Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце. Книга 2. Основана на снах, музыке и воспоминаниях

Записка белым по белому. Люди растут как трава и погибают от чьего-то ботинка

Я думала, что Остап больше не позвонит. Но он позвонил. Я сидела в ее комнате и думала о посторонних вещах. Я знала, что Ия оказалась там, но я не знала, почему она пропала бесследно. Ведь должно же было хоть что-нибудь от нее остаться… Физическая оболочка, к примеру. Но ничего не было: ни единого волоска, ни единой записки. Мне было грустно, что уходя, она не подумала обо мне. Я думала, что случись что со мной, она бы узнала об этом в первую же очередь. Но грустнее всего мне было вот почему – оттуда, кажется, пока что еще никто не возвращался. Причина этому была всего одна – желая попасть туда, люди хотят убежать от реальности, но уж точно не вернуться в нее снова. Таков был порядок вещей. Мне это было ясно как день. За окном опять было серо, будто по углам вымазали все белила, что были у неба в кармане. Солнце пока еще не нашлось. Есть ли у меня хоть один шанс вернуть его небу?… И что если это Ия его с собой унесла? – так, например, заворачивают с собой блюдо, которое не успели доесть в ресторане или кафе. Так что, получается, она так и унесла его? В одноразовой посуде и в крафтовом пакете, как сейчас модно?… Мне было сложно это представить.

– Нашлась твоя беглая?

– Нет.

– Что планируешь делать?

– Брать трубку я точно не планировала.

Он рассмеялся. Я слышала, как чиркнуло колесико зажигалки, – а может, и спичка. Дежавю ударило мне в голову. Было чувство, что прошлый день провернулся колесом и по заведенному ритму вернулся в самое начало. Или возомнив себя ящерицей, откусил у самого себя хвост – в любом случае мне предстоит сбросить звонок, найти рисунок, увидеть птиц, завернуться в одеяло и уснуть. Еще раз возвращаться к этому я не хотела.

– Так что? Будешь просто сидеть и ждать?

– А что еще делать?

– Ну не знаю. Если ты хочешь найти ее, тебе придется оторвать жопу с дивана. И это как минимум. Дальше по накатанной.

– Мне и прощального письма будет достаточно.

– Тогда поройся у нее на столе, если все так просто.

Его последняя фраза звучала сдавленно. Последнее слово еле дошло до моих ушей. Я догадалась – он проглотил дым.

– Уже.

– Ну и что там?

– Ничего.

Он замолчал.

– А есть пустые листы?

– Да. А что?

– Однажды она оставила мне послание спичкой.

– Это как?

– Берешь спичку и пишешь ей как обычной ручкой. Спичка оставляет прозрачный след. Невооруженным глазом, – да и что там, даже вооруженным, – кажется, будто на листе ничего не написано. Потом эту бумажку подносишь к огню или к любому источнику тепла и на ней появляются буквы.

– Зачем ей прятать послание?

– Не знаю. Есть возможность, что ты так и не сможешь его найти и прочесть.

– И в чем тогда смысл?

– Не знаю. Мне кажется, она больше для себя пишет. Ну а там уж как карта ляжет. Мне кажется, какая-то часть ее даже не хочет, чтобы ты его нашла.

– А те бумажки?… Не знаешь, что она на них пишет? Я несколько раз видела у нее много исписанных листов.

– Так почитай. Что тебя теперь останавливает?

– Я боюсь.

– Того, что там может быть?

– Ага.

– Вполне резонно.

– Знаешь, ты меня совсем не успокаиваешь.

– Ну что поделать…

– И что она писала тебе тогда?

– Всякое. Хорошее и нехорошее. Можно сказать, что это вообще предназначалось не мне. Но каким-то образом она не исключала того, что я это найду. Если кто-то хочет, чтобы какая-то вещь осталась в тайне, обычно он ее прячет, правильно?

– Ну да.

