Больные пьесы

Чернота надвигалась. От такого ужаса умер бы прокуратор. Они поравнялись со скамейкой, на которой сидели мужчина и женщина.

Физкультурницы повернули головы, как по команде: «Экипаж, равняйсь! На флаг и гюйс смирно! Флаг, гюйс и флаги расцвечивания поднять!» Каждая глянула в глаза сначала женщине, потом мужчине.

ТАМАРА. Мы не знакомы. Я его не знаю. Я дочь ищу. Не ваше дело. Что вылупились.

САВА. Здравствуйте.

ГОЛОС. Группа проследовала мимо, ни слова не сказав. И только шепот стелился за ними как сизый дым ядовитых отравляющих веществ на поле сражения во времена первой мировой войны. Улитка подумала, что это газы и заползла глубоко в ракушку.

ТАМАРА. Ну вот, они подумали, что мы знакомы. А я не такая.

ГОЛОС. Вдруг группа женщин резко развернулась и ускорившись, пошла в обратном направлении. Женщина на скамейке отвернулась и проходящие мимо физкультурницы улыбались только мужчине. Скоро стало понятно, почему они изменили направление. Со стороны заброшенного стадиона шел нетрезвый мужчина.

ТАМАРА. Это ваш друг? Теперь ясно. Сидит, молчит, алкаш.

ГОЛОС. Мужчина поравнялся, встал, оценивающе посмотрел на женщину, глянул в серое небо, спертое как дым в рабочей курилке театра оперетты. Опять посмотрел на женщину. Подошел и сел между женщиной и мужчиной.

АФОНЯ. Пить будешь? Женщина, я вас как благородный господин спрашиваю, пить будешь?

ТАМАРА. Как вы смеете ко мне обращаться. Что происходит?

АФОНЯ. Прости друг, но она у тебя нервная. Извини, тебе не предлагаю. И судя по возгласам, она тоже не пьет. Что за день? Одиночество. Даже выпить не с кем.

ТАМАРА. Я не его женщина, мы не знакомы.

АФОНЯ. Мадам, это меняет дело. Могу предложить спирт.

ТАМАРА. Чистый?

АФОНЯ. Нет, чистый я уже не могу пить. Дышать трудно. Я его разбавил.

ТАМАРА. Давайте ваш спирт, а то на улице зябко.

АФОНЯ. Как я рад нашей встрече. Меня мама называла Мир.

ТАМАРА. А меня Томик.

ГОЛОС. Криво выставив локоть, Афоня достал из кармана бутылку без этикетки, из другого кармана вынул начатую шоколадку, обернулся на мужчину, который продолжал смотреть вдаль. Небо темнело. Вороны казались грязными точками, дым от костров, которые, несмотря на запрет, жгли жители трущоб в «нахаловке», стелился вдоль дороги. Женщина открыла сумку, внимательно изучила ее содержание, сунула руку и достала небольшую стеклянную мензурку, которые кладут в автомобильные аптечки для промывания глаз. Дыхнув в неё, она посмотрела сквозь стекло на свет, но день был таким сумрачным, что даже старый след от губной помады она не посчитала нужным стереть. Афоня налил в подставленную тару и вопросительно посмотрел на женщину.

ТАМАРА. За знакомство.

ГОЛОС. Она медленно стала цедить разбавленный спирт, почти незаметно откидывая голову, и не поднимая мензурку. Афоня смотрел на нее зачаровано, но стараясь быть скромным. Женщина допила, отломила дольку протянутого ей шоколада.

АФОНЯ. Господь с вами.

ТАМАРА. Благодарю.

АФОНЯ. Вот ты говоришь Бог не наш.

ГОЛОС. Где-то далеко, на другом краю мира у самолета американских авиалиний на внутреннем рейсе между городами на западном и восточном побережье остановился двигатель. Женщина в парке приподняла брови. Двигатель у американского самолета завелся через секунду. Все, кто это заметил, успели испугаться. Старший диспетчер решил уволиться после такой нервной смены. Давление у него подскочило, а пульс зашкаливал. А еще, кажется, его сын подсел на героин и стал писать стихи.

ТАМАРА. Это он так говорит?

АФОНЯ. Он говорит, что наш Бог всё.

ТАМАРА. То есть совсем?

АФОНЯ. Совсем всё.

ТАМАРА. Он, наверное, дурак.

АФОНЯ. Нет, он, видите ли, по-другому думает. Он не такой, как мы. Скажи мне, ты в Бога веришь?

