Жизнь в квадрате. Роман

Переводчик Алла Кочубей

© Бенуа Клеман, 2017

© Алла Кочубей, перевод, 2017

ISBN 978-5-4485-2694-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

БЕНУА КЛЕМАН

…. в первую очередь он – мечтатель, которому посчастливилось открыть для себя музыку в раннем детстве. В свои пять лет он уже терроризирует всю свою семью, проводя многие часы за ударными инструментами, полученными в качестве самого прекрасного подарка в день рождения. Его родители были очень терпеливы и охотно приняли его увлечение. Вскоре они поняли, что мальчик полон энергии, и музыка станет для него языком, с помощью которого он сможет выразить себя в полной мере. Что он и сделал, да еще с таким удовольствием! Лара Фабиан, Франс д’Амур, Рок Вуазин, Шарль Дюбе, Джонас, Гару и «Цирк дю Солей» – это лишь некоторые из известных имен, с которыми он много работал на протяжении своей карьеры, продолжающейся до настоящего времени.

Его отец, который трудился на литературном поприще, и дальнейшая его встреча с женщиной подарили автору новые жизненные горизонты. Бенуа почувствовал силу слова и открыл для себя писательский труд, словно кислород для жизни, и новое поприще для самовыражения.

С этого момента, ноты партитуры и слова в рукописях стали его жизненной необходимостью. Бенуа, человеку, эмоциональному от природы, создание литературных произведений позволило выражать свои чувства в новой форме, которые до этого он мог выразить лишь с помощью музыки. Он находит в ритме литературных фраз силу выражения, равную языку музыки. Этот загадочный симбиоз, который, говорят, существует между музыкантами, он находит и во взаимодействии между писателем и его персонажами.

Несколькими годами позже, после создания 10 романов и двух сборников новелл, он решил выпускать свои собственные издания, чтобы разделить удовольствие, которое он по-прежнему чувствует, находя музыку и созвучия, нередко затаившиеся в тишине фраз за тонкой обложкой книги, вдохновляющей нас.

Другие произведения автора

Пианиссимо

Вальс для исчезнувших

Разрушитель снов

Старый дуб

Исчезновение

Часть теней

Маленький Аллах или безумная невесомость

Сборник новелл

Только смерть бессмертна

Прямо из пустыни

Иллюстрация обложки Френсис Босан

[битая ссылка] www.baucan.ru

Веб-сайт издательств, чтобы сделать заказ или оставить комментарий автору.

[битая ссылка] www.editionscalliope.ca

Все права защищены во всех странах. Любое воспроизведение этой книги полностью или ее части любым возможным способом запрещено без письменного разрешения автора.

Официальный хранитель – библиотека и национальные архивы Квебека. 2012 год

Официальный хранитель – библиотека и архив Канады. 2012 год

Жизнь2

Роман

Все эти слова, которые рождаются и умирают, они исходят от тебя…

Отношения между жизнью и смертью точно такие же, какие существуют между тишиной и музыкой. Тишина предшествует, а музыка следует за ней.

I

II

Рафаэль удобно устроился под одеялом в своей кровати с книгой, которую он знал

наизусть. Его богатое воображение рисовало образы, которые трансформировались в неисчислимые истории.

С высоты своих семи лет он любил рассказывать коту об удивительных приключениях, которые он выдумывал по мере того, как переворачивал страницы, быстрее, чем прочитывал текст. Точно так же, как это раньше делал его отец, прежде, чем выключить свет в его комнате. Рафаэль вновь брался за свою книгу в темноте и приглашал кота, который тотчас прыгал под теплое одеяло, накрывавшее ребенка. Свет карманного фонарика нашептывал ему продолжение того, о чем так увлекательно рассказывал отец. Его феноменальная память позволяла сохранять самые яркие моменты всех других историй, которые были рождены теми же самыми картинками, спустя месяцы. Затем он засыпал с твердой убежденностью реально существующей возможности погрузиться в лоно этого приключения, и тогда его голос медленно затихал, чтобы превратиться лишь в простые нежности, обращенные к коту, который мирно мурлыкал сбоку.

Рафаэль просыпался каждое утро под звуки прелюдий Шопена, любимого композитора его матери, которая виртуозно его исполняла. Тогда он оставался в кровати, чтобы послушать игру с закрытыми глазами, растворяясь во вселенной или в звучании музыки, как в историях, которые создавали в нем многочисленные образы.