– А она и не спрятала. А я тогда так и не понял, хотела бы она чтобы я это прочел или все-таки нет. Однако же, люди, которые всегда пропадают, имеют привычку что-то после себя оставлять. И я, как и ты, это что-то искал. Я не мог поверить, что она может уйти, не оставив мне пару строчек. Что и говорить – я оказался прав. Такая у нее натура. Смесь трагики и чего-то надуманного. Уходить красиво не каждый может. Такие как она в этом настоящие профессионалы.

Я молча слушала как он курил. Мне самой курить не хотелось. Мне казалось, что я больше не закурю – только если исключать то, что в письме может скрываться что-то, что я не должна видеть – в таком случае я за себя не ручаюсь.

– Ну?

– Что?

– Скажешь что-нибудь еще?

– Хочешь поехать со мной в гости к Богу?

– Я сегодня полностью свободен.

– И что, даже ничего не спросишь?

– Нет.

Я посмотрела на часы. Пол первого дня.

– Тогда в два часа? Будешь готов?

– Нужно что-то с собой? Паспорт или снилс? Свидетельство о рождении?

– Ты шутишь?

– Может быть. А может и нет.

– Я так и знала. Промолчать ты бы точно не смог.

– Так что?

– Ничего не нужно. Только ты сам. В два часа дня.

– Лады.

Я сбросила звонок. Чувства были смешанные как сиропы, положенные друг на друга слоями. И стоило мне подумать о его голубо-серых глазах или коричневых волосах – кто-то брал чайную ложку и смешивал эти сиропы между собой. Ореховый, кленовый, кокосовый и липовый получали единый вкус – ярко-приторный, вызывающий боль в зубах и чувствительных деснах. Вычленить из всей мешанины вкусов хоть один вкус представлялось мне невозможным. До назначенной встречи оставалось всего полтора часа. Оставшиеся минуты казались мне бесконечно длинными. И я мысленно сравнила их с сюрреалистически вытянутыми ногами слона с какой-нибудь картины Сальвадора Дали. Мне захотелось перерезать их ножницами – проживать отмеренное мне время одиночества было невыносимо. Я постелила простынь и выбросила мусор, после чего пожарила яичницу и сварила кофе на пару-тройку кружек, мысленно не исключая того, что Остап будет не против кофе. После завтрака я приняла душ и прибралась у нее на столе, разделив на стопки исписанные и пустые листы. На исписанных листах были обрывки фраз вроде «для всех – возможно, для меня – невозможно», «человек растет как трава и погибает от чьего-то ботинка», «сегодня я счастлива, но что будет завтра?», «хорошо растет то, что растет медленно». Вчитываться я не пыталась – искать среди произвольных фраз точку пересечения казалось мне заведомо безнадежным занятием.

До встречи с человеком без лица оставалось примерно сорок пять минут. Все то время я решила скоротать за второй чашкой кофе и мыслях о том, что случилось за пару дней. А что, собственно, случилось? – объясни нормальному человеку, сочтет сумасшедшей. Ну а что, собственно, в этом суждении было не так? Только вдумайтесь: кто-то украл у неба солнце, а у меня – Ию. Еще – мы через одно рукопожатие знакомы с Богом. Бог сидит в лодке и кормит птиц сушеными кузнечиками. Птицы диктуют лосям что писать в «Межвременной книге». Лоси записывают их слова и относят книгу богу. Бог вносит в нее свои поправки, становясь свидетелем всего того, что было, есть и будет. Бог не является самостоятельной единицей. Существуют три ветви власти – законодательная, исполнительная и судебная. Бог относится к исполнительной. Он осуществляет кем-то написанное. Он следит за тем, чтобы все шло как надо. Он наблюдает. Он знает. Но и у этого знания есть пределы. Есть птицы. Птицы вообще не понятно что делают – то ли просто следят, то ли подталкивают к чему-то. Они то провожают нас, то выслеживают в окно, то разбиваются об эти же окна, то вдруг оказываются на наших фотокарточках. К какой же ветви можно их отнести? Проще всего – к исполнительной. Но кто же тогда стоит во главе всего этого? Солнце? Река? Небо? Пожалуй, так оно все и было. Ведь если вдруг что-то из этого пропадет, на этой планете нам больше не жить. Поэтому было так важно вернуть солнце на место. Небо принадлежало птицам. Солнце – небу. Небо – солнцу. Бог – птицам и нам всем вместе взятым. И кому же принадлежали мы сами? Себе? Такая развязка была самой грустной и неправдоподобной. Сами себе мы точно принадлежать не могли. Друг другу? Тоже не то. Скорее всего, мы принадлежали всему и ничему сразу. Как корабль без якоря в открытом море. Как падающие звезды, у которых в космосе нет опоры. Как небо, приделанное к пространству на канцелярские кнопки стеганым одеялом – потом эти кнопки отколет чья-то злая рука. Перспектива потеряться в вечной мерзлоте пустоты меня совсем не привлекала. А мысль, что лишь одно солнце эти кнопки день за днем поправляла, не давая небу упасть к нашим ногам, с каждой минутой казалась мне все правдивее и правдивее. Без солнца мы с каждым днем становимся все ближе к концу. Конец неизбежен. Но его нужно было отсрочить. Я знала – ему было еще не пора.