САВА. В какого?

ТАМАРА. Еще выпендривается.

АФОНЯ. Подожди женщина, видишь, мужчины серьезно разговаривают.

ТАМАРА. Что вы сказали, вы посмели мне указывать! Послушайте меня мужчина. Если я согласилась с вами выпить вашего дрянного спирту, то это не дает вам права мне указывать. На колени смерд! Как смеешь ты стоять перед королевой? Раб!

ГОЛОС. Этот крик как выстрел разнесся по парку, достиг дна дупла, на самом дальнем дереве, где от такого адского шума куколка обыкновенного бражника оторвалась от стенки. Афоня, вжал голову в воротник бушлата. Было слышно, как он сглотнул и поперхнулся словом. На этот крик из-за гнилого тополя вышел сержант Шуцман застегивая ширинку. Из-за другого дерева вышла рядовая Бочкарева.

В пруд с резким всплеском шмякнулась или шлепнулась утка поганка. Все оглянулись.

АФОНЯ. Опять.

ТАМАРА. Спокойно мужчина. Отдайте мне, пока не поздно, бутылочку. Я спрячу её в сумочку. Она нам еще пригодится. Вы не подумайте, я не любительница абсента. У меня сегодня тяжелый день, от меня сбежала дочь. Вы теряли ребенка? Это невыносимо. А вот этот сказал мне, что я плохая мать.

АФОНЯ. А мне сказал, что Бога нет. Убил во мне единственную надежду на загробную жизнь.

САВА. Загробная жизнь.

ТАМАРА. А что вас не устраивает, может быть, вы знаете, что-то больше нас?

ГОЛОС. Рядовая догнала сержанта уже рядом со скамьей. Остановилась, соскребла с сапога комки налипшей черной грязи и уставилась на женщину. Сержант стоял перед Афоней, заложив руки за ремень.

СЕРЖАНТ. Рядовой смотри, опять.

РЯДОВАЯ. Это к удаче.

СЕРЖАНТ. К деньгам.

РЯДОВАЯ. Деньги, это от дьявола.

СЕРЖДАНТ. Бог его знает.

РЯДОВАЯ. Женщина, предъявляем документы.

ТАМАРА. На каком основании?

РЯДОВАЯ. Еще одна умная. На основании закона.

ТАМАРА. Для проверки документов должно быть основание.

СЕРЖАНТ. Нахождение в нетрезвом виде в общественном мессе, точка. Это достаточные основания или пройдем?

ТАМАРА. Если так, то конечно. Я готова пройти, только вы же не пойдете?

РЯДОВАЯ. Что такое?

ТАМАРА. Далеко. Придется автомобиль вызывать, а за это вас капитан накажет. Как он будет наказывать не мое дело, вы уж там сами разбирайтесь, но точно знаю за беспонтовый прогон, получите. Как быть, господа полицейские?

АФОНЯ. Какие ваши доказательства.

ТАМАРА. Заткнись.

РЯДОВАЯ. Тогда на месте договоримся.

ГОЛОС. Возникла неловкая пауза. Сержант ковырял носком сапога кусок старого асфальта, рядовая поправила кобуру. Афоня крякнул. Только Сава смотрел вдаль. Пауза затянулась, но сказать было нечего.

ТАМАРА. Говорят, что зима в этом году будет снежная, не слышали?

АФОНЯ. Это к урожаю зерновых.

ТАМАРА. А весна будет поздняя.

АФОНЯ. Это к плохим надоям.

СЕРЖАНТ. Колхозник что ли?

АФОНЯ. Нет, просто по бизнесу в курсе.

РЯДОВАЯ. А может это сопротивление сотрудникам?

ТАМАРА. Это придется доказывать. Протоколом не отделаешься.

РЯДОВАЯ. А дубиной по голове.

АФОНЯ. Весомо.

ТАМАРА. При такой постановке вопроса, у меня нет ответа.

АФОНЯ. Уходим?

ТАМАРА. Отступаем.

СЕРЖАНТ. Стоять!

ТАМАРА. А можно сидеть?

РЯДОВАЯ. Сидеть!

СЕРЖАНТ. Это моя земля. Правила тут буду устанавливать я. Пока я на службе все будет, как скажу. Выполнять.

ТАМАРА. Что, простите, выполнять?

СЕРЖАНТ. Не умничать.

АФОНЯ. Как прикажите.

