Симулятор бога

Отвечая на его вопрос, я продолжала ползти по строкам, которые то и дело разъезжались от меня в разные стороны, словно зубчики молнии по обе стороны от собачки. Пропеллер вентилятора наконец повернулся в мою сторону. На пару секунд нахождение в этом офисе показалось мне даже сносным.

– У меня прекрасная и великолепная история об одинокой женщине, потерявшей смыл жизни. Живет одна, никто не дарит цветы. На работе ее боятся. Представляете, ее внезапно сбивает машина. А за рулем не кто иной, как мужчина ее мечты. Ну вот и все. На этом все самое интересное заканчивается. Ее жизнь играет красками. Трава зеленая, птички поют, солнце высоко светит над головой. И она впервые чувствует себя женщиной. С осколочным переломом бедра и позвоночника, зато с мешком апельсинов и букетом цветов. Конечно, писать заявление на своего героя она не стала, а он и рад. Правда, прекрасно?

Самсонов глухо засмеялся себе в усы.

– Хочешь знать, что у меня?

– Ну?

– История о бродячем коте, который собирает свою банду уличных котов и кошек. В одну ободранную кошку он сразу влюбляется, и тут появляется соперник в виде рыжего кота с подбитым глазом. В общем, драки, любовные драмы, охота на мышей и все прочее. Кого-то убивают, кого-то спасают. Все заканчивается тем, что главного героя подбирает одна сердобольная женщина. Конечно, он пытается выбраться и сбежать, но все попытки тщетны. Уличная жизнь остается на улице, где ей и место. Он может лишь наблюдать за ней из окна. Кошка, с которой у него получилась любовь, несколько недель приходила к его окну, а потом в один день перестала. Наверное, связалась с тем одноглазым котом.

Я посмотрела на Самсонова, откинувшегося на кресле и сложившего руки за головой. Иногда он сидел вот так и просто смотрел в пустоту, задумавшись ни о чем, а потом как ни в чем не бывало возвращался к работе, посвистывая себе что-то под нос. Наверное, в его голове было полно всяких мыслей, которые он утрамбовывал, словно пластик на переработку, и опять превращался в сорванца, будто ничего не случилось. Может, он бы и мог стать отличным писателем, но боялся незнамо чего – то ли своего потенциала, то ли возможных ошибок, то ли того, что обе эти вещи ни за что не смогли бы ужиться друг с другом. Он был настоящим исчадием ада. Заядлым перфекционистом, как и мы все. В такой ядовитой земле ничего не вырастет, как ни пытайся. Такое мнение у меня о нем было.

– Звучит многообещающе. Даже, я бы сказала, драматично.

– Еще бы. Мой любимый автор, черт бы его побрал.

Я снова вернулась к тексту, ощущая, как смысл только что прочитанного выветривается из головы, словно прах. Закрыть эту рукопись, разок щелкнуть по ней кнопкой мыши и отправить в «мусорную корзину», а потом переписать текст заново со всеми поправками без сохранения слога и стиля было бы куда проще, чем пытаться вдохнуть в нее жизнь таким варварским способом. Но мы должны были делать все возможное, чтобы сохранить в тексте драгоценного автора, пусть чуток его приукрасив, хотя гораздо проще было бы сесть в его кресло самому, а автора вычеркнуть, словно ненужного закадрового персонажа.

– Все-таки, сделать драму из ничего надо уметь. Я бы вот так не сумел.

– Так ты даже не пробовал.

– То, что не пробовал, это правда. Врать не стану. Начитаешься подобной чепухи и все желание отобьет. Не пришлось бы другому бедолаге сидеть за монитором и переписывать. Жалко мне и меня, и тебя. И даже тебя, Хромов. Неблагодарное это дело. Даже нигде на титульном листе о тебе не напишут.

То, что не напишут, это правда. Зато не нужно было что-нибудь из себя выжимать и истекать перед листом кровью. Гораздо легче было комментировать и оценивать то, как это делал кто-то другой, и остаться призраком невидимкой. Во всяком случае, ничего, кроме избитых сюжетов, словно переписанных с чьих-то других работ, я не встречала. Были и книги, которые мы отказывались издавать под именем нашего издательства. Были книги, которые хорошо продавались, но были не больше, чем просто переработанным деревом, которое на подобные творения было даже жаль тратить. Были книги, которые не продавались, но были верхом человеческой мысли, к которой никто и никогда не будет готов. Такие книги я встречала редко и боялась над ними даже дышать, избавляясь от ненужных лексических повторов и параллельно размышляя о том, что они, может быть, и в самом деле были для чего-то нужны, просто я мыслю настолько шаблонно, что никак не могу этого рассмотреть. И тогда я в замешательстве перечитывала один и тот же отрывок, как бы не пропала эта неуловимая магия текста, к которой мне довелось прикоснуться.