Это был ритуал его матери, начинать день с рояля, как многие начинают его с кофе. Она играла до тех пор, пока не приходил отец Рафаэля и, невольно нарушая эту магию, изображал оперного певца, чтобы разбудить детей своим сильным утренним тенором. Он всегда начинал с комнаты своего сына и выдумывал слова на иностранном языке под музыку, которые подходили для этого произведения. Затем оба шли, чтобы прыгнуть на кровать Марии, его сестры, которая притворялась спящей и бурчала до тех пор, пока также не была побеждена этим всеобщим хорошим настроением.

Рафаэль обожал эти моменты согласия семейного квартета, несмотря на то, что смех, песня, музыка и крики его сестры создавали настоящую какофонию, но в то же время и великое созвучие человеческой теплоты.

К этому возрасту мальчик открыл для себя ассоциативную мощь этих маленьких пальцев в контакте с клавишами рояля, сделанными из слоновой кости. Уже в течение нескольких лет у него появилась привычка устроиться на скамейке вблизи от матери в то время, как она музицировала. Она исполняла каждый отрывок сначала с нежностью, потом медленно, ее пальцы скользили по клавиатуре, легко предаваясь музыке.

Когда она играла, Рафаэль незаметно наблюдал за руками матери, которые очень элегантно танцевали по клавишам, потом, когда заканчивалась музыка, она складывала пальцы точно так, как она прикасалась к нотам, не осмеливаясь однако надавить на них, чтобы не разрушить очарование мгновения. Она испытывала огромное удовлетворение, словно именно она написала это произведение.

Мать пыталась приучить его к удовольствию игры на рояле, но Рафаэль всегда отказывался от этого. Скорее всего, тот ждал благоприятного момента, позволившего бы ему полностью насладиться счастьем, которое он постиг. Тем не менее, ей удалось обучить его не только сольфеджио, но и базовым ритмам в возрасте четырех лет. Мальчик забавлялся, напевая партитуры, которые его мать специально оставляла на пианино.

III

Вы, случайно, не видели Дафне?

Жюльен поставил на стойку два пива, которые он только что заказал, потом подошел к Симфони, чтобы с ним поздороваться. Это он дал такое имя маэстро на другой день после их знакомства. Имя Симфони возникло благодаря исключительному музыкальному таланту его обладателя. И более того, оно родилось благодаря единству колорита, который сдержанно исходил от его слов, равно как и от его молчания.

У Жюльена не было возможности открыть для себя музыку в молодости, она проистекала больше от городских переулков, чем от класса фортепиано. Но он вспоминал, где он впервые услышал Бетховена. Это было во время бесплатного концерта Симфонического оркестра Монреаля, в парке Лафонтен. Ему было тогда восемнадцать лет, и он онемел от могущества этой музыки, которая заставила его необъяснимо трепетать. Потом Жюльен прослушал и прочитал все, что он смог найти об этом великом композиторе.

Именно тогда он косвенно связал глубокий смысл пауз в произведении Бетховена с паузами старого пианиста, и поэтому дал ему простое прозвище Симфони.

Еще один великий вечер, Симф! Ах, нет… Дафне никогда не было здесь, но мне кажется, что я настолько хорошо ее знаю, что, если она появится в баре, я не сомневаюсь, что мгновенно узнаю ее…

Старик печально вздохнул, но несколькими секундами позже он уже не вспоминал о том, что только что ему сказал Жюльен.

— Я вам рассказывал уже, как я с ней познакомился?

Не ожидая ответа бармена, Симфони вновь начал повествование, в две тысячи двести двадцать седьмой раз со дня их первого знакомства.

— Я был в Квебеке, я не знаю по какому вопросу, но точно, в отеле «Кларандон», в старом городе… Чудесный отель… Я расположился в номере у края открытого окна, чтобы полюбоваться весенним пробуждением природы, охватившим город уже в течение нескольких дней, и в тот миг мой взгляд остановился, как зачарованный, при появлении в соседнем окне молодой женщины… У нее были длинные, слегка вьющиеся волосы цвета мокрого песка, в которых отражались яркие лучи света… Я отчетливо помню то мгновение, когда она обернулась, впервые прикоснувшись ко мне мерцанием своих волнующих глаз… Они были такими большими, и в них было какое-то удивление… Тогда я сказал себе, что эта женщина должна воспринимать мир с живостью тех людей, которые всегда ожидают от него чего-то непредвиденного. Её великолепно очерченные брови придавали еще больше выразительности ее лицу… Их изгиб обрамлял, словно декоративная рамка, выразительность ее взгляда… Это было сильным потрясением… Даже тонкий аромат ее духов, долетавший до меня, был околдовывающим и создавал впечатление, что слушаешь Билла Эванса, импровизирующего на рояле… В этот момент я смог лишь застенчиво улыбнуться, взволнованный этой женщиной, которая воплощала в себе одной всю ту музыку, которая звучала во мне…