РЯДОВАЯ. Пасть захлопни.

СЕРЖАНТ. Короче, сейчас встали и покинули расположение парка. И чтобы я вас больше не видел. Правильно я говорю?

РЯДОВАЯ. Так точно.

СЕРЖАНТ. Не тебя спрашиваю.

ГОЛОС. Все обернулись и посмотрели на Саву. Если бы мы могли глянуть в этот момент на них с другой стороны, как в мультике, то были бы видны желтые пунктирные линии траектории их взгляда. Черточка, черточка и буковки «Тю-тю-тю»

САВА. Как хотите.

РЯДОВАЯ. Выполнять.

ГОЛОС. Медленно с огромным нежеланием Афоня поднялся, подал Тамаре руку. Она невежливо посмотрела на полицейских, с видимым презрением поднялась, опираясь на поданную руку. Выпрямилась, медленно повернулась и пошла, но вдруг остановилась, обернулась к полицейским, прищурилась, сжала губы, отодвинула Афоню. Полицейские потянулись за дубинками.

ТАМАРА. Я дочь ищу. Вы не видели девушку в короткой юбке без шапки. Я мать.

СЕРЖАНТ. На танцевальной площадке она была.

ТАМАРА. Благодарю, господа офицеры.

АФОНЯ. Я провожу.

ТАМАРА. До свидания.

ГОЛОС. Наступила тишина и за островом в засохших камышах крякнула утка. Печаль охватила полицейских и передалась всем как радиосигнал. Полицейские грустно стояли, опустив голову, мужчина смотрел вдаль. Сержант полез в кобуру и достал мятую пачку дешевых папирос. Рядовая пошарила в карманах и нашел зашарканный коробок спичек. Сержант долго не мог достать папиросу, а когда достал, то рядовая долго не мог зажечь спичку. Только с 8 раза она загорелась, но быстро погасла, сержант не успел прикурить. Рядовая достала, вторую спичку долго чиркала, спичка вспыхнула, но пошипела и потухла. Сержант посмотрел на рядовую, и медленно положил папиросу в пачку.

РЯДОВАЯ. Если я скажу, что все против нас, тебе легче будет?

СЕРЖАНТ. Нет.

РЯДОВАЯ. А что тогда сердиться.

СЕРЖАНТ. Да ниже некуда.

РЯДОВАЯ. Думаешь, это дно.

СЕРЖАНТ. Нет, это еще не дно. Дно будет дальше.

РЯДОВАЯ. Что они тут сидят? Почему им дома не сидится?

СЕРЖАНТ. Вас спрашиваем, господин, товарищ.

САВА. Окна во двор.

СЕРЖАНТ. А почему они к вам лезут?

САВА. А вы?

РЯДОВАЯ. Пошли беляш купим.

СЕРЖАНТ. С лимонадом.

ГОЛОС. Боль в его глазах, болезнь в его перекошенной улыбке, крест его жизни, горе его, мука, несчастие, страшная казнь, бесконечная пытка, скорбь, мучение, огорчение, каторга вечная, Голгофа смертная, мытарство униженное, терзания душевные, маета, тоска черная, неприятность, тягота, горесть, бремя вселенское, испытание нечеловеческое, терпение, истязание, печаль, беспокойство, замешательство, горечь, томление, грусть, кручина, ужас ужасный, мученичество, гнёт, недуг, немощь, хворь старческая, слабость, обуза, хвороба, нездоровье, чернота адская. Все сразу навалилось на сержанта, окутало и поглотило его.

Спасла его рядовая Бочкарева. Ее приобретенный за годы службы идиотизм был непробиваемым. Вся вселенская грусть не коснулась её, и она, схватив сержанта за рукав, потащила его в чебуречную за беляшами.

Далеко на самом краю пруда, в темных накидках с капюшонами, быстрым скандинавским шагом прошли старушки физкультурницы. Мир угомонился.

Тихо сломалась ветка в кустах, зашуршали листья, треснула вторая ветка и появилась девушка в короткой юбке. Она встала за спиной Савы и погладила его по голове.

МАРТА. Что так долго?

САВА. Так.

МАРТА. Задолбали все, просила же место покарауль. А на танцплощадке духовой оркестр. Что за мужик к матери пристает?

САВА. Местный.

МАРТА. Я тоже местная, а что он мятый такой? Мать, конечно, дает. Никогда не видела чтобы она спирт пила. А мужика этого как построила, а ментов послала конкретно. Оказывается, мать такое может. Только бы не лезла.