На этот раз все повторялось. Узнаваемый бульварный слог, пустые никчемные диалоги, неоригинальная мысль и такой же неоригинальный сюжет. Пафосные имена вроде Алан, Рафаэль, Флора, Лев и Марианна. Снова эти подростковые драмы, из которых, видимо, некоторые так и не вырастают. Еще одна книга, которую я завершу и передам в работу, но никогда не запомню. Точнее, уж как-нибудь постараюсь.

День клонился к концу. Все были в полном составе, корпели над своими будущими бумажными подопечными, истирали руками глаза, заливали в себя кофе и вечно молчали. Только Самсонов периодически причитал, зевал и откидывался на кресло, что-то обдумывая. Постепенно в окне все стало красным, и эта краснота легла на мои руки, на стол, на растерзанную плитку шоколада, на монитор, обведя мой темный силуэт головы и плеч. Постепенно все разошлись. Так закончился очередной день, похожий на предыдущие, как милионная капля воды у кого-нибудь на окне. Кто-нибудь последний гасил здесь свет, но не я. Совсем недавно я пришла к мысли, что никогда не прикасалась к выключателю своей рукой. Последним уходил только Самсонов или не уходил вообще. Человек, у которого вне этих стен не было никакой другой жизни.

День начинался снова. Я вставала по будильнику, сворачивалась на постели калачиком и путалась в своей бесконечно длинной пижаме. Из настежь открытых окон в квартиру попадал писк автомобильных колес, крики голодных чаек и чьи-то приглушенные разговоры, которые не получалось разобрать, и те сливались в сплошное сонное бормотание, ровное и какое-то безэмоциональное, словно кто-то читает лекцию.

Я вставала, расчесывала волосы, умывалась и чистила зубы, затем принимала прохладный душ, после которого окончательно просыпалась. Я протирала лицо огуречной водой и мазалась тем же кремом, что и вчера. Готовила простенький завтрак, который обычно съедала с утра. Это была своего рода традиция. Два яйца, сосиска с мой палец, крепкий кофе и половинка свежего грейпфрута. В общем-то, это было все.

У меня было примерно десять минут, чтобы постоять на балконе и спокойно попить свой кофе, глядя на мельтешащих прохожих. Кто в куртках, а кто в футболках. Совсем скоро я должна была оказаться в этих рядах, и к счастью, мне не приходилось думать в чем мне сегодня пойти. На выбор у меня было два классических костюма и один из них я все еще не забрала из химчистки. Поэтому, с этим у меня все было просто.

Я ждала еще пять минут, глубоко дышала и смотрела на квадратные и прямоугольные тени от домов на тротуаре, пока мимо моего окна то и дело пролетали чайки, по одной или целыми стайками. Иногда я вытягивала из окна руку, но мне так ни разу и не удалось к ним прикоснуться. Когда время заканчивалось, я как и обычно не допивала пару-тройку глотков и оставляла чашку на подоконнике, чтобы допить по приходу домой. Следом я шла в свою спальню, одевалась, душилась парфюмом и выходила из дома ровно в 6:45, ни минутой позже, ни минутой раньше. Время было моим врагом и помощником.

Это была привычка, которую я не могла нарушать, иначе вся последующая цепочка событий прервется, помешав жизненному балансу, к которому я так старательно привыкала, подтачивая под него все свои рабочие будни. Стоит выйти минутой позже, как лифт окажется кем-нибудь занят, и мне придется ждать на пять минут дольше обычного – в этом случае я опоздаю на поезд и придется ждать следующий. Если я выйду из дома чуть раньше, что-нибудь тоже будет не так – не дай бог не занять место в рутине прохожих, тогда, может быть, их балансу тоже придет конец, и все случится не так, как обычно случается. Нарушив свой жизненный код, состоящий из одних и тех же цифр, я ненароком что-нибудь забуду в метро, вернусь, а этой вещи уже там не будет. Так я опоздаю на работу, а значит, весь день пройдет комом-жомом и я ничего не смогу с этим сделать.