Я думала над тем, что я скажу Остапу. В итоге я ничего так и не смогла придумать. Я подумала – уж пусть лучше все будет так, как будет. Мучить себя ситуацией до того, как она произойдет, значит проживать ее дважды или трижды в своей голове. И все же, как Остап выглядел? Под ложечкой сосало – через какие-то полчаса я увижу не просто нечеткий образ из своей головы, а его самого. От этой мысли мне захотелось встать со стула и немного подвигаться – так мы наворачиваем круги по комнате, когда говорим с кем-то по телефону. Хотелось просто расходовать запас той энергии предвкушения, что внезапно образовался во мне и теперь перетекал за края. Чесались ладони. Оставалось меньше получаса. Я перемыла оставшуюся после завтрака посуду, вытерла полотенцем и расставила по местам. Потом дважды протерла стол. Оставалось пятнадцать минут. Я смотрела в окно, представляя, как сматываю все свои мысли в клубок и подбрасываю его высоко в небо, потом – как нитка разматывается и треплется по ветру, удаляясь от моего окна все дальше и дальше. Вскоре от клубка совсем ничего не остается и я вижу только бесконечную в своей протяженности нитку, насквозь пронзившую облако.

Остап позвонил в дверь чуть позже назначенного времени. В какой-то момент в мою голову закралась мысль – он не придет. Однако сердцем – или чем-то еще – я чуяла, что не прийти он просто не может. Открыв дверь, я наткнулась на его ботинки и только потом поднялась к лицу. Около трех минут мы бессловесно рассматривали друг друга, словно то было обговорено нами заранее. Складывая его образ у себя в голове, я даже и подумать не могла, что у того могли быть длинные волосы. Они не были коричневыми. Я была уверена – будь солнце где-то поблизости, они бы отливали чем-то оранжевым. В его глазах было не разобраться – то ли серые, то ли голубые, то ли вообще никакие, как если бы в них не было никакого пигмента. Его глаза были визуально опущены вниз слезной морщиной. Так бывает, если слишком много плакать – тогда это перерастает в своего рода привычку и глаза сами принимают несвойственную им форму. Спустя пару минут Остап криво усмехнулся, сдерживая улыбку во весь рот. Не улыбнуться в ответ было для меня пыткой.

– Выглядишь паршиво.

– Ты тоже.