Шапку надень, куртку застегни, куда пошла, зачем накрасилась. А я не хочу, чтобы мне приказывали, кто она мне такая?

САВА. Мать.

ГОЛОС. Девушка обошла лавочку и села рядом с мужчиной. Воздух не шелохнулся, рябь не пробежала по воде, не каркнула ворона, не крякнула утка, даже не пискнула мышь, которую поймала кошка в подвали дома, на первом этаже которого мутный олигарх когда то открыл свой первый продуктовый магазин.

Как жаль, что сверчки и кузнечики погибли от холода, вымерли бабочки, и последняя стрекоза уже 20 минут назад упала в воду, ее без всплеска заглотила рыба.

МАРТА. Я не школьница, я уже совершеннолетняя, у меня возраст согласия. Не надо меня заставлять. Я – самостоятельный человек. Не хочу жить как она. Не хочу с ней жить.

САВА. М…

ГОЛОС. Где-то за гаражами, на краю парка, недалеко от убогих двухэтажных домов, оперившись рукой на ствол сухого клена, стоял мужчина в длинном сером плаще. На нем была шляпа и заляпанные очки в роговой оправе. Со стороны казалось, что он плачет. А может он мастурбировал, а может, задыхался в приступке астмы.

Этой тропинкой давно никто не ходил, только иногда студентки швейного училища, чтобы успеть на звонок к первому уроку, срезали угол и забегали в этот тихий и безлюдный проход. А 40 лет назад, летом, после танцев, сюда могли зайти подростки с тюбиком клея. Но сегодня даже работники соседней мастерской шиномонтажа старались не заглядывать за гаражи.

Осень лежала на земле как ржавый лист мятого железа. Воздуха не было, пахло прелой тиной.

Они сидели и молчали. Она думала о будущей жизни, в которой мягкий ковер на полу, светлый диван, большой балкон и вид из окна на миллион. Там были мужчины, женщины, большая прозрачная чашка с салатом «Цезарь», голый кот и араб массажист с сильными руками. В той жизни было все что надо, маленькое черное платье, мартини, шум ночного прибоя.

Все испортил звук тромбона. Донеслись обрывки грустного вальса, оркестр начал настраиваться.

МАРТА. Пойду. Спасибо. Матери скажи, что сама вернусь, пусть не ищет. И вообще ты крутой. Хочешь, я еще к тебе заскочу? С тобой уютно.

САВА. Пока.

ГОЛОС. Марта встала и ушла не оглядываясь. На ходу поправляя юбку и край трусиков, которые врезались в попу. Потом она остановилась, достала из кармана баночку, в которые упаковывают таблетки, вытрясла одну, положила ее аккуратно на язык и, запрокинув голову, проглотила. Медленно развернулась и опять подошла к скамейке.

МАРТА. Витаминку будешь? Полезная, кровь разжижает, чтобы инфаркта не было.

САВА. Нет.

МАРТА. Тогда пока.

ГОЛОС. На этот раз она не пошла по дорожке, а раздвинув кусты, побежала через пустырь на соседнюю аллею. Если бы она перед этим резко повернулась, то, наверное, заметила бы, как на острове в руинах беседки шевельнулся камень. Но она не повернулась.

За островом послышались звуки похожие на всхлипы, но потом стало понятно, что это всплески. Из-за острова медленно выплыл самодельный плот, сколоченный из кусков некрашеного штакетника и старых строительных поддонов.

Молодой человек в черной куртке и черной шапочке сидел на бутылочном ящике и медленно греб кривой доской, из которой торчали гнутые ржавые гвозди. Плот еле-еле двигался, при каждом гребке вода набегала на доски. Парень поднимал ноги, чтобы ни замочить обувь, вода отходила, и он делал следующий гребок. Выглядело все печально.

Минут через десять плот причалил к плитам напротив скамейки. Молодой человек долго мучился, выходя на берег. Наступая на край, он топил плот, вода подкатывала к нему и, чтобы не замочить ноги, он запрыгивал на ящик. Кое-как у него получилось соскочить, плот всплыл и отошел от берега.

Медленно кружась, он стал дрейфовать на середину пруда. Парень вышел на дорожку, посмотрел налево, посмотрел направо, заметил на привычном месте, между старых деревьев группу физкультурниц в темно-пурпурных плащах, которые издалека казались совершенно черными. Перешагнул лужу и присел с краю скамейки.

