© Кожухаров Р. Р., 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
* * *
Глава 1. Высота 200
I
– Я – Шу-Ра! Я – Шу-Ра! Белый Верх, ответьте! Я – Шу-Ра! Я – Шу-Ра!..
Радист сорвал с головы наушники. И тут же взрывная волна отбросила его на дно траншеи, в самую жижу. Падая, радист ударил Андрея по скуле каблуком сапога.
Наверное, когда снимешь наушники, этот рев слышен совсем по-другому. Так подумал Аникин, потерев ушибленную скулу. Каблук кованый. Трофейный. Шура, черт его дери. Надо ж так оказаться. Самого зовут Шура, и позывные у роты тоже Шу-Ра. Одно слово – тезки…
Андрей поначалу не понимал, чего их мотострелки и танкисты за спиной «шуриками» кличут. Потом уже Теренчук объяснил. У всех штрафных рот, говорил старшина, позывные одинаковые. Какой-то умник окрестил. Почти сразу, как штрафники на передовой появились. После сталинского «Ни шагу назад!». Шутников в окопах хватает, вот и приклеились позывные. Да так, что не отдерешь. По бумагам ОАШР – отдельная армейская штрафная рота. В радиоэфире коротко и ясно – Шу-Ра. А тут еще Бабенко, радист роты, оказался Александром. Да только Сашей его в роте никто не называл. Ни Саней, ни Сашкой. Шура, и все тут.
Аникин вжимался в липкую грязь бруствера, стараясь по звуку летящих мин угадать, куда они упадут. Ложатся левее. По взводу Марчука бьют. И штаб к ним ближе. Немецкие мины сыпались на плацдарм без передышки. Хотя плацдармом этот пятачок земли язык назвать не поворачивался. Кусок непролазной грязи, прилепившийся к самой кромке реки. Рота – ошметки ее, выжившие после переправы через реку Вытебеть, – вгрызлась в этот пятачок вчера вечером. Вернее, увязли. Всю ночь, под непрекращающимся обстрелом, Андрею казалось, что они вместе с куском непролазной грязи медленно сползают обратно в реку. Но грязь и спасала им жизни.
Склон создавал фашистам прекрасную зону обстрела. От кромки воды берег пологим наклоном уходил вверх, к высоте 200. Где-то за ней – Белые Верхи. Те самые, мать их «вытебеть», которые они должны взять штурмом, выбравшись из самого дна черной грязи. Линия обороны окольцовывала высоту 200 в два яруса. Сработано на совесть. Доты с пулеметами, батареи минометов и легких пушек.
С первого, ближнего к ним яруса – метров с четырехсот – немцы всю ночь били из минометов.
Но в атаку не шли. Пытались на расстоянии скинуть роту в реку. Третьи сутки льет как из ведра, плюс немецкие мины и лопатки штрафников.
– Это ж не лопатки, это ж вылитые грязечерпалки… – пытается шутить Бесфамильный. А Колобов шуточку не поддерживает:
– Неважно, как ты ее назовешь. Главное – черпай побыстрее… И радуйся, что не руками роешь…
Это правда. Лопатки в роте есть не у всех. Кто-то смекает, приспосабливая под «грязечерпалку» каску. Кошелев молчит и про порчу имущества не заикается. Момент не тот. Надо как можно быстрее поглубже врыться. К тому же по непонятно откуда усвоенному общеармейскому окопному принципу касками штрафники по назначению почти не пользуются. Что обстрел, что в атаку – в одних пилотках. Неудобные они, во время бега на глаза наезжают. Сталь «жидкая», как говорил Теренчук, все одно не спасает. Даже маленьким осколком – тюк и… дырка и в стали, и в коробочке черепной. А под землеройку использовать – жижа позволяет в самый раз…
Так, под вражескими минометами, мельканием лопаток и касок прибрежный глинозем быстро превращался в сплошное месиво. Уже не разберешь, где грязь, где гимнастерка, а где солдатские кожа да кости…
II
Вчера, во время форсирования реки, в кровавый бульон превратилась вода. Выше по течению переправлялись кавалеристы. У тех наведение понтонов было налажено по-взрослому. Не то что штрафники со своими подручными средствами – плотами да бревнами. К переправе конногвардейцы готовились, как по учебнику. Теренчук еще предположил, что, наверное, своих саперов имеют. «А нас эта Вытебеть точно вы…» – матерно сострил Крагин. А Теренчук его оборвал. «Не каркай», – сказал. Как в воду глядел старшина. То есть смотрел он в буквальном смысле слова – в воду. И ведь не суеверный был человек, по-крестьянски основательный. Ко всему относился философски. «Чему быть, того не миновать», – повторял. Может, предчувствовал, что через час с небольшим и его «не минует», что утащит его смерть в эту кроваво-зеленую мглу?
