Больные пьесы

Действующие лица:

ГОЛОС.

САВАОФ, мужчина старше 50 лет, принявший неизбежное.

ТАМАРА, женщина 45 лет в поисках счастья.

МАРТА, девушка.

АФОНЯ, алкоголик, бизнесмен.

НИКИ, влюбленный.

СЕРЖАНТЮ, Шуцман.

РЯДОВАЯ, Бочкарева.

ЖЕНЩИНА, лидер группы физкультурниц.

ФИЗКУЛЬТУРНИЦЫ.

ДУХОВОЙ ОРКЕСТР.

Эпизод первый. Осень

ГОЛОС. Слова нашей песни: боль, болезнь, крест, горе-горечь, мука-мучение, несчастие, казнь, пытка, скорбь, огорчение, каторга, Голгофа, мытарство, терзание, маета, патема, патерба, сокруха, тоска, неприятность, тягота, бремя, испытание, терпение, истязание, печаль, беспокойство, замешательство, томление, грусть, кручина, ужас, заклание, гнёт, угнетение, недуг, немощь, немочь, хворь, сокрушение, слабость, обуза, недомогание, расстройство, хвороба, нездоровье, чернота, страдание.

В одной части земного шара была весна, а в другой осень. Там, где была осень, день уже стал короче ночи. В одном сером-сером городе, в самом дальнем углу заброшенного парка, в котором аллеи последний раз мели сто лет назад, а белки вырастали размером с кролика, на некрашеной скамейке, чудом сохранившейся на берегу заросшего пруда с развалившейся беседкой на острове, который торчал гнилой кочкой по середине пруда, сидел мужчина. На вид ему было больше 50 лет. Одет он был не броско, капюшон закрывал лицо, а большие затемненные очки прятали глаза. В нем ничего не выдавало шпиона, который пришел на тайную встречу, потому что он не был шпионом. Сидел он, устремив взгляд в дальний край парка, где старое неухоженное поле сливалось с горизонтом. По расслабленной фигуре было видно, что мужчина не напрягается. Любому прохожему, кто забредал в эту сторону парка, было понятно, что мужчина еще жив, ему тепло и комфортно.

Мимо скамейки пролегала дорожка, когда-то это была набережная вокруг пруда, но теперь это была еле заметная тропинка между осколками старого асфальта. Тишина и запустение поглотили этот прекрасный уголок вселенной. Там, где сидит человек, который обрел тишину и покой, найдутся люди, которые нарушат гармонию.

Из кустов, закрывающих всю правую сторону от скамьи, поправляя юбку, вышла девушка. Её юбка была короче, чем принято надевать в порядочном обществе в такую осеннюю пору. На первый взгляд, барышня не отличалась от молодых людей, которые не верят в ранний цистит.

Такая девчонка с легкой и трепетной душонкой в порыве страсти готова на подвиг во имя любви или из-за протеста, и неважно, какой сквозняк унесет ее в могилу или на небеса, что одно и то же. Она – мечта маньяка по имени Марта.

Положив на скамейку сумку, она села сверху, чтобы не замарать модные белоснежные трусы. На мужчину она посмотрела как на старую привычную мебель. А мужчина не повернул голову, и не посмотрел на Марту. Он уставился в небо.

Ветер гнал по воде желтые и красные листья, последние стрекозы садились на торчавшие из воды спины толстых и больных лещей, которые бороздили поверхность, оставляя на тине четкий кильватерный след.

Марта поковырялась в телефоне, достала наушники и вставила их в уши. Тишина вернулась, но спокойствия не было. Чувствовалась тревожность и бестолковая суета. Даже воробей покосился на девушку и отскочил подальше. Мир напрягся, но не приготовился.

Качая ногой, Марта дергала головой в такт музыки. Это раздражала все живое вокруг, и только мужчина не обращал на нее внимания. Прошло около пяти минут, ничего не поменялось, прошло еще столько же, и еще столько же. Марта достала телефон, повозила пальцем по экрану и убрала его в карман. Она перекинула ногу и блеснув трусами так, что воробей шарахнулся в кусты.