Я закрывала за собой дверь и спиной встречалась с лысым соседом среднего возраста, имени которого я не знала, да и то было ни к чему. За день наши жизни пересекались лишь однажды и это напоминало мне пересечение вагонов в метро, когда в окнах все заливается ржавым желтым, вагон раскачивается, все визжит и дребезжит, а потом, стоит встретившемуся вагону проехать, как все заканчивается.

Мы одновременно бренчим ключами и убираем их по карманам. Мы здороваемся: он вслух, а я кивком головы. Я жму на кнопку. Он напевает себе что-то под нос, чтобы заполнить неловкую тишину, а я все так же молчу. Когда лифт приезжает, сосед, как и прежде, пропускает меня вперед и только потом заходит сам. Он привычно разворачивается ко мне спиной, и я натыкаюсь взглядом на его темно-зеленую джинсовку. Снова перед выходом он не посмотрел в зеркало и не расправил свой воротник – теперь тот только наполовину выглядывает наружу. Я не делаю замечание вслух. Обычно сосед сам замечает и поправляет воротник по дороге – один раз мне довелось это видеть.

Я привычно перевожу взгляд на потолок, вижу надпись «Что смотришь? Смотри вперед!» и снова утыкаюсь в джинсовку. Лифт покачивается, прежде чем остановиться, а потом кабину начинает трясти. Но это было так же нормально, как бесшумная езда в лифте издательства «The silence». Мы выходим друг за другом, но между нами как и всегда остается примерно десять шагов. Его шаг, видимо, был крупнее. Открыв дверь, сосед ждет меня. Я его догоняла, проходя под вытянутой рукой, дверь опускалась, а рука привычно оказывалась в его кармане джинсовки. Не прощаясь, мы расходились в разные стороны. Я шла в сторону метро, а он, наверное, на автобус. Мы с ним никогда не разговаривали, хотя жили друг напротив друга и каждый день в одно и то же время встречались у лифта, ждали его и потом ехали вместе примерно две с половиной минуты, отвернувшись друг от друга. Сегодня был абсолютно такой же день. Ни грамма отклонения от сценария. Кто-то брал в руки детскую поющую шкатулку, заводил ее, и пластмассовая балерина начинала крутится вокруг своей оси под одну и ту же мелодию. Другие мелодии и траектории движений были ей попросту незнакомы.

Когда я шла на метро, в одном и том же месте пересечения тротуаров меня опережала женщина, низенькая и с широкими бедрами, обтянутыми классическими брюками так, будто когда она сядет, они на ней разойдутся. Как бы я ни пыталась свернуть в сторону, она всегда шла впереди меня, и настолько медленно, что еще чуть-чуть, и я бы наступала ей на ботинки, но она ни разу не удосужилась меня пропустить. Неужто людям приятно, когда им чуть ли не дышат в спину?!

Когда я спускалась в холодное метро, где всегда пахло сыростью и грязными тряпками, полупустой поезд к этому времени уже приезжал, гудя и попыхивая. Я заходила в первый вагон и занимала самое отдаленное одиночное сидение ближе к дверям. Со мной каждый день ехала девочка с меховыми наушниками и самокатом; дедушка в паре с бабушкой, которые всегда держали друг друга за руки, стоило поезду тронуться; и молодая женщина в голубом пиджаке, очень светлая и бледнолицая. Она сидела, закинув ногу на ногу, и что-то читала. Каждый раз мне хотелось, чтобы в ее руках оказалась хорошая книга. Но читала она недолго. Через каких-то пять-шесть минут книгу приходилось захлопнуть и убрать в сумку. Я никогда не читала в метро. Мне было сложно сосредоточиться, зная, что у меня есть всего лишь эта поездка, короткая, словно время закипания чайника. Книгу нужно читать в одиночестве и тишине, зная, что у тебя полно на нее времени, а не так, урывками. Тогда я надеялась, что у нее в сумке лежала не очень хорошая книга. Хорошие книги следует читать по-другому.

