По следам Палленальере. Том III. Пяст Перволюдей

– Да, всё верно.

Снег падал. Но это был не тот снег, что лениво кружится над озёрами у подножий гор Авортура, не тот, что танцует над лесами, лаская иглы елей. Нет. Здесь он был другим. Был вязким, настырным, будто обладающим волей. Он лип ко всему, к пальцам, к щекам, к ресницам, как будто хотел остаться, намеренно. Остаться, как рана, что не заживает. Он не просто холодил, он обжигал – тонкими кристалликами холода, впивавшимися в кожу, как крошечные иглы из безмолвия. Каждое прикосновение его было проклятием – не боли, но памяти.

С палубы спустились первые. Лестница, с грохотом сброшенная матросами, скрипела, будто её кости хрустели от стужи. Герои ступали осторожно, сдерживая дыхание, как будто каждый шаг мог потревожить что-то, затаившееся подо льдом. Снег, шепча, оседал им на плечи, таял и снова рождался, вгрызаясь в одежду, проникая под меха. Воздух был неподвижен. Он был застывший, будто сама зима затаила дыхание, наблюдая.

Команда Кингарда, чьи лица были слишком бледны, а движения всеобъемлюще безмолвны, как у рыб в глубокой воде, не чувствовала холода. И не могла – ведь большая часть из них давно оставила позади ту зыбкую границу, которую живые зовут жизнью. Они шли, будто призраки корабля, влекомые долгом и морской солью.

Ступив на землю, Варатрасс ощутил, как под ногами хрустнул лёд – не тонкий и звонкий, а исполинский, многовековой, скрывающий под собой целые эпохи. Лёд был твёрд, как древний камень, покрытый барельефами. Не вырезанными, но выточенными временем и безмолвием. И всё же каким-то чудом, словно подчиняясь одной лишь воле «Пожинателя Дасантия», этот лёд раскололся, позволил пройти. Признал. Или… просто позволил умереть позже.

Ветер, будто ожив, прошёлся по меховым воротникам, развевая полы плащей. Он приносил с собой голоса – чужие, приглушённые, как будто из воды. Словно где-то в толще этого льда всё ещё кричали затонувшие.

Прошло несколько минут. Транг, уже потирая руки и бормоча проклятья под нос, отогревался своими фирменными жестами. Он топтался на месте, будто пытаясь втоптать стужу обратно в землю.

И тогда, наконец, спустились остальные: король Торальдус – величественный и молчаливый, как меч, забытый в алтаре; Джерум, с налётом усталости, словно каждый шаг его был согласием на ещё один бой; сир Антариус, каменный в лице, но острый во взгляде; Энлиссарин – тихий, как лунный призрак, и Сантор, чьё молчание весило больше, чем слова.

За ними трое из свиты короля аккуратно передавали вниз припасы – небрежно упакованные, но тщательно проверенные. Пять рюкзаков были не просто большие, а непомерно громадные, будто внутри каждого скрывалась судьба ещё одного похода. Они были погружены на узкие, но прочные, сани, связанные верёвками, закопчённые, испачканные солью и чьей-то кровью.

Джерум с привычной сосредоточенностью затягивал верёвки, не думая, не глядя на руки, просто делая. Узлы легли крепко, надёжно, будто каждая петля была молитвой. Мороз сковал дышащую кожу, и пар, вырывавшийся изо рта, застилал лицо, словно облако.

Соратники Торальдуса, отправленные в замок ещё в порту, остались позади. Здесь была лишь та группа, что шла за Палленальере. Те, кто согласились заглянуть в белое горло неизвестности. Те, кого звали смерть и свет.

– Вам туда, Джерум! – вдруг прорезал воздух голос Соломона, громкий, как удар в бронзу.

Он указал рукой – в сторону горизонта, туда, где небо теряло границы и становилось продолжением земли:

– Диккатли олун достум. Дон Архакинс Донсор öлимден ок даха коркунçтур. 2

Их взгляды повернулись, как будто рука Соломона обладала магией. Там, за белизной, начиналось всё. Или кончалось.