Прошло еще около пяти минут, и еще. Серая мгла растаяла по краям неба и кое-где на оставшихся листьях, по макушкам деревьев появились отблески багрового солнца, но оно быстро спряталось.

Болезненная тоска была на лицах людей. Над куполом этого мира звучало адажио соль-минор для струнных, органа и скрипки соло, написанное Томазо Альбинони незадолго до смерти в исполнении духового оркестра местного управления министерства чрезвычайных происшествий.

МАРТА. Красиво.

САВА. Красиво.

ГОЛОС. На границе неба и земли появилась синяя полоса косого дождя, подсвеченная с одной стороны нетеплым солнцем. Радости это не принесло.

МАРТА. Что видно.

САВА. Даль.

МАРТА. М.

ГОЛОС. Наконец, она замолчала, тишина стояла почти мертвая, только иногда доносился звук пролетающей стрекозы, которая носилась над водой. Когда же они сдохнут? Уже осень.

МАРТА. Посторожи место, я в кусты схожу.

ГОЛОС. Мужчина почти незаметно качнул головой и не отвел взгляда от горизонта. Девушка соскочила, схватила сумку и скрылась в кустах. Созрел сумрак, еще не наступил вечер, но стало беспросветно тоскливо. Мужчина скромно улыбнулся, уголки губ его вздрогнули, морщинки у глаз потемнели, и в его мире наступила гармония.

САВА. Спокойно.

ГОЛОС. И потемнело кругом. В тот же больной день, когда торговцы картошкой нового урожая на старом базаре закручивают себя и товар в полиэтиленовые плащи черного цвета, когда голубя не выгонишь на помойку, когда только дети прыгают по лужам и черпают грязную воду в сапоги, на скамейке в заброшенном парке продолжал сидеть мужчина.

Было трудно сказать, насколько ему больше 50 лет, но стариком он не выглядел. Он не опускал головы и смотрел в поле, где в самом его конце было видно разрушенную колокольню. Покосившаяся луковка угадывалась только голой арматурой. И вороны садились на крест. Крест торчал, как пика римского легионера – воткнутая в низкое небо. Из-за дерева вышел человек и подошел к берегу. Он остановился напротив скамейки у воды и сел на корточки. Он был одет в старый солдатский бушлат и обут в глубокие галоши. Он черпал ладошкой воду и пил. Напившись и развернувшись, он выполз на дорожку по старым плитам набережной. Встал, отряхнул колени, поправил кепку модного бренда, икнул и сел на лавочку с краю.

АФОНЯ. Нормально.

ГОЛОС. Мир задрожал от его голоса, деревья заскрипели, червяки сжались под землей. Ворона взлетела с церковного креста, до которого было около 10 километров. Страх наполнил пространство. Мужчина, вытер руки о штаны и высморкался.

АФОНЯ. Так-то я бизнесом занимаюсь, только сейчас в запое. Извини.

ГОЛОС. Говоря это, он полез в карман темных не наглаженных брюк, бывших когда-то парой от дорогого костюма. Отодвинув полу бушлата, он напрягаясь достал бутылку, посмотрел на нее, как австралийский защитник природы смотрит на жабу Яго, потом встряхнул и протер рукавом.

АФОНЯ. Будешь?

САВА. Нет.

АФОНЯ. А что так?

САВА. Не вставляет.

АФОНЯ. Не бывает такого, чтобы водка не вставляла. Она всех вставляет. Водка такой продукт, она всегда вставляет, только на поминках долго набирает, а потом и там накрывает. Водка – как закат, он всегда приходит. Давай накатим, немного. А то одному скучно, хочется поговорить, а если один на стакане, а другой трезвый, то разговор не пойдет.

САВА. Не буду.

АФОНЯ. Болеешь что ли? Я тоже болею утром, пока не похмелюсь, а после опохмела не могу остановиться. Боюсь умереть.