Выходя наружу, я привычно запиналась о ступеньку, третью с конца, а потом шла по направлению к пешеходному переходу. На зеленый свет я снова не успевала и потому ждала отсчет с самого начала, привычно опустив вгляд на рюкзак паренька, стоящего на шаг впереди меня. На нем всегда была черная куртка, а на собачке молнии рюкзака болтался брелок – плюшевая черепашка, каждый раз не менее пыльная и замызганная, чем вчера. Загорался зеленый свет, и дальше я шла за ним, ощущая, как постепенно начинают слезиться глаза. Этот паренек с брелком-черепашкой шел впереди и так же, как и вчера, закуривал сигарету, а ветер вполне привычно нес дым в мою сторону, как если бы изо дня в день именно в это время дул лишь в одном направлении.

Через пару домов он сворачивал на другую улицу и там где-то тушил свою сигарету, а я продолжала идти, пока не доходила до подножья холма, огражденного от всего мира длинной декоративной цепью. Здесь мой путь подходил к концу. Солнце было еще низковато и все вокруг было бледно-желтым и розовым. Я поднималась по бесконечной лестнице бесконечное колличество времени и столько же держалась за гладкие каменные перила, после ночи холодные на ощупь, а в полдень теплые и иногда даже горячие. Так я шла, пока трава щекотала мне голые щиколотки, а под ногами то и дело бегали муравьи, и, сама не замечая как, оказывалась на вершине. Двери уже были кем-то открыты. Саша сидела за стойкой и терла глаза. Вчерашний день повторялся снова, но уже только сегодня. Вчера я тоже так думала. И я буду думать так завтра.

Сегодня день обещал быть долгим, жарким и изматывающим. Кондиционер, что был ближе всего к моему рабочему месту, сломался, и потому остался лишь один вентилятор, что худо-бедно вертел своей никчемной громоздкой головой, создавая видимость охлаждения воздуха. На самом деле воздух был один и тот же, только перегонялся он чуть быстрее, чем нашими телами, иногда переходящими из одного угла офиса в другой.

Я запаслась холодным лимонадом и то и дело прикладывала бутылку ко лбу, когда чувствовала – вот оно, еще немного и мозги окончательно сварятся. Сроки горели, а рукопись так и не была доведена до конца. Я все еще кружилась на месте, где главная героиня оказалась в госпитале, а автор засыпал читателя описаниями, как вокруг пострадавшей роились медсестры в коротеньких розовых халатиках, ставя капельницы и накладывая повязки. Он нудно описывал раны и ссадины женщины, а потом, как бы между делом, не упускал возможности упомянуть, как интимно задралась ее юбка и что из-под этой юбки становилось видно случайному пациенту или врачу. Не знаю как остальным, но все, что было видно лично мне, так это то, что автор сам был мужчиной.

Что-что, а сегодня работа продвигалась хуже, чем обычно. Я переписывала одно и то же место по нескольку раз, возвращалась к нему снова и снова в надежде, что в этот раз все получилось как надо, но потом понимала, что в написанном мне снова что-то колет глаза, но не понимала что именно. Так бывает, когда приходится работать с совершенно ужасным текстом, об который то и дело запинаешься на каждом слове. Ну не ложится он как надо, не похож он на непрерывный складный рассказ, написанный кем-то на одном выдохе. Это был настоящий калейдоскоп или плед, сшитый из неподходящих друг другу лоскутков. Так редактор конфликтовал с автором и это читалось. Это было совершенно прозрачно, словно изначально чистое стекло, захватанное потными пальцами.

Мои мучения должны продлиться целый рабочий день, а потом плавно перейти в сверхурочные. Я с самого утра была к этому готова. Что поделать, я как всегда обманулась пафосным и многообещающим названием «Кожура апельсина», которое, как оказалось, соотносится с написанным не совсем так, как ожидалось. Когда в моей голове метафоры и нечто загадочное, у других все грубо и просто и даже с намеком на пошлость, если меня не обманывают мои ощущения. Иногда так бывает, когда название книги получается намного удачнее, чем сама книга. Тогда эту книгу может быть кто-то купит, а может, купит сразу несколько человек, но забросят на первой же странице. В эту ловушку и я сама попадалась бесчисленное количество раз, и наверное, продолжу попадаться и дальше, надеясь, что когда-нибудь и мне повезет. Нет ничьей вины в том, что мы живем в век бездарностей. Слесарь может взять и написать книгу, а менеджер по продажам неожиданно запоет. И те, и другие будут делать вид, что делают что-то важное. И мы не вправе считать по-другому.

