года освобождается место в школе рабочей молодежи №18 и я перехожу туда. Зарплата на 15% меньше, время для работы – утро и вечер, но я рада: здесь я никому не помешала, а наоборот, попала в хороший коллектив учителей. Больше, ни до того, ни после, такого не было.

О моем деде Куранове Денисе, а твоем прадеде, мама вот о чем не раз вспоминала. На летних каникулах собрались все братья и сестры папы в городе Гусь Хрустальный.5 У Курановых был там, как и полагается, свой дом. Жили коммуной. Все расходы учитывались и делились на взрослых едоков поровну. А собрались все коммунисты, комсомольцы, тетя Дуся с мужем – работником НКВД. И вот в их доме завелась нечистая сила. Как стемнеет в доме начиналось: стучало во все окна, шумело, вскрикивало. Весь город сбегался к их дому послушать, что делает нечистая сила. Вот и собрались все они: коммунисты, комсомольцы и сотрудник НКВД, и полезли в подпол ловить эту самую силу. А это оказалась… нянька, она хотела завладеть тети Дусиным приданым, которое оставила ей родная мать, умершая. Вот и устраивала эти спектакли, чтобы выгнать их из дома.

Опять Рыбинск

Рыбинск стоит на слиянии Волги с Шексной. От нашего дома до пляжа было не так уж далеко. Поэтому мы летом очень часто одни (нас ведь трое росло, да куча соседских ребят) ходили на Волгу купаться. Волга при впадении Шексны очень широкая. Другой берег едва виден. На нашем берегу пляж. Песок на километр, наверное. Прямо на песок положены слеги, и по ним лошади выволакивают топляк из Волги. Папа очень хорошо плавал. И Руфинка тоже. Они с ним частенько плавали на другой берег. Я же плавать хорошо никогда не умела. Может, боялась. Маленькой, во время одного из наших походов, я, упав в воду на спину, нахлебалась воды. А когда построили ГЭС, Волга и вовсе разлилась.

Дом. Наш дом в Рыбинске

Войны наш дом не пережил. Одна бомба попала в него, другая – во Дворец культуры, который стоял рядом. После войны мама все рвалась в Рыбинск. Хоть бы посмотреть! А мне кажется, ей хотелось узнать об оставленных там вещах. Всем отъезжающим обещали сохранить вещи, и по окончании войны вернуть. Квартиры с вещами «принимали» работники ЖКО, опломбировали, но, как рассказывали маме потом, почти сразу же приезжали из деревень, на подводах люди, и все это увозилось, расхищалось. Мама увидела папин велосипед, который тогда был почти такой же роскошью, как в наши времена автомобиль «Волга», у наших соседей по квартире, Котовых. Они жили в своем доме за рекой.

Папу (я об этом уже упоминала) перевели с должности старшего мастера директором училища в Стерлитамак. Вслед за ним уехала мама со Станиславом. А мы с Руфиной остались в Уфе – работали, кто нас отпустит? Вот тут и случилось. Получив краткосрочный отпуск, Руфинка поехала в гости в Стерлитамак. Поезд из Уфы уходил за полночь и приходил в Стерлитамак на рассвете. А годы были не лучше нынешних: воровство, грабежи, убийства. Забирает она все свои платья, а я ей:

– Страшно, как бы не ограбили!

Она же мне:

– За своими смотри!

И – точно! В следующую после ее отъезда ночь к нам в квартиру забрались воры. У вторых квартирантов, очень богатых людей, ибо всю войну они проработали на Уфимском витаминном заводе, украли все. Когда же вор проходил мимо их комнаты в нашу, они услышали, подняли крик, вор схватил с вешалки у двери мои платья (все, что у меня тогда были) и убежал. Осталась я только с юбкой и кофтой, что лежали в комнате. Где тонко, там и рвется. Соседи ходили в милицию, взяли собаку – ищейку. Собака привела милиционеров к дому неподалеку от нас, но милиционер в него заходить отказался, сказав, что собака – дура. Наверное, милиция была с ними заодно. Тогда так было.