Джерум кивнул. Не говоря ни слова, махнул рукой. Простым, человечным движением – не прощание, а подтверждение. Он всё понял. Всё принял.

Сир Равенхей и его соратники наблюдали в молчании, как «Пожинатель Дасантия», подняв тяжёлый якорь, тронулся. Корабль уходил медленно, с достоинством, словно зверь, что не оглядывается на охотников. Он плыл в сторону тёплых берегов Водамина, оставляя за собой тень, пар и эхо.

Море за кормой быстро покрывалось коркой льда. Его поверхность лопалась, затягивалась, замерзала вновь, будто корабль вырывался из пасти, но пасть тут же смыкалась.

– Туда… – пробормотал Транг, поднимая взгляд к этому беспредельному белому безмолвию. – Туда – это куда, Джерум?

Фар’Алион не оборачивался. Ветер расчёсывал его волосы, выпадающие прочь из-под меховой шапки. Взгляд – за горизонт.

– Туда – это туда, Транг. – вместо него отозвался Варатрасс, не глядя ни на кого. Он просто поднял руку. – Всё просто. Да и больше идти-то и некуда, если здраво прикинуть.

Сантор стоял в тишине, погружённый в свои мысли, и взгляд его, хмурый и прищуренный, скользил по ледяному полю, где ещё недавно шумел корабль. Там, вдалеке, на краю застывшего мира, дымились белёсые следы, оставленные отплывшим «Пожинателем Дасантия». Но даже они, как и всё живое, начали подчиняться власти этой земли – земли мёрзлой, чуждой, древней, ускользающей из-под логики и карт. Снег уже принялся слизывать рытвины, выравнивая поверхность, как если бы сам воздух хотел забыть, что кто-то когда-либо ступал здесь.

Он медленно перевёл дыхание… не от холода, но от ощущения предельной хрупкости реальности. Лёд под ногами, казалось, не трескался, но вздыхал, как что-то живое, как нечто, проснувшееся от многовекового сна.

Рядом стоящий сир Равенхей молча постучал подошвой сапога по снежной корке. Не для того, чтобы убедиться в прочности – нет, скорее по привычке: жест, как молитва перед боем. Лёд отозвался глухим, насыщенным звуком, в котором можно было бы, при желании, различить эхо глубины. Его меховая накидка, украшенная сдержанными узорами старой работы, колыхалась под ветром, и каждый волосок на ней извивался, будто тянулся прочь от этого места, к свету, к теплу, к миру, которого здесь больше не было. Она шевелилась, как высокая дикая трава, гнущаяся при первом порыве летнего урагана – не от боли, а от трепета.

– Да ты чо! – раздался хрипловатый голос. Транг мрачно озирался, кутаясь в собственные плечи, и указал коротким, но резким движением руки сперва на восток, затем на запад, будто хотел сдуть туман с карты. – С чего вы вообще уверены, чо нам именно туда? Иль, скажем, не туда? Иль, мож, вовсе туда?

Он говорил грубо, с раздражением, но в его тоне слышалась усталость – не от пути, а от постоянного хождения вслепую, в вечной игре чужих решений.

Энлиссарин тихо повёл рукой, будто бы чертя в воздухе невидимые знаки, и, прищурившись от света, промолвил почти шёпотом, словно вспоминая забытый стих:

– Shreai'ish hij cirry.3

Он протёр глаза. Не от сна, а от света Суур, отражённого белизной так ярко, что даже тени казались прозрачными. Здесь, среди бескрайнего холода, сам свет казался враждебным – не холодом, а жгучей ясностью, разоблачающей каждую складку, каждый вздох.

– Нам нужно на север, малыш. – отрешённо добавила Амори Дарт, шагнув вперёд и поправляя воротник так, чтобы крупинки снега не падали ей за шиворот. Её пальцы были тонки, но уверены, и каждое движение напоминало о выучке, о дисциплине, вбитой кровью и временем. – А север находится ровно в том направлении, куда нам показал Соломон.

– Следи за языком, барышня! – резко вскинулся Транг, нахмурившись так, будто само обращение задело что-то внутри. – Команда пиратов могла и ошибиться, между прочим!

Он фыркнул, отплёвываясь, будто из слов её исходил холод, резавший острее снега.

– На каждом корабле есть человек, отвечающий за правильность пути, друг мой. – наконец обернулся Джерум. Его голос был ровен, но в нём чувствовалась усталость тех, кто уже не спорит – потому что спор давно выигран. – А на этом – уж подавно он от и до знает приёмы лоции.

– Приёмы… кого? Прокляни меня таахар! Что вы несёте?! – дварф размахнул рукой, отбрасывая невидимую нить доверия, как надоевшую паутину.

Но никто не ответил. Ветер, как будто поняв, что разговор завершён, снова зашуршал снегом, заглушая шаги.

– Пойдём, Транг. – глухо бросил Варатрасс, наклонившись и крепко ухватив верёвку, что тянулась к саням. – Бери верёвку и просто… пойдём.

Слово это прозвучало как приговор. Как скрежет меча, вытянутого из ножен. Как шаг за грань.

И они пошли.

Плотный наст хрустел под сапогами, будто жалуясь. Снег, поддавшись весу людей, вздыхал, и каждый шаг отдавало эхом, тонущим в тишине. Следы вытоптанных подошв были размыты ветром быстрее, чем они успевали оформиться. Казалось, сама земля не хотела помнить их присутствия – стирала всё, что могло бы напомнить о шагах, о решениях, о надежде.

За плечами отряда волочились сани, и звук их полозьев – столь глухой, обволакивающий – перекликался с дыханием. Воздух стал тягучим, словно время замедлилось. На горизонте, за дымкой морозного света, прятались вершины континентальных гор – тех, что будто замерли в своей вечности, не желая показываться сразу. Им предстояло пройти не десять тарр, как надеялись они раньше, а скорее тридцать – и это был путь не по земле, но по чужому сну, по миру, где шаги звучат глухо, а мысли возвращаются эхом.

Это был не просто путь. Это было забывание. Испытание. Зимняя притча, рассказанная без слов.

И впереди была только белизна, молчание, и тени, что не отбрасывают тел.

Минул день. Тихо, почти неслышно, он просочился сквозь ледяные кромки времени, утёк в зыбкую дымку небытия, оставив за собой только слабый привкус усталости да белёсый след между зыбких теней. Привал же – тот, что казался спасением – пролетел мимолётно, не оставив ни тепла, ни покоя, ни настоящего отдыха. Они остановились, они разожгли слабый огонь, они сделали всё, что должны были – и всё же казалось, что не было ничего, кроме истерзанного дыхания и звона ветра, бьющего в кромки палаток и мехов, будто в кузнечные щиты.

Снежная пустошь, эта исполинская равнина без начала и без конца, сменялась лишь угрюмой поступью ледников, громоздящихся на горизонте, словно замёрзшие титаны, воткнувшиеся в небеса своими вековыми лбами. Некоторые из них были высотою в десятки фэрнов, безмолвные исполины, пронзающие небо так, словно желали отринуть его и стереть с карты мира. Они были неподвижны, как память, как вина, как всё то, что не сотрёшь ни огнём, ни временем. И шли они – герои, путники, странники – по этой земле, что дышала только морозом, шли, сжав зубы, вцепившись в волю, как в последний щит.

Холод царствовал не как враг, но как бог. Неизбежный, величественный, слепой. Он не бил в лицо, он вползал в кровь, просачивался под ногти, в суставы, в мысли. Он оседал на веках, и их приходилось разлеплять не ради зрения, а чтобы не забыть, кто ты. Он щёлкал в костях, как лёд на пруду в полночь. Чертовски холодно – не просто в цифрах, не в шкале, но в самой сути: воздух ломал дыхание, каждая тень под курткой становилась словно лишним телом.

Никто не знал, что помогает им больше – то ли скромные, быстро гаснущие факелы, что вздрагивали при первых порывах пурги, будто мольбы, что теряются в небесной трубе; то ли свитки, волшебные и тлеющие изнутри, оставленные Адультаром для Джерума – и лишь тот, казалось, ещё мог извлечь из них тепло, не выжигая смысл. И всё же пламя в этих местах казалось крохотной насмешкой над сущностью мира: огонь был здесь слаб, как воспоминание о любви среди руин. Его свет не столько грел, сколько напоминал о тепле, которое осталось за десятками переходов, и потому многие уже начали поглядывать на свитки не как на волшбу, а как на хворост.

Окружала их тишина. Но не та, что бывает ночью в родных краях, и не та, что следует за речью. Это была тишина первородная, густая, как кровь древнего зверя. Единственный звук, сопровождавший их, – это равномерный, почти механический скрип сапог, пробивающих смёрзшийся снег. Он не скрипел, он сжимался. Он принимал их, но не звал. В некоторых местах сугробы доходили до пояса, а то и выше – приходилось переламывать себя, выкарабкиваться, сквозь вязкость, сквозь мерзость. Но чаще всего, благодаря давлению и ветру, снег был настовым, тугим, и уступал лишь по голени, как будто сама пустошь не позволяла утонуть в себе, но и не давала шагать вольно.

Вид же вокруг… был ужасающе красив.

Необычайно, болезненно, пронзительно прекрасен. Эти пейзажи не принадлежали ни человеку, ни зверю, ни даже богу. Они были из той самой породы, что могла бы быть вырезана на стенах забытых храмов или витала бы в памяти звёзд. Всё вокруг – белое, синее, мерцающее – было как полотно, написанное холодом, на котором не было ни одной лишней черты. Невозможно было не остановиться хоть на мгновение и не подумать: быть может, хорошо, что жизнь сюда не добралась? Что всё здесь нетронуто, чисто, как в первые дни мира…

Это не пустота. Это пир природы. Месть природы. Слишком долгая, слишком холодная, слишком красивая.

А ночи… Ночь началась внезапно, без заката, без предупреждения. Суур исчезало, словно вырезанное, и небо вспыхивало – не ярко, но величественно. Небо над севером, над этой безымянной равниной, было другим. Оно не просто нависало, оно дышало, переливалось, меняло форму. Луэкворан… Мару и Кросис, две луны, танцующие в вечной пляске, вступали в свой причудливый симбиоз с северным сиянием, и от этого танца рождалось зрелище, что могло свести с ума поэта.

Бирюзовые, фиолетовые, розовые пряди сходили с небес мягким шелком. Они текли и переливались, изгибаясь, будто гигантская скатерть, брошенная на шумное поле ветров богами, играющими в вечность. Каждый порыв расправлял их и заново складывал, и небо дрожало, как дыхание… бесконечно и безмолвно.

Свет был мягок, но точен.

Он не освещал путь – нет, он только подчёркивал, насколько путь этот остаётся во мраке.

В моменты наивысшего сияния казалось, что небо звучит… издаёт почти неслышный, еле уловимый писк, напоминающий симфонию из хрусталя, который звенит не разбиваясь. Музыка эта была неземной, неуловимой, на грани слуха и воображения. Она пронизывала грудь, отзывалась в рёбрах, делала дыхание чуть тяжелее, словно бы мир вокруг хотел заговорить с тобой, но слишком древен, чтобы говорить словами.

И всё же, несмотря на эту божественность, несмотря на игру света и звука, путь оставался тьмой. Свет лун и сияний не пробивал снежную мглу под ногами. Земля под ними оставалась чёрной, ледяной, невидимой.

Ночь была чудесной. И мучительной.

И каждый, кто поднимал голову, видел: да, это самое прекрасное небо, что только можно узреть. Но никто не мог отогреться под ним. Никто не мог спрятаться. Небо видело всё. А путь – всё равно терялся в темноте.