САВА. Умирать не страшно.

ГОЛОС. Жадными глотками, дергая небритым кадыком, Афоня стал пить из горлышка, давясь и морщась. Остановившись, он вдохнул, закрыл рот рукой, замер. Вытер слезы и губы.

АФОНЯ. С моими грехами страшно. Пропьюсь, поеду в монастырь. Поживу там неделю, покаюсь, причащусь, отпустит, поеду на работу. Закурить есть?

САВА. Нет.

АФОНЯ. А закусить?

ГОЛОС. Посмотрев на него, Сава засунул руку за пазуху, достал шоколадку и протянул. А мог достать пистолет, выстрелить мужчине в голову и конец.

АФОНЯ. Спасибо. А то трясти начинает. Меня Слава зовут, но знакомые часто называют Афоней. Фамилия у меня Афанасьев. Я недалеко живу, деньги у меня есть, я отдам.

ГОЛОС. Он попробовал аккуратно развернуть плитку, но у него не получалось. После нескольких мучительных попыток он порвал обертку и отломил кусочек. Посмотрев на него, как рыбак смотрит на толстого, но полудохлого червяка, он засунул шоколад в рот.

АФОНЯ. Вот дрянь, всего трясет. Но сейчас пройдет. Точно бухать не будешь?

САВА. Нет.

АФОНЯ. А мне надо. Надо успокоиться, колотит.

ГОЛОС. Он сделал большой глоток, вытер рот ладонью, поставил бутылку между ног. Уперся рукой в лоб и завис, глядя в сырую землю. (Большая пауза.)

АФОНЯ. Как жить? Ну как жить то? Все лезут, все советуют, не бухай, бросай, лечись. А если не помогает. Ну не помогает их лечение, Господь Бог, ненадолго помогает, а их психотерапевты не помогают, и что делать. А может мне нравится? Если бы не нравилось, я бы и не бухал, а мне хорошо бухим. Мне пьяным всё пофиг. А трезвым, я всем что-то должен. На работе должен, дома должен, жене должен, дочкам должен, родителям должен. Все хотят, чтобы я был хороший. Когда я трезвый, им хорошо, а мне? Тебе хорошо?

САВА. Хорошо.

АФОНЯ. Я сейчас еще накачу, и мне станет хорошо. Спасибо, пошла шоколадка в жилу. Прости, но надо.

ГОЛОС. Он поднял бутылку, открутил пробку, сделал небольшой глоток, выдохнул, закрутил пробку, поставил бутылку. Откинулся на спинку скамьи, посмотрел вокруг и вытянул ноги.

АФОНЯ. Галоши – мировая обувь и не сапоги, и не тапочки. Я в деревне был, там все в галошах ходят. Наверное, с революции остались, натырили в московских парадных профессорских галош. А что, сносу им нет и сто лет. Я себе тоже взял. И сухо и тепло, по этой погоде в самый раз. Сверху черная, внутри красная, как залезешь так прекрасная. Лакированная обувь колхозного пролетариата. А что сидишь?

САВА. Смотрю.

АФОНЯ. Ну да, каждый волен делать то, что ему хочется. Кто-то сидит на лавочке, а кто-то бухает – свобода. Прости, спросить хочу, а ты совсем не пьешь, или по праздникам бывает?

САВА. Тебе, зачем?

АФОНЯ. Хочу разобраться. Один знакомый совсем завязал, потом на нерве тещу убить хотел. Психика стала сдавать, раздражался по любому поводу, теща приехала, стала пилить, он не выдержал. Оттащили его вовремя. А другой знакомый, пьет только по праздникам, но зато в хлам. И барагозит после второй стопки как черт.

САВА. Ага.

АФОНЯ. Я нормально запойный. Бухаю неделю, потом болею и еду в храм. Раньше мог дома отлежаться, но там жена с дочками. Потом я из дома ушел и, чтобы остановиться, в монастырь еду. Художника одного знаю, он после запоя в психушку ложиться, его там прокапают и выпустят, но тоже не помогает. Через пару недель срывается. Я раньше много работал, шел в офис, ездил по делам в банки, а теперь почти не работаю, деньги есть. Точно не хочешь бухать. Я тогда, с твоего позволения, еще глотну.