Папа всегда называл Ленинград Питером. Были у него там и друзья, с которыми он переписывался года до шестидесятого. Ведь мальчишкой, в четырнадцать лет, он приехал из Гуся Хрустального в Петроград на работу. Там, на Путиловском, уже работали его старшие братья. Такова была традиция их семьи. Подрастая, мальчишки уезжали на работу в Петроград. С папой это случилось в 1916 году, перед самой революцией. И в революцию он был там. Вплоть до 1925 года, когда их, молодых коммунистов Ленинского призыва, отправили на учебу. Упоминал папа, что бывал на митингах, где выступал Ленин, что с продотрядом ездил по деревням добывать хлеб для Петрограда. Учась, уже из Вязников, где был парторгом ткацкой фабрики, ездил летом на строительство ТуркСиба. И я об этом знать бы и не знала, но уже в Рыбинске нам попался один иностранный журнал с фотографией строительства, и на самом переднем плане, будто бы специально для нас его снимали, увидели мы папку. Жаль, что мало я тогда его расспрашивала о жизни. Помню из Рыбинска поездку с папкой в Москву. Ездил он в ЦК партии и брал меня с собой (может, не случайно). Оставил меня у здания, а когда вышел, то не обнаружил на месте. Но потом, нашел.

Жили мы, с хлеба на квас перебиваясь. Мама с папой поженились, и все их приданое умещалось в небольшой плетеной корзинке – чуть побольше чемодана. А там, среди всего прочего, была еще и подушка. Начинали с нуля. У нас не было даже радио. Слушать его, а тогда очень хорошие детские передачи были про пограничника Карацупу, мы ходили к соседям, Котовым. К 1940 году и наши накопили, и купили приемник, но его вскоре отобрали – боялись шпионов. Обещали вернуть, но в войну не только приемник, но и остальных вещей, таким трудом нажитых, лишились. После этого мама мебель не заводила. Были казенные кровати. Из них с помощью подушек (а вышивать мы все умели) делали диваны. Вместо шифоньеров – кабинки из реек, завешанные занавесками. Столы и комоды – из ящиков…

Другой твой дед (по отцу) – Андрей Харитонович, по рассказам твоей бабушки Татьяны Яковлевны, был человеком незаурядным. Лесопромышленник, скорее всего, управляющий лесопромышленника, он с работой своей справлялся очень хорошо. До революции были у него даже сбережения в банке. Но банк в революцию погорел, и деньги пропали. Очень сердита за это на него была Татьяна Яковлевна. Говорила: «У других золото в кубышке лежало, цело осталось, а его понесло в банк. Был бы умнее, с золотом не так трудно было бы потом все невзгоды переносить».

А в дальнейшем, действительно, трудно пришлось. Из дома их выселили6. На поселении и жить было негде, и хлеб надо было доставать. Пока Андрей Харитонович был жив, он их кормил. Всякую работу мог делать. При нем, говорила Татьяна Яковлевна, без рыбы не живали, да еще и на продажу оставалось. Продавали на хлеб. Умер он рано, простыв на рыбалке. Клавдию7 было тогда лет двенадцать, остальные еще младше, а было их человек 7—8. Вот и пришлось Клавдию идти в люди и самому пробивать себе путь.

Все из крестьянской работы умела и Татьяна Яковлевна, хотя ни шить, ни вышивать не могла. Андрея даже окрестила сама, дома. Так делали раньше крестьянки, но такое крещение временное, чтобы не умер некрещеным, а потом все равно надо перекрещиваться.

Теперешняя мораль не сравнима с нашей, а вот Татьяна Яковлевна выходила за Андрея Харитоновича и вовсе не зная его, по сватовству. Был он, говорила она, рябой…»

На этом рукопись обрывается. Не могу не добавить еще несколько предложений. Важных, на мой взгляд. Мама упоминает о дедовом (и отцовом, поскольку он в нем родился) доме, из которого выселили семью Углицких в 1930 году. Деда выселили с семьей, как кулака. Конечно, не сидели сложа руки, ясен плетень – писали во все инстанции, обращались «куда надо» и «не надо», даже к самому М.И.Калинину. Я сам, будучи ребенком, видел и читал этот документ (хранился много лет у нас, но позднее затерялся). Как ни странно, единственным человеком, откликнувшимся на беду, стал Всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин. Он ответил репрессированным, написав о «допущенном перегибе» и дал чердынским властям указание «снять обвинения» с деда. Что они фактически и сделали, хотя, дом назад не вернули и никого из ссылки не возвратили. Такая, вот, история.