Так мы оставались, лицом к лицу, будучи не в состоянии разговаривать, хорошо понимая, что после этого мгновения не будет ничего подобного…

— Я знаю продолжение наизусть, но обожаю слушать, как вы рассказываете, Симф, – сказал ему Жюльен, который расставлял бокалы в глубине бара.

Симфони прекрасно понимал, что его кратковременная память полностью исчезла. Поэтому он очень часто извинялся, но не тогда, когда он рассказывал историю о Дафне. Он погружался в пространство своей жизни, которое замечало только один определенный её период, бывший, скорее, ее душой.

Надо было видеть этого человека, рассказывающего историю во всех деталях так, что создавалось впечатление, будто вы смотрите захватывающий фильм. И это был он, тот, кто порой не мог вспомнить, что он сделал несколькими мгновениями ранее.

Симфони, казалось, вновь переживал эти мгновения с той же экспрессией, словно человек, приговоренный к смерти, курит перед палачом свою последнюю сигарету.

– Тогда я закрыл свои глаза, чтобы немного прийти в себя, но, открыв их, уже не обнаружил ее…

Надо было обязательно ее найти, и я чувствовал непреодолимое желание вручить ей цветы… Но какие цветы могли выразить бесконечность этого мгновения?

Самым невероятным было то, что мне даже не хватило времени, чтобы выйти из комнаты, когда она оказалась уже здесь, перед моей дверью, протягивая мне свой рисунок с маргаритками… Этот обрывок бумаги я храню всегда…

Симфони порылся в кармашке своего бумажника и бережно вытащил оттуда то, что, вероятно, было когда-то рисунком цветка, сложенного и развернутого не одну тысячу раз за эту жизнь.

IV

Этим прекрасным зимним утром Рафаэль решил преподнести большой сюрприз своей матери. В один из тех дней, когда чувствуешь себя окончательно готовым сделать то, что ранее казалось невозможным. Ночью он оставил открытыми шторы в комнате, чтобы солнце разбудило его раньше всех. Тогда он взволнованно занял место у рояля, поставил туда партитуру, которую он прихватил у матери несколько недель тому назад, и положил свои короткие пальцы на клавиатуру.

Ранее Рафаэль прекрасно отдохнул в кровати, спрятавшись под одеялом со своим котом и папкой, где ему мама рисовала ноты клавиатуры, чтобы научить его сольфеджио. По этому изображению он мог обучаться партитуре одним движением за другим на воображаемом рояле, не производя ни единого звука. Однако он их слышал. Музыка звучала в нем интуитивно, простым воспоминанием написанных нот. Рафаэль еще не знал, что не каждому дано инстинктивно слышать каждую ноту, составляющую аккорд, и даже уметь их назвать. Для него же это упражнение казалось таким естественным! Ему надо было лишь выучить семь нот гаммы, чтобы с точностью ассоциировать их со звуками, которые он постоянно слышал в себе.

Чудесным образом, его пальцы начали скользить по роялю к удивлению его матери, которая из своей комнаты слышала первые такты этюдов Шопена.

Рафаэль был мгновенно покорен инструментом. Его пальцы перемещались по клавиатуре и с блеском передавали то, что всегда звучало в его голове. Но эта новая музыка была другой. Он ощущал теперь пленительное впечатление придания формы этому внутреннему голосу.

Рафаэль великолепно играл многочисленные репризы пьесы, которую он выбрал, а его мать оставалась все это время в комнате, слушая, чтобы не нарушить чарующую гармонию, которая только что родилась между его сыном и музыкой.

V

– Какая замечательная маргаритка! Признаться, я даже не могу вообразить, как Вы сохранили ее в течение такого длительного времени… Я никогда не был способен собирать такие сувениры… Кажется, что, не отдавая себе отчета, я предпочитаю складывать мои любовные истории в сундук на два оборота ключа, чтобы забыть о них как можно быстрее…

Жюльен рассматривал край бумаги, который был когда-то цветком в руке старого человека. Он мог почувствовать всю осмотрительность Симфони, с которой тот всякий раз доставал и разворачивал свое самое большое сокровище на глазах у бармена. Тогда его лицо озарялось, создавая неимоверный парадокс между его реальным возрастом и этой молодостью, которая скользила едва уловимо в нем, как нежное воспоминание, которое не кончалось. Даже цвет его кожи менялся в эти минуты, обретая розовый оттенок, который блестяще контрастировал с его длинной белой бородой.