ГОЛОС. Приложившись к бутылке как горнист, Афоня сделал большой глоток и зажмурился. В этой темноте мимо него пролетела миллиардная туча черной саранчи. Искры вспыхивали на их глянцевых крыльях, ужас накрыл мир. Он испугался и задумался, стоит ли открывать глаза, вдруг надежды больше нет. Не дай Бог, он так быстро умер. Он прислушался. Тишина.

«Саранча должна трещать, – подумал он, и испугался еще больше, значит, умер и это кромешный ад». Но потом вдохнул и услышал себя. Открыл глаза, ничего не изменилось. Он сидел на скамейке в парке у заброшенного пруда в чужом поношенном бушлате и грязных галошах, держа в руке бутылку. Рядом сидел незнакомый человек. Если бы Афоня был настоящим чертом с района, он бы дал этому мужику бутылкой по голове, но родители назвали его Мирослав, и он был глубинный пацифист.

АФОНЯ. Нет, все равно, все хреново. Ты посмотри, это ужас. Как мы тут живем? Зачем все это. Господи помоги. В чем смысл, вот ты скажи мне, в чем смысл? Бухаешь, живешь, а удовольствия нет. Ради чего все это? Что, и ты не знаешь?

САВА. Знаю.

АФОНЯ. Что ты знаешь? Ну, скажи.

САВА. Время убить.

АФОНЯ. В смысле?

САВА. Живешь, убить время.

АФОНЯ. И что?

САВА. Все.

АФОНЯ. Издеваешься?

САВА. У каждого есть способ убить время. Можно убивать долго и методично, как пишут в книге жизни. Кто-то убивает быстро и необычно.

АФОНЯ. А если спортом заниматься и не пить.

САВА. Умрешь.

АФОНЯ. Ты меня на самоубийство толкаешь? Это грех.

САВА. Умри героически.

АФОНЯ. Во имя чего?

САВА. Во имя бога своего.

АФОНЯ. Мужик ты не заговаривайся.

ГОЛОС. Посмотрев на бутылку, Афоня взял ее за горлышко как дубинку, покосился на мужчину, перехватил, открутил пробку и выпил. Водка встала колом, но усилием воли, через боль и страдания Афоня смог ее проглотить. Он с трудом отдышался, отломил шоколадку и закусил.

АФОНЯ. Ключница, палево. Подавился. Вспоминает кто-то. А ты прав, в такой день сдохнуть милое дело. А если подвиг совершить? Пойти там неверных замочить. А есть организация христианских фундаменталистов-освободителей?

ГОЛОС. Он полез в карман бушлата, достал телефон, отвлекся на него. Долго морщил лоб и щурился.

АФОНЯ. Связь никакая. Не гуглится. (Пауза.) Что делать? Я дом купил за городом, дочкам оставил. Девчонки растут. Музыка, танцы, спорт. Круто все у них. Любят меня. Я им подарки покупаю, но жить с ними не могу. В деревне храм построил, во славу Господа. Зачтется?

САВА. Нет.

АФОНЯ. Почему?

САВА. Для кого строил?

АФОНЯ. Для людей, во имя Бога.

САВА. Люди будут вспоминать недолго. Богу все равно.

АФОНЯ. Ты коммунист что ли?

САВА. Нет.

АФОНЯ. Бог же он все видит, значит, молитва наша доходит до него, дела наши во имя его. Мужик, ты на Бога не гони.

САВА. Не гоню.

АФОНЯ. Вот так. Бог он всё.

САВА. Тогда и ты Бог, и я Бог, и утка Бог, и рыба Бог.

АФОНЯ. Умный да?

САВА. Нет.

ГОЛОС. Не глядя на бутылку, Афоня поднял ее и сделал глоток. Водка прокатилась по его луженому горлу как вода в хорошеем унитазе, без лишнего всплеска.