Те, кому повезло больше, чем мне – Драгунский, Мохов, Хромов и Бориславская, – уже успели свинтить. Наверное, они попрощались, но я не заметила, блуждая по книге, как по бесконечному коридору, из которого не было выхода. Обед я провела здесь же. У меня в сумке были припрятаны соленые крекеры и апельсиновый сок. И то, и другое я проглотила одним махом, и теперь мой стол словно перхотью был покрыт мелкими крошками, от которых кололо и щекотало запястья и руки. Когда небо затянуло глубоким синим и прощальные следы заката исчезли, со мной остался только Самсонов, да и тот вскоре притих, откинувшись на кресле и положив голову себе на грудь так, что все его бритые подбородки легли друг на друга тонкими складками. Тогда я открыла окно, и внутрь наконец-то потек густой охлажденный воздух, с которым получалось куда продуктивнее думать.

Так я постепенно дошла до конца. Пальцы, то и дело пляшущие по клавиатуре, вскоре и вовсе одеревенели, и кажется, их подушечки начинали принимать то ли приплюснутый, то ли скошенный вид, двенадцать с лишним часов подстраиваясь под плоские кнопки. Некоторые пальцы болели, а спина затекла так, что отводя лопатки назад, я могла чувствовать каждую свою мышцу, надувшуюся, словно воздушный шар, наполненный водой или чем-то тяжелым. В глазах был песок. Периодически я снимала очки, капала капли и разминалась, а потом возвращалась к тексту, внутренне ликуя от скорого приближения финала.

Вскоре морской узел повествования и правда стал помаленьку распутываться, а по строкам становилось все проще и проще взбираться. Больше книга не была похожа на горный утес, ведь я превратила ее в обычную лестницу, намертво прикрученную к полу, и теперь за нее можно было даже не держаться руками. Все закончилось. Очередной выполненный заказ и очередная победа редактора, выбравшегося из дикого леса слов и знаков препинания. Времени было уже далеко за полночь, когда я выключила свой горяченный компьютер, немного прикрыла окно и погасила здесь свет. Уходя, я оглядела весь офис. Из угла, подобно фонарю, светил единственный белый квадратик монитора, а за ним, вытянув под столом ноги, размеренно дышал Самсонов.

Выходя из офиса в холл, где горела лишь табличка аварийного выхода, я нажала на кнопку лифта, одновременно с этим подумав, что возвращаться домой не то чтобы уже не хотелось, но и было бы совсем не разумно. Я могла бы поспать в комнате отдыха, а на утро перекусить кофе и батончиком из автомата в вестибюле, умыться в раковине служебного туалета и зубы почистить щеткой, которую на подобный случай прятала в ящике своего рабочего стола. Там же у меня лежало немножко денег, расческа и пробник крема для лица, которым я пользовалась каждое утро. План был хорошим. Я зашла в лифт и тот беззвучно понес меня на сколько-то этажей выше.

24—26 мая

Какое-то время я ехала. Кругом была эта пустота в отсуствии движения и каких бы то ни было звуков и запахов. Прислонившись к холодной стене, я и не заметила, как моя голова по ней покатилась, словно баскетбольный мяч, и я пропала. Не знаю, сколько времени прошло, пока я была в отключке, но я все так же стояла у стены, впечатав в нее свое лицо. Я протерла глаза и уставилась на табло. Цифровое окошечко показало двадцать пятый этаж, и видимо, на этой же цифре застряло.

Лифт снова не подавал никаких признаков жизни, а я не успела как следует прийти в себя и протереть глаза, в которых то и дело все меркло и расплывалось – и эти электронные цифры, и серые отполированные стены, и мои руки, повисшие вдоль дела как непричастные, – как вдруг двери лифта открылись. Самопроизвольно я шагнула внутрь и пошла куда-то вперед, параллельно швыряясь в сумке. В это время двери лифта захлопнулись, прозвучал тонкий стон, и он, кажется, куда-то отбыл. Но звуками он о своих путешествиях никогда не сообщал, только этим электронным полузвоном-полуписком, и даже никакая электронная женщина не проговаривала вслух номер этажа. Лифт-молчун – так я про себя его называла.