Пока разворачивали понтоны, кавалеристы укрыли личный состав в перелеске прибрежном. Дождь льет как из ведра, на берегу пусто. Только кавалерийские саперы колотят своими молотками, сразу в нескольких местах понтоны готовят. А немцы как раз на роту переключились и стрелковый батальон, который между штрафниками и кавалеристами втиснулся. Пехотой немцы даже больше заняты – сгрудились, как овцы на водопое, шум, гам, неразбериха – для пулеметов немецких самый раз. Те и рады: очереди пулеметные посылают и мины швыряют. Но как-то вяло, будто на психику давят: это мы, мол, только пристреливаемся, а вот сунетесь в реку, тогда узнаете.
Вдруг, как по команде, из перелеска хлынул живой поток – лошади, люди, повозки. Все больше лошади, людей почти не разглядеть. Это кавалерия первую партию пустила, на понтоны. А те в два ряда к берегу пришвартованы. Как только наполнились, саперы давай их с правого края толкать палками, разворачивать по течению, чтобы в аккурат к тому берегу правый край причалил. А немцы будто ждали. Из всех стволов, какими была высота их проклятая напичкана, принялись лупить. И шестиствольными минометами, и пушками. И пристреливаются все точнее. На понтонах заходило все ходуном, там свои волны точно заплескались. Раненые животные метаться начали, в воду прыгают и сами плывут – кто на тот берег, кто обратно. Только морды вытянутые видны. А потом «юнкерсы» появились. Начали утюжить бомбами вдоль русла. И почему-то именно к кавалеристам привязались. Топят один за другим. Потом до немцев доперло, что основные силы в перелеске прячутся. Или координировал кто их авиацию. «Юнкерсы» давай сыпать туда свои бомбы. И «мессеры» налево и направо из пулеметов полосуют. Вот тогда началась паника. Из перелеска хлынуло: лошади обезумевшие, люди… повозки в щепки, кто на понтон, кто в воду. А «мессеры» с «юнкерсами» дуреют от запаха крови и безнаказанности: как стервятники, кружат над рекой и рвут живое мясо в клочья.
Аникин и еще Саранка и Теренчук держатся за бревно, к нему оружие и вещмешки привязаны. Сверху мины и бомбы сыплются, а вода вокруг будто кипит: от крови красная, в ней – каша из копыт, трупов солдатских, крупы разорванные плывут, головы лошадиные, некоторые еще ревут в агонии – истошно так, жутко. Ближе к тому берегу, там, где течение выбиралось на стремнину, Теренчука и не стало. Вскрикнул только – точно как лошадь раненая, глаза как-то дико закатил, затылком бритым о воду ударился. И канул. А винтовка его – СВТ драгоценная, которую старшина холил и лелеял, окопной женой называл, – осталась к бревну привязанной. Аникин ее на берегу и отвязал, вместо своей «мосинки». Следом на берег выбрался взводный.
– Наши-то где, так вашу растак? – матерился Колобов, тоскливо озираясь на растерзанную фашистами реку. На чем свет стоит ругал штабных крыс дивизии. По его словам, Углищеву, командиру штрафников, командование обещало в ходе форсирования Вытебети и наступления на Белый Верх поддержку с воздуха и танками. Пока «юнкерсы» и «мессеры» творили что хотели, ни одного нашего самолета прикрытия так и не появилось.
– Они нас лошадями, гады, прикрыли, – рычал от бессилия взводный. Он сильно переживал потерю Теренчука. Многое держалось в роте на старшине. Но доля правды в словах Колобова была. Кавалеристский корпус отвлек на себя внимание немцев, и это позволило штрафникам не только преодолеть водную преграду с меньшими потерями, но и с ходу зацепиться за берег и расширить плацдарм.