АФОНЯ. Так. Не спорь со мной. Бог – это единственное, что у меня есть. Я жить без него не могу.

САВА. А бухло?

АФОНЯ. И без него не могу.

САВА. Бухло – это Бог.

АФОНЯ. Мужик, не раздражай меня. И так хреново.

ГОЛОС. Он заплакал, плохо заплакал, тихо, некрасиво с соплями. Плакал безнадежно, без истерики, плакал как на похоронах, когда уже не осталось криков и боли, а были только слезы.

Воздух сгустился. Птицы зависли, рыбы высунули рты, стали без звука глотать плотный воздух. Если кто подумает, что так затормозилось время, то он ошибается. Время тут ни при чем. Просто воздух загустел.

Жирные, но редкие капли дождя шлепнулись на остатки асфальта, и показалось, что сейчас прольется мерзкий противный осенний дождик, но воздух разрядился.

Птицы полетели дальше, а из-за поворота вышли два полицейских. Увидев на скамейке мужчин, они остановилась, постояли минуту, было видно, как они что-то обсуждают, потом поправили ремни, и деловито направилась к ним.

СЕРЖАНТ. Сержант Шуцман.

РЯДОВАЯ. Рядовая Бочкарева.

СЕРЖАНТ. Нарушаете!

РЯДОВАЯ. Ваши документы.

ГОЛОС. Сержант сделал шаг назад, нагнул вперед плечи и отвел руку за спину. Он стоял как герой плохого боевика в ожидании смерти.

Второй полицейский, крупная женщина, чуть старше сержанта, внимательно смотрела на мужчин. Афоня выдохнул, полез в задний карман штанов и достал паспорт, из которого торчала крупная купюра.

АФОНЯ. Пожалуйста, ваше благородие.

ГОЛОС. Рядовая Бочкарева взяла документ, но не стала разворачивать, она твердо смотрела на второго мужчину. Сержант выглянул из-за ее плеча.

СЕРЖАНТ. Предъявите ваши документы.

САВА. У меня нет документов, я в парке.

АФОНЯ. Блин.

СЕРЖАНТ. Мы вас задерживаем.

САВА. Время убьете, и прозеваете преступление, на вас наорет начальство и лишит премии. Деньги лишними не бывают.

ГОЛОС. Рядовая Бочкарева не глядя, отдала паспорт напарнику, тот развернул его, вынул купюры и молча вернул ей. Она протянула паспорт Афоне.

РЯДОВАЯ. Водку выливай.

АФОНЯ. Водку!?

СЕРЖАНТ. Имя, фамилия.

САВА. Саваоф.

ГОЛОС. Сержант сделал шаг в сторону, пошевелил рацию, задумался на секунду, закашлял и нажал кнопку.

СЕРЖАНТ. Семнадцатый прием, я восемнадцатый, прием.

РАЦИЯ. На приеме.

СЕРЖАНТ. Пробей клиента. Прием.

РАЦИЯ. Диктуй.

СЕРЖАНТ. Саваоф.

РАЦИЯ. Ты в парке?

СЕРЖАНТ. Так точно.

РАЦИЯ. Пускай сидит.

СЕРЖАНТ. Принял.

ГОЛОС. Рядовая смотрела на посеревшего сержанта мутными глазами через запотевшие очки и молчала. Все молчали. Афоня перестал сопеть, сержант перестал скрипеть ремнями портупеи, даже учительница в школе №40 на уроке рисования перестала шипеть на учеников 6 Г класса. Первым пришел в себя сержант и баянист в школе №25 на внеклассных занятиях по строевой подготовке. Он заорал: «Считаем себе, и раз, и два, и раз, и два».

СЕРЖАНТ. Вы не видели тут мужчину, примерно среднего возраста, в шляпе, в очках, в сером плаще и с коричневым портфелем.

АФОНЯ. Нет, не проходил.