В 2011 мы братом побывали в селе Федорцово Чердынского района Пермского края. Посмотрели на наш дом. О котором столько слышали всю свою жизнь! От отца, от вишерских родственников… Судьба нашей вотчины такова. До самого последнего времени пятистенок этот, завершенный дедом в 1912 году (под крышей, на затесе чердачного бревна вырезан год окончания строительства: «1912»), использовался федорцовскими властями как общественно-полезное сооружение. Много лет в нем располагалась восьмилетняя школа, потом контора, почта, библиотека, опять школа, избирательный участок, аптека, снова контора… Сейчас дом наш, находясь с собственности сельского совета, стоит «без дела», отдыхая от трудов праведных…

Вотчина, 2011

И еще… Кажется мне, что тогда, при первом, самом «свежем» прочтении в маминой тетрадке было на несколько листов больше, что пропало нечто важное. Хотя, может быть, мне это только кажется?

Уголь, Угол, Голый

Мои основные детские прозвища: Уголь, Угол, Голый. Как только не перевирали, не калечили фамилию мою – и Углицкий, и УглИчевский, и Угликов, и Угольков… На каком только слоге не лепили в ней ударений – и на первом, и на последнем, хотя правильный, легитимный вариант ударности – второй слог (УглИцких). Сколько раз спрашивали, интересовались: «Фамилия у вас больно знаменитая… Не дворянских ли (вариант – княжеских) кровей, часом, будете?»

Нет, не дворянских, и, тем более, не княжеских. Ибо почти все известные мне по документам дореволюционные носители моей фамилии – из крестьян. Или же купеческого сословия. Мало того, твердо убежден я, что фамилия наша – поселенческая, земляческая. А еще ссыльная. А возможно, что и первоссыльная, поскольку появлением своим, а случилось это по моим предположениям в самом конце XVI века, «обязана» она одному важному событию в истории российской. Речь об убийстве (в том, что это было именно убийство, а не несчастный случай, не сомневаюсь я!) царевича Дмитрия в Угличе в мае 1591 года.

Почти все Углицких родом с западного Урала, где и проживают более или менее компактно в Красновишерском районе Пермского края. Но особенно много их в деревне Федорцовой, расположенной совсем неподалеку от места впадения реки Язьвы в реку Вишеру, что в нескольких десятках километров от старинного купеческого города Чердыни, в шестнадцатом веке – столицы Урала. Откуда пришли на берега Вишеры эти самые Углицких, отколь переселились, история, подоплека и обстоятельства переселения этого и станут предметом нашего дальнейшего разбирательства.

Углич, Угол, Волга… Церковь царевича Димитрия «на Крови»

О том, что все Углицких имеют отношение к угличским событиям 1591 года я впервые услышал еще в далеком детстве. От отца, братьев его и сестер, от иных вишерских родственников, гостивших у нас в Перми. Рассказывалось одно и то же наше, фамильное, семейное предание, что давным давно жил, де, царь Федор, что убили в городе Угличе младшего братика его – царевича – мальчика, по имени Дмитрий (Митрий, Димитрий). Что разгневанные угличане самосудно казнили убийц. Что горожан тех оклеветали, перед царем Федором, который и повелел в наказание сослать их за Уральский камень. Что после отбытия немилости ссыльные остались на Урале, на Вишере, основав поселение свое, названное ими в честь царя Федора – деревней Федорцовой, из которой все мы, Углицких, и происходим. Обычно рассказ завершался демонстрацией паспорта очередного рассказчика, в котором в графе «Место рождения» значилось одно и то же: «село Федорцово, Красновишерского района Пермской области».