За ночь, под минометным обстрелом, они сумели углубить траншеи. И ничего, что за шиворот и за голенище льет и нет на теле сухой нитки. Все в грязи вываляны и вымазаны. «Точно черти из ада», – скалится Бесфамильный. Дно траншеи тут же превращалось в жижу, и они скорее не рыли, а вычерпывали жидкую грязь, как из тонущей в болоте лодки.
III
Уже под утро они узнали, что ночью ротной разведке удалось перебраться обратно на левый берег. И вернуться. С кабелем и новыми указаниями штаба дивизии. Им предстоял штурм высоты 200. При поддержке танков. Вместе с танкистами штрафники должны овладеть Белым Верхом.
– Не отвечают, товарищ Колобов! – крик радиста еле продрался сквозь вой минометов.
– Надеть наушники! – захрипел Колобов, с трудом выдираясь из жижи. Он даже не пытался отряхнуться.
– Вызывать «Белый Верх»! – срывающимся голосом скомандовал взводный. – Вызывать! Пока не ответят…
Матерясь, он повернулся к Аникину. Андрей с трудом узнал его. Запачканное грязью, оно было перекошено судорогой смертельной усталости. Вдруг лицо его посветлело.
– Ты чего учудил? – спросил он, кивнув на винтовку Андрея. Цевье и затвор были обмотаны портянкой.
– Товарищ командир, оружие чтоб не сгубить. В грязище этой. «Эсвэтэшка» – она же как женщина. Как старшина говорил? За ней уход нужен.
– Да… старшина… Овдовела винтовка Теренчука… – отрешенно откликнулся Колобов.
Матерную ругань Колобова – командира взвода отдельной армейской штрафной роты – накрыл стремительно нарастающий рев. Снаряды тяжелых гаубиц ни с чем не спутаешь. Звук летящих «стопятидесятимиллиметровок» пронимал до самых кишок, вызывая утробное ощущение неминуемой смерти.
– Ложись!..
Андрею приказа командира дожидаться не надо было. Он зарылся прямо в жижу. Это самое надежное. Прямое попадание в окоп тяжеленного «чемодана» (так бойцы называли снаряд стопятидесятимиллиметровой гаубицы) выбрасывало в траншею мощнейшую ударную волну. По инерции она могла пройти несколько метров, корежа на своем пути любую преграду.
Аникину приходилось видеть потом последствия такого цунами: перекореженные винтовки с погнутыми, словно медная проволока, стволами, сплющенные, как консервные банки, солдатские каски и котелки. И тут же вповалку, как кули на мельнице, тела их бывших хозяев. Картина, от которой волосы шевелились: трупы, голые, словно аккуратно раздетые страшной силой ударной волны. На самом деле, это были «человеческие мешки» – с кожей, лишенной видимых повреждений, набитой разорванными внутренностями и перемолотыми, как в молотилке, костями.
Саранке под обстрел тяжелых гаубиц попадать еще не приходилось. Он прижался к стенке траншеи.
– Ложись! Падай! – Аникин схватил Саранку за обмотку и с усилием дернул. Это движение, на долю секунды опередившее волну разрыва, и спасло рядового Иванчикова. Почва толкнула Андрея несколько раз. Словно кто-то надавил стальными пальцами на барабанные перепонки, и Аникин почувствовал, как по спине шлепают комья земли.
Выбравшись из тяжелого завала грязи, Андрей огляделся. Над ним склонился Колобов. Над головой свистели пулеметные очереди.
– Гады, из тяжелых бьют. «Стопятидесятимиллиметровки». Ночью перебросили на наш фланг. Углищеву обещают танки. В поддержку. Сейчас в атаку полезем. Наша задача – высота.
– Где Саранка? – приходя в себя, огляделся Аникин. – Рядом был, когда накрыло нас.
Рука, тонкая, мальчишеская, торчала из комьев мокрой земли в углу поворота траншеи. Андрей и взводный бросились откапывать Иванчикова. Тот дышал.
– Видимых повреждений не имеется… – деловито осмотрев солдата, заключил взводный. – Э, да он, похоже, в обмороке…
Колобов отвесил Саранке две увесистые оплеухи.
– Вместо нашатыря… – подытожил взводный и протянул ошарашенному бойцу свою флягу. Саранка отпил и закашлялся.
– Жжет… – судорожно прошипел он.
– Жжет? Значит, живой… – Колобов тоже сделал глоток из фляги и протянул ее Андрею.