Тем временем я оглянулась и поняла, что лифт, кажется, сломался, и привез меня на этаж, который пока никак не использовался в работе, но совсем скоро здесь должен был проходить ремонт. О таких помещениях в издательстве я не знала, но наверняка они должны были быть, и это место было одним из таких. В издательстве я была не на всех этажах, да и это было совершенно нормально – о многих из них знать было даже не нужно. В общем, других объяснений тому, что я вышла не в знакомом мне холле, заставленном вазами и репродукциями картин, в углу которого должна быть неприметная белая дверь с надписью «для персонала», я не находила. Очевидно, здесь была какая-то ошибка.

Пахло строительными материалами и пластиком, цементом и свежими опилками. Никаких звуков, кроме жужжания желтых ламп и моих приглушенных мягких шагов по желтому ковролину, тянущемуся в неизвестном мне направлении, слышно не было. Выпуклые запыленные лампы выстраивались на потолке в длинную шеренгу. Какие-то из них не горели, а какие-то вечно моргали с громким электрическим звуком. Какие-то продолговатые лампы горели всегда, источая то белый, то желтоватый свет под монотонное одинаковое гудение, какое могли издавать мухи и пчелы.

Обои под цвет ковролина, желтые и в какой-то мелкий круглый рисунок. Они были настолько обыкновенными и узнаваемыми, что казалось, я миллион раз их где-то встречала. Может, в квартирах, которые мне показывал мой риелтор, может, в рекламе, может, в каком-нибудь неожиданном месте по типу примерочных в бутиках, а может, мне так только казалось. Обои кое-где пузырились, а кое-где облезли то ли от сырости, то ли от времени.

Склонив голову на бок, я какое-то время разглядывала эти желтые нежилые коридоры, после чего вполне ожидаемо вернулась к лифту и попробовала нажать на кнопку – ну не оставаться же тут! В ожидании я пробыла пять минут, потом десять и все пятнадцать. Все изменения времени я отслеживала по наручным часам, которые на этот раз были при мне. Вскоре я бросила эту затею и решила пойти поискать лестницу, по которой я могла бы спуститься или подняться на нужный этаж. В зданиях, где был лифт, обязательно была лестница. Иначе как быть, если лифт сломается?

Я даже примерно не могла сказать где находилась. Окон здесь не было. Только бесконечное жужжание электрических ламп и коридоры, желтые от пола до потолка и вообще как ни посмотри. Давным-давно придя в чувство, я скинула с себя последние остатки сонливости и пошла навстречу тому, что скрывали собой эти желтые помещения. Ни комнатами, ни залами, ни гостиными это пространство было сложно назвать. Поэтому про себя я называла их помещениями. Просто и понятно.

Ковролин проминался моими каблучками, но они в нем не застревали. Лишь оставляли крошечные круглые вмятины, которые секундой-другой пропадали. В комнате не было ничего, кроме стен. И само помещение было настолько просторным и длинным, что разбегались глаза – от количества арок, ведущих незнамо куда, от ненужных декоративных колонн, облепленных теми же желтыми обоями, которые были нужны лишь для того, чтобы из этих помещений было трудней искать выход.

Слева в самом отдаленном углу, докуда только дотягивались мои глаза, лежал сгусток мрака, а в нем торчал лишний отросток стены, за ним еще один, и те образовывали обманчивое продолжение, какой-то очередной выход или очередную комнату. То было ничем иным, чем просто ловушкой. Рядом действительно был узкий проход, в котором, если в него заглянуть, виднелась та же самая ненатуральная желтизна, что и здесь. Желтые обои, бесконечный ковролин и жужжащие офисные лампы. Стоило догадаться, что все здесь было одним и тем же. Дизайнер явно не отличался фантазией.

Прямо напротив меня помещение вытягивалось в длинный коридор, который преграждался какой-то другой желтой стеной. Возможно, там было что-то другое. Чтобы это узнать, стоило пройти чуть дальше и заглянуть за стену. Тогда, я была уверена, мне откроется похожий лабиринт, а его выходы будут вести в другие похожие лабиринты.

С правой стороны была просто стена, без картин, абажуров и книжных полок, и для этого места это было даже обычно. Здесь не было никакой мебели, абсолютно никаких личных вещей и следов пребывания других людей. Это была обычная стена, а в ней все те же кусочки других стен, торчащие из нее, словно жабры.