– Если бы вы знали сколько часов мы провели вместе, гуляя в этот день, даже не зная, куда мы идем… И как мое сердце почувствовало тогда чистоту этого мгновения аллегро, которое нас переносило так далеко…

Старый Квебек никогда не казался мне таким необыкновенным, как в эти мгновения, как будто каждый камень был положен к нам под ноги с единственной целью: подарить нам окрестности города, которые вырастали перед нами исключительно для нас…

Я был взволнован и так счастлив находиться в такой милой кампании… Мы шли спокойно, по воле наших инстинктов, остановившись в конце концов, в чайной, где выпили самый восхитительный горячий шоколад…

Разговоры были редкими и робко велись во время всей нашей прогулки, но, прибыв туда, очарованные этой нежной томностью атмосферы кафе, дороги нашей жизни открылись, как автомагистраль без ограничений в скорости…

Жюльен улыбнулся ему. Он всегда любил это описание автомагистрали и живо воображал себе напряженность той сцены, о которой рассказывал Симфони с особенной страстностью.

– Но почему эту ночь вы провели отдельно? – спросил его молодой человек, чтобы еще больше наполнить рассказ подробностями.

Симфони неожиданно удивился.

– Откуда вы знаете, что она ушла?

Не ожидая ответа бармена, он продолжил историю.

– Самое худшее было в том, что она не объяснила мне ничего… В какой-то момент она непрестанно наблюдала за мной, слегка покачивая головой слева направо, словно то, что происходило, вступило в противоречие с могущественным магнетизмом, который тогда нас объединял, затем поднялась, деликатно скользнула поцелуем кончиком указательного пальца моих губ, потом покинула меня, не давая мне возможности ее удержать…

VI

В семье Рафаэля в воскресное утро всегда был запланирован поздний завтрак, проходивший после полудня, в том месте, которое они нашли для его проведения в большом городе Монреале. Рафаэль обожал этот день недели, даже если на следующий день им предстояло возвращение в школу, вместе с его сестрой, которая была старше его на два года.

Обычно вся семья Мерсье шла пешком по улице Мон-Руаяль, которая была заполнена тысячами работников, находившихся в отпусках. Они шли долго к западу, прежде чем отправиться к улице Шербрук, чтобы потом следовать к Риц, где они собирались роскошно позавтракать в ресторане отеля, одного из самых популярных в 50-е годы. Это было их еженедельным безумством, которое они себе позволяли.

Часто летом они заменяли завтрак в Риц роскошным пикником в парке Лафонтен, потом к 13 часам они направлялись в амфитеатр, в то место, где давали фортепианные концерты, театральные пьесы или кукольные спектакли, которые забавляли маленьких детей.

Иногда отец Рафаэля, страстный любитель джазовой музыки, приводил их к старому другу – музыканту, который жил в этом же квартале.

Этот контрабасист всегда громко смеялся, когда они приходили к нему без предупреждения, что очень смущало Рафаэля, и он, со своим ростом восьмилетнего мальчугана, прятался за спину сестры, которая была чуть выше его.

Музыка всегда раздавалась в этой квартире и Рафаэль начал обожать атмосферу джаза, которую он слышал впервые и которая, казалось, заметно отличалась от того, что написал Шопен. Он проводил часы, слушая то, что рассказывает этот человек, чье существование, казалось, было лишь взрывами импровизаций и смеха. Джаз был дыханием его жизни, тогда как контрабас был его сердцем.

Его звали Сэм и его английский акцент, который вибрировал в приобретенных с годами квебекских выражениях, вызывал в нем самом заразительный смех. Тогда все видели его большие белые зубы, которые поразительно контрастировали с чернотой его кожи.

Можно сказать, что серп луны сиял очень часто в небе этими ночами.

Сэм практически постоянно держал контрабас в руках, словно речь шла о длинной трости, которая его поддерживала; потом, как если бы ему нужно было взять дыхание, он внезапно останавливался в самой середине фразы и играл несколько нот прежде, чем продолжить свою мысль.