– Значит так… Марчук наступает по правому флангу. Они идут встык с пехотой. По центру – Нечаев. Мы держимся линии левого дота. Тот, что к оврагу ближе. Пехота обещала нам дать артподдержку. Гнезда пулеметные подавить. Они ночью на этот берег две «сорокапятки» перетянули.
– Так когда наступаем, гражданин Колобов? – из-за поворота вынырнула физиономия Бесфамильного.
– По уставу надо обращаться, боец… – зло оборвал его Колобов. – Граждане на гражданке остались. А здесь – «товарищ командир».
Бесфамильный, скорчив снисходительную мину, с деланым подобострастием произнес:
– Есть, товарищ командир.
– Собери всех наших, кто из взвода остался. Пусть сюда дуют.
– Есть.
Бесфамильный вальяжно развернулся и не спеша побрел вдоль траншеи.
– Шире шаг, боец! – сорвался ему вслед взводный. Колобов, сплюнув, присел, прислоняясь к стенке окопа.
– Совсем оборзели, уголовники хреновы… – хрипло процедил он. – Тоже мне, разведка, едрить твою налево… Ладно, нечего их ждать. Вот что, Андрей… и ты, Саранка, слушай. Непонятно мне, чего немцы не попытались нас обратно скинуть. За ночь времени выше крыши было. И подкрепления нагнали. В Белом Верхе стоят и еще на подступах. Авиаразведка донесла. И после всего – всю ночь только обстрелы, на расстоянии. Почему, как думаешь, Аникин? А, Андрей, есть соображения?..
Аникин пожал плечами:
– Не могу знать, товарищ командир… Что-то им, видать, помешало…
– Вот и я думаю… – вслух размышляя, отозвался Колобов. Пулеметная стрельба и вой минометов к этому времени стихли. И дождь, словно заодно с немцами, тоже вдруг прекратился.
– Вот и вопрос, Аникин, – хрипя и откашливаясь, продолжил взводный. – Неужто они горстки «шуриков» испугались? Чего они не наступают? А, Саранка?
Саранка беспомощно промолчал, даже не шевельнувшись. Он еще не отошел толком от недавнего погребения.
– А потому, Аникин, что они, гады, заминировали тут все… Из пехоты пришли новости. Наши-то, крагинские, ночью на левый берег плавали, шнур протягивали. А пехотная разведка вперед полезла, подступы к немецким позициям узнавать. Так из четверых один вернулся. Остальные на минах подорвались… Так-то вот.
– Выходит, нам через минное поле… в атаку… – отозвался Саранка.
– Иди ты… Соображаешь, Саранка… – без всякого юмора процедил Колобов. – Я ротному докладываю. Так и так, нельзя же людей на верную смерть посылать. А он мне: «Мы все туда посланы». А сам в блиндаже, гад, сидит. За ночь нечаевские успели соорудить, из плотов и бревен, на которых мы переправлялись. Ладно, как говорил Теренчук, «чему быть, того не миновать». Так что действуй, Аникин…
IV
Он успел. Пулеметная очередь сковырнула комья грязи и прошила отсыревший воздух над самой головой. Склизкие брызги жижи заляпали кожу у виска. Но Аникин не обращал внимания на неприятные ощущения. Он даже не чувствовал неудобства от того, что лежит по уши в грязи.
Андрей вжался всем телом в жижу. Он никак не мог отдышаться после очередной перебежки, хрипел, не замечая, как мутная, чвакающая жижа забивает рот и ноздри. Каждой клеточкой живого тела он чувствовал ее. Плеть из расплавленного свинца, огромная и неотвратимая, сворачивалась и свистела прямо тут, на волосок от спины и затылка. Вот-вот она подденет и его, как только что спасший его сгусток грязи. Чертовой глиной покрыто все здесь. Вокруг высоты 200. Раскиснув в бездонных хлябях июльской слякоти, она превратилась в растекшееся болото, в котором беспомощно вязли и сапоги, и саперные лопатки. Только выгребать…
Противник будто читал его мысли. Раскатистый гул проклюнулся в грохоте боя. Ухало не залпом, а по очереди, стремительно наполняя пространство скрежещущим ревом. Тяжелые немецкие гаубицы… Жуткое и протяжное нарастало, изжевывая барабанные перепонки, пронимая до самых кишок. Казалось, все окружающее пространство сворачивается в тупоносое, неотвратимое нечто, которое несется прямо в тебя, прямо в тебя…
Разрывы, прошив землю судорогой, легли один за другим позади, возле траншей, подбросив Андрея и обрызгав очередной порцией жижи. Немцы почему-то сместили огонь своих чудищ вглубь, ближе к окопам. Не успели стихнуть гаубичные разрывы, как вновь заработала легкая артиллерия и минометы. Сколько ж у них боеприпасов? Ротный вчера говорил, что подвоз у них четко налажен. Обоз расположился в Букове, всего в нескольких километрах в тылу немецких позиций. Это и без ротного, и без разведки понятно. Сыплют и сыплют, как будто недержание у них свинцовое.