НИКИ. Любовь – это боль. Больно любить, больно понимать, что любишь и больно от того, что не любят. Это нестерпимая боль. Она давит, душит, жмет в груди. От нее изнемогаешь.

ГОЛОС. Группа физкультурниц вдруг переместилась в пространстве. Только что они были на пустыре за дальними деревьями, а оказались с другой стороны, у площадки, где во времена застоя был теннисный корт.

Молодой человек говорил медленно, он не обращался к мужчине, не поворачивал головы. Он равномерно, как старый метроном, покачивал ногой и говорил протяжно.

НИКИ. Любить – страшно, боишься, что любишь не то, что любишь так сильно, что от этого сойдешь с ума. Страшно понимать, что все время любишь. Все время думаешь о ней. Не видишь ее – боишься потерять, видишь ее – страшно говорить. Страшно и больно вспомнить ее коленки, как она гладит коленки, как она ходит, как стоит и сидит. Любишь все, но это убивающая любовь. Она разъедает мозг и перекручивает сердце в фарш. Когда не знаешь, как любишь сердцем или головой, становится так ужасно, что невозможно закрыть глаза.

ГОЛОС. Он поднял голову и посмотрел в сторону. Физкультурниц на месте бывшего корта уже не было, он повернул голову в другую сторону и заметил темные силуэты на собачей площадке.

В парке было тихо, выгул собак был давно запрещен.

НИКИ. Иногда я смотрю из окна на город, с высоты он кажется тихим, а ночью спокойным. Редкие фонари на улицах скрывают грязные дворовые проезды. Я смотрю вниз и представляю в смертельной тоске, как куплю упаковку таблеток, сожру их, запивая дешевым пивом и выйду подышать с балкона.

Это всё злая любовь, нет доброй любви, потому что любовь, это боль. Но мне страшно глотать таблетки, мне страшно выходить из дома и если бы не она, я бы сидел на диване. Мне надо ее видеть, я хожу за ней как маньяк, я слежу за каждым шагом, куда она, туда и я. А если я не слежу, я умираю от тоски и ревности.

ГОЛОС. Парень отвернулся, достал из кармана салфетку и высморкался. Со всех сторон надвигалась промозглая, холодная, серая, грязная, опустошающая осень. Вызывающая насморк, осеняя слякоть висела на мокрых, голых стволах старых деревьев в этом заброшенном парке.

НИКИ. Любовь – это кошмар. Если любишь, то ревнуешь, потому что ценишь. То, что ценишь, страшно потерять, и ты бережешь и стережешь ее.

Иногда хочется взять молоток и закончить эту любовь. Разбить ее вдребезги как вазу на мелкие куски. Но потом придется мучиться до конца дней, а это еще больнее.

Стою ночью у окна, смотрю в темноту города, повернусь, вижу, как она голая лежит и мирно сопит. Страшно становится. После секса ей нравится обвить меня ногами, а я глажу ее по голове и думаю, какая же эта боль любовь.

ГОЛОС. Мужчина вынул руки из кармана. В руке у него оказался конфета. Он протянул её парню, тот посмотрел на конфету, мотнул головой. Стало понятно без слов, что он не хочет брать конфету. Мужчина медленно развернул ее и положил себе в рот.

НИКИ. Тяжело. Тащишь себя, упираешься, света белого не видишь, не разгибаешься. Все тщетно. Не получается. Любишь и все. Ни на минуту не могу оставить, залезет в какую-нибудь историю. Зачем сюда два раза приходила? Зачем по парку бродит? С матерью опять поругалась, а если мать напьется с этим чуваком? Нет в жизни счастья и радости. А если она меня бросит? Мама говорит, что легче станет, а я не верю. Не станет. Будет еще хуже, а куда хуже? Страх изъедает, боль выкручивает, любовь эта не проходит. Что делать, помоги отец.

ГОЛОС. Мужчина снял очки, достал платок, протер очки. Надел их. Сложил аккуратно платок и положил в карман. Делал он это с очень серьезным выражением лица и очень сосредоточенно.

САВА. Бабушка уже месяц просит полку прибить. Молоток верни.

ГОЛОС. На мир рухнула темнота. Она плюхнулась разом, все превратилось в смутные тени. Люди и деревья слились в серый фон. Мужчины молча посидели еще пять минут. Встали, обнялись и разошлись в разные стороны. И только в 25 главе известной книги, наконец то «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана».