Тени голубого мела

(ИЮЛЬ 1986)

Субботний вечер, остывающий после дневного зноя. В кабинет через распахнутое окно вплывает прохлада от фонтана, скрытого за ажурной завесой из ветвей лип и вьющихся чайных роз. Его журчание, подобно шёпоту дождя или стрёкоту цикад растворяется в воздухе фоновой мелодией лета. Сознание выделяет эти звуки лишь тогда, когда само тянется к ним: стоит прислушаться и звуки журчащей воды наполнят кабинет, напоминая, что за его стенами пульсирует живой мир.

Погромыхав ключами о металлическую дверь, Моисеев выудил из сейфа толстую папку на тесемочках.  Внутри – фотографии: снимки маршрутов, отслеженных во время последнего визита Пианиста, а также регулярных маршрутов сотрудников посольства.

Фотографии изучены до мельчайших подробностей: под увеличительным стеклом – каждая линия, крестик, чёрточка и точка, которые могли бы служить условным знаком. Красной пастой обведены подозрительные детали, а к фотографиям приложена подробная справка с описанием находок.

Особый интерес вызвала неброская отметина – аккуратная галочка, нанесённая мелом на бетонный парапет в подземном переходе. Лёгкий взмах руки, отточенный годами привычки: такой штрих, подобно росчерку, мог оставить лишь тот, чьи пальцы десятилетиями сжимали мел. Учитель, лектор, учёный – человек, для которого доска не просто инструмент, а язык общения. В справке отмечено, что след оставлен голубым мелом (карбонат кальция с примесью гипса).

Пианист, в миру Тед Даунинг, хоть и числился в штате консульства, наведывался не часто. Последний его визит пришёлся на морозную зиму. День был ослепительно ясен: пушистый, нетронутый снег искрился под солнцем, а воздух звенел от холода. Под ногами белый покров хрустел так, будто под весом шагов ломались хрустальные нити. Закрой глаза – и не понять: то ли это шаги, то ли чьи-то зубы вгрызаются в сочную мякоть яблока – хруст за хрустом.

Пианист неспешно бродил по центру города, растягивая сомнительное удовольствие – гулять в такой морозный день Он заходил в случайные магазины, грея пальцы, растворялся в толпе у перекрёстков, замирал подолгу у стеклянных витрин. Наружное наблюдение двигалось за ним в такт: оперативники сменяли друг друга, фиксируя и отслеживая контакты согласно инструкции. Для этих целей выделили практически весь наличный состав.

Однако через несколько часов прогулки Пианист резко оживился: начал хаотично разговаривать с прохожими, раздавать мелкие сувениры, жевательные резинки, обмениваться номерами телефонов и записочками с адресами. Сначала – одному, второму, пятому, десятому… Вскоре оперативники, метающиеся между перекрёстками, уже не могли уследить за всеми контактами. Пианист, будто дирижёр невидимого оркестра, лишь увеличивал темп игры. Итог – силы группы распылились и затерялись в лабиринтах переулков.

На следующий день специалисты, уязвлённые и раздражённые неудачей, основательно перерыли гостиничный номер Пианиста. Но не только ничего существенного не нашли, но и следов за собой оставили предостаточно. Сначала новичок попался на уловку: вытащил рукописный лист из-под графина, дно которого было смазано обувным кремом. Крем тут же отпечатался на бумаге. Затем коллеги с бо́льшим опытом, вскрывая кожаный чемодан, выпустили двух мух из потайного отсека. Если инцидент с листком можно было списать на излишнюю старательность горничной, то ситуация с мухами была куда сложнее: новых зимой не найти, а те, что вылетели были примяты при отлове и вид, в связи с этим, имели непрезентабельный. Ловушки эти были не новы, но по-прежнему эффективны: их цель – зафиксировать факт проникновения и спровоцировать неосторожного противника.

Через несколько дней после этого Пианист покинул страну, и официально считалось, что он не получил и не вывез ничего, что нельзя было бы вывозить. Однако вскоре после его отъезда за рубежом были опубликованы данные по секретным исследованиям, проводимым НИИ фармации (среди оперативников известным под кодовым названием «Предприятие»). Сопоставление сроков пребывания Пианиста и публикации результатов исследований указало на возможную связь между этими событиями – вероятную несанкционированную передачу секретных научных данных.

Более того, данные об утечке подтвердила разведка, что автоматически перевело расследование в категорию особо важных. Здесь уже было не отделаться формальными отчётами. Тут требовались не справки, а кровь из носа и реальные результаты.

В срочном порядке активизировали работу агентурной сети, провели внеплановые проверки соблюдения режима секретности. Однако ни явных провалов, ни даже косвенных улик обнаружить не удалось.

Среди бумаг в папке всё же обнаружилась одна любопытная деталь: во время проверки «Предприятия» оперативник заметил на подоконнике, рядом с вешалкой, женские замшевые перчатки коричного оттенка. На первый взгляд – ничего примечательного, однако шов на указательном пальце этих перчаток был местами окрашен голубым цветом, что заметно выделялось на общем фоне.

Первоначально этому не придали значения: голубая «галочка» на парапете… всплыла в отчётах позже. Позже перчатки обнаружить не удалось, и эта деталь так и осталась висеть в воздухе – словно недорисованная нота в партитуре: заметная, но совершенно бесполезная.

Андрей Николаевич ещё раз перечитал справку и, как школьный учитель, выделил запятыми деепричастный оборот, затем аккуратно положил документ в папку. Моисеев, или, как шутливо представлялся коллегам, «Андрей Николаевич – холостяк с одышкой», любил добавлять: «У кого-то – супруга, а у меня – одышка», похлопывая по округлившемуся животу. Он компенсировал одиночество лишними килограммами, и завязывать шнурки для него стало испытанием: наклоняясь, он пыхтел, словно паровоз, взбирающийся на крутой подъём. Щёки багровели, пальцы путались в шнурках, а ритмичное «пуф-пуф-пуф» заполняло комнату.

Моисеев провёл ладонью по столу, смахивая бумажные пылинки с некогда полированной поверхности. Выключил вентилятор и откинулся на спинку деревянного стула. Тот ответил протяжным скрипом, словно старый корабль, скрипя мачтой, протестует против тяжести перегруженных трюмов. Моисеев пропустил этот упрёк мимо ушей и, бормоча себе под нос «Марсельезу», вывел неровный круг, едва касаясь грифелем карандаша желтоватого листа бумаги.

Круг подозреваемых: двадцать сотрудников «Предприятия» – и это без учета собственных информаторов, которые особой пользы в этом деле не приносили. Но исключений нет: индульгенцией не обладает никто, каждый безоговорочно находится под подозрением.

Отдельно выделялся Сивко Олег Борисович – единственный из контактов Пианиста в тот солнечный морозный день, кто имел непосредственное отношение к «Предприятию». Случайность? Возможно – слишком явно, очевидно. С другой стороны, хочешь спрятать – положи на видное место. Однако в данном случае классический прием вызывает сомнения: подобная "засвеченная" связь автоматически попадает в разработку.

Разве что весь тот день был спектаклем. Зная свою «репутацию», Пианист мог разыграть роль так называемого «негодного объекта»: раскидать наживку из ложных целей и пока оперативники следовали за фантомами, настоящее представление было отыграно на другой сцене.

Круг на листке и цифра «двадцать» в центре напоминали дорожный знак «Ограничение скорости»: ни одной версии, только вопросы.

(ИЮЛЬ 1986)

Летний субботний вечер сегодня особенно приятен: ведь завтра ещё есть воскресенье, а она уже переделала все дела по дому. Осталось лишь до блеска отполировать стекло балконной двери с помощью скомканной газеты. И всё. Полы и окна сияют, на балконе сохнет выстиранное бельё. На кухне, в стерильной чистоте, ждут своего часа отварная курица, домашняя лапша и ещё тёплая коврижка. Да, ещё на диване вычесанный рыжий кот – спит на спине, лапы раскинуты в стороны, ему жарко.

Сквозь распахнутые окна тягуче льётся густой аромат лета: нагретая солнцем земля, разомлевшая трава, медовый запах цветов и терпкая сладость перезрелого абрикоса, что рос прямо под балконом. Любимая весна пахнет иначе: нежностью, прозрачными нотами первого цветения и талой воды, горьковатой свежестью проклёвывающихся почек – словно аккорды дорогих французских духов. Но сегодня именно плотный, почти осязаемый аромат лета заставлял её жмуриться от удовольствия.

Наконец последние разводы на стекле изничтожены. Теперь точно всё. Со двора доносился привычный, почти неуловимый летний шум: детские голоса, смех вперемежку со скрипом качелей и звонким стуком мяча. На столе стоял горячий чай, а на душе было тепло и спокойно. История, начавшаяся в прошлом сентябре, казалось, улеглась, перестав напоминать о себе. По крайней мере, явных поводов для беспокойства больше не возникало.

В самом начале прошлой осени профсоюз неожиданно выделил Тамаре путёвку в Крым вне очереди. За какие заслуги – осталось загадкой, но выяснять она не стала: ноги в руки и бегом, пока не передумали. Успела только пристроить кота подруге, получив от неё в обмен потрёпанный номер журнала «Знамя» – почитать в дороге. И вот поезд уже вёз её в Евпаторию – туда, как она поэтично сказала подруге, где море усмиряло мирскую суету одним лишь шумом прибоя.

Добравшись до места, Тамара Леонидовна Самойлова – таково полное имя нашей героини – первым делом устремилась к Чёрному морю. Его изумрудные волны, уже тронутые осенней прохладой, встретили её с той же нежностью, что и в беззаботные детские годы. Море приняло её как старый друг: то же золото солнечной дорожки, тот же горьковато-солёный привкус на губах, то же пенное кружево волн у берега. Только теперь с берега больше не звучал родной отцовский голос: «Тома, выходи, простудишься!». Его место занял терпеливый и настойчивый морской ветер – теперь лишь ему есть дело до слёз, что, смешиваясь с солёными брызгами, катились по её щекам.

Отдых Тамара начала со свойственной ей методичностью: каждый день был расписан по минутам – от рассветных прогулок до вечерних чтений под шум прибоя. Все знают, что жизнь и без того скоротечна, а на отдыхе и вовсе мчится галопом. Поэтому Тамара старалась устроить всё так, чтобы успеть надышаться ароматами моря и цветов, не упустить ни один узор, блик или звук из остатков летнего цветущего и благоухающего великолепия. Кроме того, наступал конец сезона, а это значит – народу уже было не так много, значит, больше можно успеть.

(Сентябрь 1985)

– Что читаете?

Тамара, недовольная тем, что её отвлекли, подняла глаза. Перед скамейкой стоял молодой привлекательный мужчина, но при этом – ходячий штамп из курортного романа: белоснежные узкие брюки, облегающая рубашка «под шёлк», волосы с неестественным глянцем, будто покрытые бриолином, и резкий запах импортного одеколона. Тамара невольно улыбнулась такому образу – в нём чувствовалось слишком много напускного гламура. Мужчина, заметив улыбку, тут же устроился рядом.

– Журнал «Знамя», – ответила Тамара, показывая обложку.

– Ну хорошо, а что конкретно? – мужчина улыбнулся. Вблизи его лицо оказалось с лёгким налётом восточной красоты: удивительное сочетание мягкой, почти женственной утончённости и выразительной, картинной мужественности.

– Да…, – неожиданно для себя смутилась Тамара, – повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце».

– «Собачье сердце»…, – мужчина на секунду задумался, – да точно, читал пару лет назад, в самиздате.

Самостоятельно изданные книги, так называемый «самиздат», попадались Тамаре от случая к случаю. В основном кто-то из знакомых предлагал прочесть их, но сама она не приобретала и не знала, где это можно сделать. Многие её знакомые, кстати, далеко не глупые люди, целенаправленно занимались поиском таких изданий и олицетворяли самиздат с чем-то нетривиальным и обязательно талантливым. С какой стати? Ведь очевидно, что в самиздате, как и в периодике, могут быть и талантливые вещи, и не очень. Пресловутая сладость запретного плода – других объяснений у неё не было. Ещё, конечно, романтический флёр свободомыслия, бунтарства и прочей велеречивой демагогии. Поэтому даже откровенно бездарные вещи вызывают повышенный интерес, и говорить о них надо почтительно, с придыханием.

– Александр, – представился мужчина, слегка выпятив грудь, словно демонстрируя воображаемый орден, – а я вас помню. Вы же… Тамара.

– Леонидовна, – на автомате добавила Тамара.

– Конечно, – кивнул Александр, – мы встречались полгода назад, в вашем НИИ, помните? Командировка, совещание с Зобниным.

– Очень приятно, но я вас не помню, – Тамара слегка пожала протянутую ладонь.

– И мне очень!

Александр наклонился, чтобы поцеловать ей руку, но Тамара от неожиданности резко отдёрнула её и больно заехала ему по носу.

– Чёрт! То есть… простите, – Александр зажал переносицу пальцами, на глазах выступили слёзы.

Тамаре следовало бы извиниться, но она не смогла вымолвить ни слова. Сдерживать неподобающее желание рассмеяться было трудно. Вместо извинений она спрятала лицо за журналом, но страницы предательски задрожали у неё в руках. Повисла пауза.

К счастью, Александр, взглянув на часы, изобразил, что вспомнил неотложное дело.

– К сожалению, мне пора, – встав, он слегка кивнул головой, – буду рад, если мы с вами ещё встретимся, пообсуждаем, так сказать, рабочие моменты. Прошу прощения за беспокойство.

Тамара была женщиной привлекательной, но не привыкшей к мужскому вниманию. Коллеги по работе либо уже были связаны семейными узами, либо слишком молоды. Да и она сама давно плыла по течению, не придавая значения случайным встречам и не посещая места, где можно было бы «завести знакомство». Сейчас ей было приятно внимание Александра, и она даже пожалела, что он так рано ушёл, оставив после себя лишь шлейф сладкого с горькими нотками табачного парфюма.

Как ни старалась, Тамара никак не смогла вспомнить их предыдущую встречу. Конечно, визиты представителей различных министерств и прочих схожих организаций были делом обычным, и всех просто невозможно удержать в памяти. Но Александр? Он был слишком необычным, чтобы остаться незамеченным среди бородатых мужчин в пиджаках, пахнущих пылью архивов и дымом сигарет. Яркая внешность. Нет, он вообще мало походил на научного сотрудника. А то количество одеколона, которое он использовал, наверняка заставило бы лабораторных крыс потерять сознание ещё до начала экспериментов.

(Сентябрь 1985)

Если первый контакт словно тонкий мазок акварели по белому ватману: броский, но ненавязчивый, он оставляет лёгкий след в памяти и обещает продолжение. Александр на это и рассчитывал, ретируясь после неловкого поцелуя. Его расчёт оправдался.

После обеда, когда солнце разбросало по мрамору фойе золотистые «лужицы», Тамара, спускаясь с лестницы, заметила Александра за журнальным столиком. Газета прикрывала его лицо, но край листа был намеренно опущен, позволяя следить за тем, что происходит вокруг. Тамара замедлила шаг, губы её дрогнули в полуулыбке, и, поправив прядь волос, она подошла к столику.

– А вы… что читаете? – стараясь говорить непринуждённо, произнесла она чуть громче, чем ожидала.

Александр сделал вид, что не понял, к кому обращаются. Затем, тряхнув головой, будто возвращаясь в реальность, поднялся.

– Здравствуйте, – его голос звучал низко и слегка хрипловато, словно он действительно был погружён в чтение или размышления.

Тамара почувствовала неловкость – теперь она стала нарушителем его уединения и даже собиралась извиниться и уйти, но Александр, словно предвидя её намерение, прервал неловкость и жестом предложил ей кресло.

– Прошу, присаживайтесь, – произнёс он с той же хрипотцой.

Галантно усадив Тамару, Александр сам занял соседнее кресло, развернул его под углом и пододвинул почти вплотную.

– Что читаю? Да ничего особенного, – Александр бросил газету на стол. Листы расползлись, обнажая привычные заголовки новостей.

– Что интересного может быть в советских газетах? – усмехнулся он. – Знаете, как говорят: в «Правде» нет известий, а в «Известиях» нет правды.

Тамара никак не отреагировала: эта шутка, стара как мир, звучала как заезженная пластинка. Александр же рассчитывал хотя бы на снисходительную улыбку или лёгкий кивок.

– Или вы ещё не дочитали роман… – он слегка наклонил голову, делая паузу, словно давая Тамаре время вспомнить, – …до того места, где профессор рекомендует не читать советских газет?

– Да, конечно, – улыбнулась Тамара, поняв о чём речь, – читающие «Правду» теряют в весе. Но согласитесь, что в наше время это скорее плюс, чем минус.

– Да, да, —рассмеялся Александр, – пиши Булгаков в наше время, его читатели «Правды» скорее бы набирали вес, а не теряли.

Он мягко наклонился вперёд, сокращая и без того небольшую дистанцию:

– Как вам роман?

– Благодарю нашу цензуру за то, что до сих пор могу читать произведения Михаила Афанасьевича впервые, – ответила Тамара с лёгкой улыбкой и, как бы подчёркивая это, победно подняла кулачок.

– И всё же, интересно, – Александр опёрся подбородком на руку, готовый внимательно слушать.

– Знаете, я не могу оценить это, – после недолгой паузы сказала Тамара. Её взгляд устремился куда-то вдаль, словно там искала наиболее точные слова, – так же, как я не могу оценить, например, Достоевского или Гоголя. Я воспринимаю их произведения как литературную истину. А разве можно оценивать истину?

– Любопытно, – произнёс Александр, – хотя мне, профану в классике, грех умничать. Разве что «Мёртвые души» осилил до конца, и то из-под палки в школе.

– Тем не менее, вы выглядите начитанным человеком, – мягко улыбнулась Тамара, – и, кроме того, вы уже признались, что читали Булгакова.

– Главным образом потому, что его напечатали в самиздате, – ответил Александр, – удивительно, что они всё-таки осмелились его опубликовать спустя шестьдесят лет.

Тамара слегка сморщила нос, уловив язвительный подтекст слова «они», но сделала вид, что это её не смутило.

– Меня больше удивляет, что запрет длился так долго.

– Что в этом удивительного? – Александр с притворным удивлением поднял брови, отчего его лицо стало комично серьёзным.

– Сатира —наша традиция! – с живостью в голосе произнесла Тамара. – Вспомните Салтыкова-Щедрина, Чехова… Каждая эпоха вводит свои запреты. Но время всё расставляет на свои места. Например, романы, которые не менее ярко высмеивали пороки той эпохи, тоже когда-то были под запретом…

– Ильф и Петров? – вставил Александр, щёлкнув пальцами.

– Отличный пример. «Золотой телёнок» пролежал в столе два десятилетия, прежде чем стал классикой. Может, «Собачье сердце» просто затерялось в архивах…

– Или его боялись, – нарочито серьёзно сказал Александр, – вдруг люди узнают, что Шариковы не вымерли, а размножились?

– Только проблема не в Шариковых… не в клозетах, а в головах.

Послеобеденная тишина фойе, когда пылинки лениво плавали в лучах солнечного света, пробивающегося сквозь высокие арочные своды, взорвалась в одно мгновение. Сперва дверь с грохотом ударилась о стену, и в проём влетел мальчишка лет шести – весь в веснушках, в синих шортах и матроске. В его кулаке, словно трофейное знамя, болтался деревянный Буратино: игрушка лихо вращалась на турнике, выписывая «солнышко».

– Я не жентельмен! – орал он, задыхаясь от бега и восторга.

За ним – буря в красном платьице и белыми бантами. Топот её лакированных туфелек был настолько громким и решительным, что казалось, что она проломит ими пол.

– Отдай Буратину! – Она не кричала – выла! Это был вой сирены, разрезающей тишину.

Бабушка, ворвавшись следом, казалось, несла в себе весь хаос этой ярмарки: её сиреневое платье с вышитыми золотыми колосьями трепетало, как парус в шторм, а платок, зажатый в руке, превратился в белый флаг переговоров.

– Марк, ты джентльмен! Уступи сестре! – кричала она то ли угрозой, то ли мольбой. – Зина, не кричи так, у тебя горло!

Тамара прикрыла рот ладонью, но плечи дёргались от смеха. Эти трое словно труппа бродячего театра, случайно забредшая на мхатовскую сцену.

Александр, напротив, сидел нахмурившись, постукивая пальцами по столу с видимой нетерпимостью к происходящему. Когда детские крики наконец стихли, а Тамара, выдыхая, достала платок, чтобы вытереть слёзы, Александр вдруг спросил:

– Кстати, знаете Синявского?

– Которого?

– А их много? – удивился Александр.

– Полагаю, да. Лично знакома с Алексеем Юрьевичем, учёным-химиком, членкором Академии. А ещё есть Андрей… Писатель, он же Абрам Терц, известный за границей. Наверное, вы о нём?

– Не читал такого, – Александр пожал плечами, – но я об Алексее Юрьевиче, конечно.

Её Синявский – профессор, известный учёный и довольно неординарная личность, отличавшаяся сложным и властным характером. За свои не всегда приятные манеры он имел множество прозвищ, среди которых, к его почтенным годам, не осталось ни одного благозвучного. Впрочем, к Тамаре он относился тепло, почти по-родственному, во многом благодаря дружбе с её дедом – химиком, репрессированным в 1930-х и посмертно реабилитированным. Это человек из её мира – лабораторий, симпозиумов и формул. Интересно, зачем он Александру?

– Я знаю его, но мы не работаем вместе, – с осторожность в голосе сказала Тамара , – зачем вам он?

– Между прочим, я тоже химик, – с обидой ответил Александр.

– Ах, да, забыла, – улыбнулась она, – почему спрашиваете?

– Вспомнил, что он тоже скоро сюда приедет. Мы сможем встретиться, – ответил Александр.

– Зачем? В смысле, зачем приедет?

– Полагаю, в отпуск.

– Ну, отлично, – без энтузиазма сказала Тамара, – я видела его на прошлой неделе, и, честно, не успела соскучиться. Профессор любит нравоучения и не терпит возражений. Это утомляет.

–Жду встречи с ним с большим воодушевлением, – сказал Владимир, – хочу попросить его оценить одну из моих работ.

– А вы в какой области трудитесь? – спросила Тамара.

– Фармацевтика, – ответил Александр, – и, как вы верно заметили, именно тружусь. В этом слове есть что-то обязывающее и принуждающее.

– Вам не нравится ваша работа? – удивилась Тамара.

– Мне не нравится уравниловка, – Александр принял важный, сложив перед собой ладони домиком.

– Видите ли, – продолжил он, – я часто бываю заграницей. В командировках, в Италии. Поверьте, я знаю, как можно работать, строить карьеру и получать хорошие деньги.

Тамара невольно улыбнулась: его подчеркнутая поза и пафосный тон казались неестественными и комичными.

– Италия? – с любопытством просила она. – И как же вам там работается?

– О, Италия… – Александр расслабленно откинулся на спинку кресла, приготовившись к долгому повествованию, – Какая красота, вы не представляете. Совершенно другое отношение к труду. А уровень жизни…

– Ну… про жизнь трудящихся в Италии я знаю только из фильмов про Фантоцци, – перебила Тамара.

– Я серьёзно! – возразил Александр. – Разве не хочется вам жить где-нибудь на Апеннинском полуострове, где круглый год лето?

– Вы выбрали не то место и время, чтобы прельщать меня летом, – ответила Тамара, – давайте вернемся к этому вопросу в ноябре, например, в Ленинграде.

– Уж лучше тогда в феврале, когда все окончательно устанут от холода и серости, – уныло парировал Александр.

– Нет, в ноябре, – Тамара смешно сморщила нос., —после осени нас ждет долгая холодная зима. А вот за февралем уже весна, а за весной – долгожданное и чудесное ленинградское лето. Какая уж тут Италия…

– Действительно, какая тут может быть Италия? – развёл руки Александр.

Он выглядел разочарованным и обиженным. Александр собирался рассказать о празднике трюфелей и каштанов, о Сицилии, о Сардинии, но Тамара, вместо ожидаемого восторженного внимания, одарила его лишь улыбкой, полной сарказма.

– Я бы с удовольствием посетила Италию… и не только, – примирительно сказала она, – очень хочется увидеть мир, но пока это сложно себе представить.

Тамара наигранно вздохнула и встала:

– Я к морю. Такая чудесная погода, хочется наслаждаться моментом. Пойдёте со мной?

– К морю в следующий раз, – Александр тоже встал, улыбаясь, – а вот как насчёт поужинать вечером? Честно, мне надоела здешняя столовая. Составите компанию?

– Если вам так надоела столовая… – её улыбка стала теплее, – хорошо, составлю компанию.

(Сентябрь 1985)

Тамара расстелила на гальке яркое, пёстрое покрывало, сшитое собственными руками из цветных лоскутков и обрезов. Скинув босоножки, она улеглась набок, подперев голову рукой. Море тихо шуршало накатами. Большинство отдыхающих предпочитали сидеть у кромки берега или неспешно прогуливаться, впитывая солёный морской воздух.