Оттуда, с высоты 200, на Аникина наваливалась лавина звуков, и каждый из них означал одно – смерть. В этом месиве, кажущейся какофонии, слух Андрея автоматически вычленял стройные партии оркестровки боя. Нестройно гудела легкая артиллерия. Вслед за пулеметом раздался вой, не такой мощный, как утробный рев тяжелых 150-миллиметровых орудий, но слышать его было невыносимо. Шестиствольные минометы. Не зря в роте его звали «скрипкой». Звук заунывно звенел погребальной, траурной нотой, словно вел смычком по обнаженным нервам, суля неминуемую похоронку. Но минометные залпы тоже легли далеко за спиной. Переждав «скрипичные» залпы, опять, еще более остервенело, заработал крупнокалиберный пулемет. Спохватился, гад. Снова просвистела свинцовая плеть, превращая его в кусок обездвиженной глины.
V
Один за другим из-за спины прокатились раскаты выстрелов. У высоты, возле пулеметного блиндажа, вспухли желтые взрывы. «Тридцатьчетверки»! Вот почему все внимание фрицев перекинулось к траншеям. Танковое отделение, о котором ротный говорил еще утром, стремительно перемахнуло траншеи на границе с батальоном Усатого.
Не сбавляя хода, ведя стрельбу, они поперли вперед при поддержке пехоты. Наверняка третья рота из усатовского батальона. Пока все внимание на них, самое время для следующей перебежки. Впереди начинались воронки – следы работы их артиллерии. До ближайшей метров тридцать. Можно попробовать. Только вот пулемет не хотел отпускать их из зоны видимости. Пристрелялся, кладет квадратами, аккуратно, миллиметр в миллиметр, так, чтоб не шевельнуться. Технику, гад, отрабатывает.
На миг грохот и гул канонады заглушил истошный крик, жуткий и невыносимый, потому что он был человеческим. Аникину показалось, что кричат ему прямо в ухо, и он невольно, каким-то животным движением обернулся. Он увидел Колобова. Пули вошли тому в лоб с такой силой, что голова запрокинулась и тело тряхнуло назад, будто кто-то схватил сержанта за волосы и попытался с силой поднять во весь рост. Но взводный оказался слишком тяжел и всем своим могучим сибирским телом повалился на землю, оставив в воздухе жуткую взвесь из клочков пилотки, костей черепа и кроваво-белесой массы. Колобов не мог кричать – он попросту не успел. Тогда…
Справа кто-то затормошил Аникина за рукав гимнастерки. Повернувшись, Андрей натолкнулся на перекошенную физиономию Саранки. Белая, как свежевыстиранное исподнее, она была заляпана кровавыми сгустками.
– Ранен?! – прохрипел, отплевываясь грязью, Аникин.
Саранка замотал головой. Понятно, значит, это кровь и сгустки мозгов Колобова. Саранка шлепнулся рядом, и его накрыло брызгами от лопнувшей черепушки Колобка. Что ж, рядового Иванчикова, или как его уже успели окрестить в роте – Саранку, – можно было попытаться понять. Это его вторая атака, и, скорее всего, до конца ее он не доберется, так и уйдет в мир иной пугливым, затурканным пареньком из глухой тюменской деревеньки. Саранку трясло крупной дрожью. Он хотел что-то сказать, но губы только беспомощно кривились.
– Слушай сюда, – жестко, выплевывая грязь, прошипел Аникин. – Сейчас я считаю до трех, мы – руки в ноги и – бегом до воронки… Понял?