РЯДОВАЯ. Если увидите, сообщите в ближайший райотдел или позвоните по телефону ноль два.

СЕРЖАНТ. Если что, мы всегда рядом.

РЯДОВАЯ. А вас, я попрошу покинуть общественное место.

СЕРЖАНТ. Свалил быстро, пока я добрый.

ГОЛОС. Афоня поднялся, протянул руку, мужчина пожал ее и Афоня медленно поплелся по разбитой дорожке, петляя между луж в сторону улицы Профинтерна. На ходу он сделал глоток и спрятал бутылку в карман брюк. Потом остановился, оглянулся и перекрестился.

АФОНЯ. Во имя Господа нашего отца, сына и святого духа.

ГОЛОС. Полицейский ткнул его дубинкой в спину, и они скрылись за высокими елями. Из ельника вылетел сизый голубь и сел на край старой бетонной ограды, которая осталась от моста, забытого даже старухами, живущими в поселке вагоноремонтного завода.

Все затихло, вороны уселись на крест развалившейся церкви, глистастые лещи поплыли в дальний угол пруда, мерзкая хандра накрыла всех. В конце дорожки, от которой остались ошметки асфальта, появилась группа женщин пожилого возраста. Одеты они были в одинаковые плащи, а в руках держали лыжные палки, которые выдавали в них любителей скандинавской ходьбы. Если бы не палки, то женщин можно было принять за волонтеров избирательного штаба аппозиционной партии в темно-бордовых, почти черного цвета плащах, с грязным, но когда-то алым подбоем. Видимо плащи им достались по нелепому случаю. Всем своим видом они транслировали абсолютную и неизбежную немощь. Голосов их не было слышно.

Одинокий мужчина, засунув руки в карманы и накинув капюшон, почти не шевелясь, сидел на скамейке и смотрел вдаль. Крадучись из-за дерева, вышла женщина. Если ее не разглядывать внимательно, то она казалась молодой, но если заглянуть ей в документы, то становилось ясно, вряд ли она проживет еще столько же. Обычно так долго люди не живут. Женщина встала за спиной у мужчины и начала взглядом сверлить ему затылок. Она старалась не дышать, но это у нее не получалось. Одета она была тепло, практично и красиво. На голове хорошо сидел мохеровый берет.

ТАМАРА. Вы девушку не видели?

ГОЛОС. Мужчина должен был вздрогнуть, но он даже не пошевелил бровью. Он продолжал смотреть на мировой ужас в отдельно взятом уголке парка.

Небо прочертил белой полосой серый самолет, он летел очень далеко. Полоса его конденсационного следа разрезала свинцовое небо. Нижний край сплющил землю, как гнет и она стала совсем плоской, а верхняя часть неба смотрелась мучительно бесконечной.

ТАМАРА. Мужчина, девушку не видели? Дочь потерялась.

САВА. Видел.

ТАМАРА. Где?

САВА. Здесь.

ТАМАРА. Когда? Говорите всё. Я из вас клещами слова должна вытаскивать?

САВА. Днем.

ТАМАРА. Живую?

САВА. Да.

ТАМАРА. Где она, признавайтесь.

САВА. В кусты пошла.

ТАМАРА. Что сказала.

САВА. Место посторожи.

ГОЛОС. Женщина оглянулась, увидела в конце дорожки группу физкультурниц и села на скамейку. Желтые и красные листья загнало ветром в небольшую канаву, там они промокли и превратились в месиво цветом сгустка крови.

Ветер давно стих, вода в пруду отражала, край грязного неба, на поверхности была мучительная гладь.

ТАМАРА. Бросила меня, убежала. Ненавидит родную мать. Что ни скажешь, все в штыки, всё делает специально против меня. Холодно, а она в короткой юбке ушла. Скоро голыми ходить будут, залетит, как тогда быть?

Воспитываешь, кормишь, поишь, одежду покупаешь, в школу водишь на кружки разные и на танцы, и в художку, а она не слушает. Что ни скажу, как горох об стену.

Сегодня сбежала, форму на физкультуру не взяла, математику не повторила. Кому она нужна, кроме меня. Всю жизнь на нее положила, всю молодость угробила, а она ведет себя, как будто меня нет. Ладно – нет, так она все наоборот старается сделать. Говорю, чтобы в девять быть дома, а она в одиннадцать приходит. Говорю ей, чтобы надела теплые колготы, а она готова в шортиках убежать. Говорю, не ходи в парк, а она пошла.

Где она сейчас, по каким кустам прячется? Я совсем не такая была, маму слушалась, если что не так, то меня били. Мать схватит что под руку попадет и врежет. А я мягкая, интеллигентная женщина. Не могу ударить, могу только накричать, а потом сома переживаю, страдаю, хоть в петлю.

ГОЛОС. Она открыла сумку, долго что-то искала, закрыла сумку, залезла в карман, достала платок, повертела его в руках, выбрала чистый уголок и заплакала. Всхлипывания добавили в картину мира небольшой, но очень яркий акцент. Это было не горе, это была тоска и бремя.

САВА. А зачем дочь?

ТАМАРА. Ну, она же моя.

САВА. Но зачем?

ТАМАРА. Ребенок мой.

САВА. Зачем ребенок?

ТАМАРА. Я же мать.

ГОЛОС. Женщина еще что-то хотела сказать, уставилась на мужчину, открыла рот и замерла. Мужчина когда говорил не смотрел на нее. Он не отрывал взгляд от неба, не поворачивал головы, не проявлял интерес. И глядя на него, можно было понять, что ему все равно, ему не нужен ответ.

Женина поправила берет, опять открыла сумку, достала пудру, посмотрела в зеркало, выверенным движением припудрила нос, достала помаду, одной рукой открыла колпачок, выкрутила помаду, подкрасила губы – и все прибрала в сумку.

ТАМАРА. Мужчина. Долг каждой женщины стать матерью, это инстинкт. Против природы не попрешь. Если вы таких элементарных вещей не знаете, то, о чем нам разговаривать. Сидите тут в небо пялитесь, ничего не делаете, взяли бы, ну не знаю, мусор убрали, беседку для людей отремонтировали. Надо что-то делать, вы же мужчина.

САВА. Зачем.

ТАМАРА. Затем.

ГОЛОС. Она опять поправила берет, одернула юбку, перебросила ногу на ногу. От этой суеты деревья изогнулись, рыбы обернулись и поплыли посмотреть, кто так разогнал волну. Последняя не съеденная воробьями улитка, еще летом спрятавшаяся за левой задней ножкой скамейки, чуть не оглохла. Ее домик чуть не треснул от такой мельтешащей ультракороткой волны.

ТАМАРА. Я ребенка ищу, она могла попасть в беду. Надо помочь.

САВА. Сможешь?

ТАМАРА. Я с вами мужчина сегодня еще не пила. Что бы вы мне тыкали.

САВА. Чем поможешь?

ТАМАРА. Я вам говорю мужчина, постарайтесь ко мне обращаться уважительно. Любая мать сможет помочь своему ребенку. Я все готова отдать за нее. Она кровиночка, деточка моя. А вы невоспитанный чурбан.

САВА. Ищи, не сиди.

ТАМАРА. Где хочу там и сижу. Не ваше дело.

ГОЛОС. Женщина вызывающе отвернулась и демонстративно стала смотреть в сторону физкультурниц. Те как будто поняли ее взгляд и приняли его за призыв о помощи. Они собрались и засеменили по дорожке вдоль пруда по направлению к скамье. И в этот момент даже небеса напряглись, и последние целые кирпичи в стене беседки, которая стояла на острове в центре пруда, потеряли терпение и стали трескаться и вываливаться. Сползая по мокрой глине, они шмякались в воду. Группа физкультурниц приближались неотвратимо как Иисус на Голгофу. Они стучали палками по земле, этот треск разносился по парку. Их плащи шуршали как миллион крыльев летучих лисиц.