Он прекрасно понял и вновь замотал головой, в какой-то отчаянной беспомощности. «Вот, уже скоро, – мелькнуло в голове Аникина. – Может быть, после этой перебежки… Отчаяние страха перерастет в нем в отчаяние злости. И он станет солдатом. Если доберется до танка живым…»
– Еще раз: до трех…
Очередная порция пуль просвистела над ними, и Андрей вновь зарылся в грязь, забрызганный кровью. Это немец, пристрелявшись, кромсал из пулемета Колобова. Развлекался, гад, пользуясь тем, что тело завалилось на бок и торчало из-за бугра, за которым они укрылись. Крупнокалиберные пули дробили кости убитого, рвали его мышцы, кропя во все стороны брызги крови, ошметки мяса, отчего казалось, что Колобов еще не умер, а доходит в судорогах жуткой агонии.
Аникин лежал, не шелохнувшись, и чувствовал, как знакомая звериная злость поднималась откуда-то из глубины. Он готов был рвать руками и зубами того немца, который рвал сейчас на куски командира отделения штрафной роты Колобка, кромсал своим пулеметом фотокарточку троих детишек и красивой жены Колобова, которую тот носил в левом нагрудном кармане своей выцветшей гимнастерки.
– Надо добраться до воронки. На счет три…
Понял?
Он выжидал, когда немец перестанет.
– Раз…
Этот чертов методичный, расчетливый немец должен взять очередную паузу.
– Два…
Но ее надо почти угадать. Надо выскочить впритык, чтобы он, гад, не успел даже опомниться.
– Три!..
VI
В миг, когда он вскакивал, чтобы ринуться в атаку, Андрей ничего не понимал и не чувствовал. Ему казалось, что и тело его не совсем поспевает за ним и что вот он уже поднялся, а его голова и туловище, руки и ноги так губительно медлят. И способность думать приходила позже. Точнее, сознание. «Ерунда, – убеждал потом сам себя Аникин. – Не могу же я бежать в атаку без сознания?» Наоборот, все инстинкты его в такие мгновения были обострены до предела, ощущения – напряженно сосредоточены. Но… «я» Андрея Аникина, рядового 17-й штрафной роты N-ской дивизии, словно бы запаздывало, успевая нагнать его уже во время следующей передышки.
Воронка медленно приближалась. Аникин бежал, обгоняя свой страх, ощущая, как плеть свивает стальные жгуты тут и там, пытаясь его захлестнуть. Кубарем, под свист пуль, Андрей покатился по воронке. Дно ее было неглубокое, но превратилось в трясину от собравшейся здесь воды – снаряд «сорокапятки» «вскрыл» слой желтой глины, которая, не пропуская воду, скапливала ее на манер резервуара. Ни секунды не медля, Аникин стал углублять боковые стенки своего прибежища. Не успел он сделать несколько махов лопаткой, как на него обрушилось тело Саранки. Тот прыгнул ногами вперед, и каблуки его ботинок угодили Аникину в бок.
– Ты!.. Куда прешь ногами вперед!.. – Андрей замахнулся лопаткой. Саранка вращал обезумевшими от ужаса глазами и порывался бежать дальше. Если ему не дать успокоительного, их тут обоих положат. Выпустив из правой руки лопатку и ловко прихватив Саранку за грудки, Андрей один за другим, нанес ему два удара в челюсть.
Словно опомнившись, Иванчиков повалился на бок и затих.
– То-то же… – прошипел Аникин. Он уже продолжал окапываться, пытаясь соорудить что-то вроде выступа для стрельбы.
– Хочешь, чтоб тебя взаправду вперед ногами?! А ну, подбери винтовку, боец!.. И лопатку доставай.
Иванчиков стал послушно окапываться. В это мгновение к ним вкатился Крагин. «На троих сообразим?» – подобием шутки бросил он и, не дожидаясь ответа, принялся методично вычерпывать из-под себя растекающийся глинозем. Андрей ничего не ответил, повернувшись к своему подобию брустверу, но спиной он ловил каждое движение Краги. За голенищем правого сапога – хромового, трофейного, у того была финка. Об этом ему сказал Колобов, командир взвода. Теперь уже бывший… Как это он упустил Крагу из поля зрения. Перед атакой он видел, что тот в цепи шагах в десяти справа. Подобрался, гад. Мог и из ППШ своего стрельнуть. Видать, Колобова побоялся. Тот ведь шел сзади. А теперь Колобова нет…
VII
Углубляя бруствер, Аникин думал о Колобове и о справедливости. Взводному напрочь снесло полголовы, а эта гнида, которая ему жить не давала, сидит вот в окопе, и ему хоть бы хны.
Закончив с бруствером, Андрей повернулся на спину и прижался к нему затылком. Черт возьми, кто знает, что будет через минуту с ним, с этим чертовым Крагой или с Саранкой?.. Мысли сами собой улетучились, и весь он превратился в слух. Мины «скрипок» и снаряды легких пушек продолжали ложиться вправо. Лупили по «тридцатьчетверкам». Танкисты – молодцы, огрызались как могли, смещаясь от правого фланга аккурат к их воронке. Первый танк маневрировал, шел зигзагами, то останавливался, чтобы выпустить очередной снаряд, то резко срывался с места, уходя от прицельно посланного снаряда. Второй пер напролом, почти не сбавляя хода, по ровной диагонали. Траектория ее показывала, что он пытался как можно ближе подобраться к пулеметному гнезду.
– Видали!.. Танкистов к нам кинули, три года тому назад обещанных, – зло оскалившись, выцедил Крага, подползая ближе к переднему краю воронки, попутно изо всех сил гребя своей лопаткой. Если нижний слой срезался легко, то сверху глина практически не давалась, расползаясь и жижей стекая с лезвия.
– Лучше поздно, чем никогда, – процедил Аникин.
– Для кого-то уже без разницы, хорошо что поздно, что никогда. Фархутдинова кокнули, ноги оторвало, Малявина с Гуциком гаубицами накрыло – в клочья.
– И Колобова… – отозвался Саранка. Голос его уже не дрожал. Значит, жить пока будет.
– И Колобка… – повторив за Иванчиковым, Крага сплюнул грязную слюну и замолчал. Как показалось Андрею, умолк он с намеком. Теперь, мол, без Колобова, наступит тебе хана. Палец сам собой сдвинулся на курок «мосинки». Движение это не ускользнуло от Краги, но он отвернулся, как показалось Андрею, еле сдержав ухмылку.
А, черт с ним… Тем более что винтовка тут вряд ли поможет. Тесная воронка пока спасала от пуль, которые сыпал и сыпал немецкий «МГ». Но если Крага здесь и сейчас решит свести счеты, пользу принесет только Крагина финка. Хотя вряд ли он осмелится пустить ее в ход. Тогда ему надо будет прирезать и Саранку. Наверняка многие из роты видели, как они заскочили в эту воронку. Хотя сколько их, «многих», осталось живых, вцепившихся в чертов расползшийся глинозем, что карабкался пологим подъемом к высоте 200. Толку раздумывать, если через секунду всю их троицу накроет сорокакилограммовый снаряд «стопятидесятимиллиметровки», и не останется от штрафников ничего, кроме одной на троих глинистой кучки.
VIII
Зычный трехэтажный мат прорвал плотную пелену орудийного грохота и стрелковой трескотни. Третий взвод побежал в атаку. Так поднимать бойцов умел только командир третьего взвода Марчук. Кряжистый, словно свитый из свинцовых слитков подолянин, чемпион дивизии по гиревому спорту, он держал свой взвод в кулаке, как двухпудовую гирю – железной хваткой. Никаких терок между армейскими, зэками и нацменами, подспудно тлевшими в двух других взводах, у Марчука и в помине не наблюдалось. Вот и теперь, после командирского рыка, сравнимого с залпом «тридцатьчетверки», из мокрой бурой пустоши вдруг, как по волшебству, появились фигурки в выгоревших гимнастерках. С правого фланга они тоже смещались к центру. Еле поспевали за танками. Передний, тот, что шел по диагонали, заслонив линию, по которой по их воронке палил пулемет.
– Эх, незадача… Картечными лупят по дотам! – с досадой сплюнул Крага.
– А какая разница? – испуганно спросил Саранка.
– Какая… Деревня – деревня и есть… – ухмыляясь, отозвался Крагин. – Этими – по пехоте, по позициям – самый раз. А бетон картечью как пробуравишь?
– Какие есть, такими и лупят, – встал на защиту танкистов Аникин. – Хорошо, хоть такими…
Но Крагин не унимался. Ему непременно надо было сказать свое слово последним.
– Вот если бы фугасом… – пробормотал он.
– Ишь какие мы привередливые, – завелся Аникин. Уж чего-чего, а страха перед этим штрафником приблатненным он не испытывал.
– Ты, Крага, будто бы не в воронке, у немца в прицеле, а в ресторане меню выбираешь. Может, тебе еще подкалиберные[1] подать, в винном соусе?
Крагин неожиданно рассмеялся:
– Соус… Ну ты сказанул, Аникин…
Не поддерживая разговор, Андрей выглянул из воронки. Прямо впереди, выровняв ход, шла «тридцатьчетверка», заслоняя их от пулемета. Момент для броска – то, что надо.
– Ну, поддержим гиревиков!.. – сплюнул Аникин и, не дожидаясь ответа, перевалил через выступ. Один черт, лучше уж – в бою, чем на лезвии этого уркагана…
– Твою мать… – Краем глаза Аникин увидел, как, матерясь, через край воронки перемахнул и Крагин. Ванечка выбрался следом. Сбившись в группку, стараясь не высовываться из коридора, образованного танком, они что есть силы бежали вперед.
IX
Вдруг словно на стену наскочил Аникин. Волна неподъемной грязи накрыла его с головой. Андрею показалось, что земля вдруг куда-то ушла, стала бездонной, зыбучей, как море, колыхнулась и опрокинулась.
Забытье длилось всего несколько секунд, и опять шум и грохот боя нахлынул со всех сторон. Отплевываясь, Аникин пошевелил руками и ногами, потрогал голову, только затылок сильно болел. Вроде цел. Ударной волной с головы сорвало каску, и его садануло головой о землю. Не иначе, их накрыли «стопятидесятимиллиметровки». Прикрывавший их танк горел впереди, метрах в десяти. Один из снарядов угодил прямым попаданием. Башню свернуло набок, но он еще прошел по инерции несколько метров, уткнувшись в воронку левыми траками, отчего корпус машины развернуло и поставило чуть не на ребро, ходовой в сторону немецких позиций. В расплескавшейся повсюду жиже Андрей нашарил свою каску. Неожиданно из слоя грязи, по левую руку, возникло измазанное, но ошарашенно-счастливое лицо Иванчикова. Он полз быстро-быстро, как ящерица.
– Ух, как нас… накрыло!.. – лихорадочно бормотал он, все не в силах поверить, что остался жив после такого.
– Погоди радоваться… – остудил его Аникин. – Надо к танку ползти, пока нас немцы не разглядели.
Ванечка с готовностью шустро рванул в сторону танка, но Аникин ухватил его за обмотку правой ноги.
– Куда, боец? А Крага?.. Крагина ищи…
Ванечка с такой же готовностью повернул обратно и стал быстро-быстро шарить руками вокруг себя.
Крагу Андрей обнаружил совершенно случайно, метрах в пяти вправо. Приклад его «эсвэтэшки» ткнулся в один из холмиков среди развороченной взрывами почвы. Раздался стон. «Саранка, дуй сюда!» – Аникин уже выгребал из земли Крагу, пытаясь определить, насколько тяжело тот ранен.
– Хватай под мышки слева, и прем к танку! – скомандовал Аникин подползшему Иванчикову. Тот послушно и ловко взял Крагина на буксир. «Смышленый парнишка, – подумал Аникин. – Быстро сообразил, что на войне везет сметливым и шустрым».
Крага, похоже, начал очухиваться. Когда они ползли к спасительной бронированной защите «тридцатьчетверки», он даже стал помогать им, отталкиваясь от земли правой ногой. Левая беспомощно волочилась, как бревно, оставляя за собой бурый след.
X
Впереди, за броней, вновь раздался характерный лающий стук пулемета. Так их и не прищучили. А танкисты, похоже, нашли скорую смерть. Никто из машины не выбрался. Пулеметные очереди с трассерами поливали линию атаки, методично перемещаясь с правого фланга на левый и обратно. Аникин, оглянувшись, обнаружил, что они, рванув следом за танком, оказались далеко впереди. Вся рота, уткнувшись в землю, застряла на гладком, как стол, скате, метрах в тридцати. Третий взвод, поначалу пытаясь использовать прикрытие второй «тридцатьчетверки», теперь тщетно пытался зарыться в кремниевую почву, а вторая «тридцатьчетверка» выписывала какие-то непонятные кренделя на пятачке, маневрируя на малом ходу и изредка пытаясь огрызаться на град снарядов, которые сыпали на машину немецкие «сорокапятки».