Я отошла от двери и прошла чуть дальше. Остап последовал за мной и разулся, одним ловким движением наступив на задники ботинок. Грязно-желтую ветровку я повесила рядом с ее плащом, и эта картина, в которой соединилось два ее прошлых, а для меня – одно прошлое, будущее, настоящее и одно прошлое в настоящем, – поразила меня до оцепенения. Это ощущалось как фото живого человека рядом с покойником, только что из этого принадлежало мертвецу, а что – живому человеку, разобрать было не под силу – куртка или все-таки плащ? А он, кажется, тоже немного растерялся и смотрел на свою куртку и голубой плащ, который она никогда на себя не напяливала, с какой-то грустной потерянностью. Я поняла – он увидел картинку из прошлого, которую кто-то давно вырезал из его альбома воспоминаний. Наверное, Остап по этой картинке очень скучал, но уже и не надеялся увидеть ее воочию как-нибудь еще разок. Эти разы кто-то вырезал вместе с картинкой – увы, все купоны были потрачены. Я отмерла и прошла на кухню, волоча на плечах тут же опустевшую голову. Удивительно – столько всего надумать и растерять при первой возможности. Спустя какое-то время он меня догнал. Тогда я и рассмотрела его получше. Одет он был без лишнего лоска: простая футболка, цвет которой было довольно сложно определить, поверх нее мятая клетчатая рубашка, внизу – джинсы странного кроя, чем-то напоминающие карго.

– Тут все так поменялось.

– Правда?

Вместо ответа он только кивнул. Я поняла – говорить о прошлом мало кто любит. И тем более – только начнешь о нем говорить, как остановиться уже не сможешь. Он сел на стул и сложил пальцы замочком.

– Ты будешь кофе?

– Если есть.

Остатков хватило ровно на чашку. Я поставила ее перед ним, а сама зачем-то встала у подоконника, рассматривая вдруг потемневшее небо – видимо, бог все-таки на посту и он вот-вот приступит к рисованию туч, а потом и самого дождя. От этой мысли стало немного спокойнее, как будто бы где-то внутри меня улегся песок, раздутый порывом случайной бури. Остап пил кофе и смотрел на противоположный стул. Молчать рядом с ним было непривычно. И все-таки, лучше бы мы продолжили говорить по телефону – видимо, незнакомцы, у которых нет лиц, охотнее идут на откровения. Но незнакомцы, у которых ни с того ни с сего появляются лица, становятся знакомцами и тогда говорить друг с другом им уже не о чем.

– Скажешь что-нибудь?

– Не знаю. А что?

– Ну хотя бы что-то. Хоть про бога этого. Какой он из себя?

– Китаец. С большой раной на животе.

– Откуда рана?

– Похожа на зашитую дырку от пули. Или на рану после операции язвы желудка.

– Ничего себе.

– Ага.

– Никогда бы не подумал, что бог может оказаться китайцем.

– Я тоже.

– И чем он занимается?

– Рисует и сидит в лодке.

– Понятно. И зачем нам к нему ездить?

– Сама не знаю. Так захотелось.

– Думаешь, он что-то знает о ней?

– Думаю, знает.

– А обо мне он что-нибудь знает?

– Знает.

Остап помолчал, переосмысляя сказанное.

– Он обо всех все знает?

– Я думаю, это физически невозможно. Он же по-прежнему человек.

– Тоже верно. Но почему он знает о нас?

– Не знаю. Может, он знает о тех, кто ему для чего-то нужен?

– Нужен?

– Ну типа.

Остап молча смотрел мне между бровей. Я ждала от него нового вопроса. В итоге он спросил вот что:

– А тут курить можно?

– Да, конечно.

Он достал ярко-желтую пачку «Camel» и снял с нее слюду. Старый-добрый верблюд. Я даже не удивилась – с пропажей солнца от мира можно было ожидать чего угодно. В ответ на предложенную сигарету я только покачала головой. Остап передернул плечом, как бы говоря «как хочешь», и сунул сигарету между зубов.

– Как думаешь, зачем ей было исчезать?

– Она давно хотела исчезнуть.

– Мы все этого хотим. Но не у всех получается.

Он поджег сигарету и посмотрел на меня с каким-то странным выражением, как если бы сказанное каким-то образом могло его впечатлить, и ненадолго задумался.

– Как-то странно за окном в последнее время, ты не заметила? Такое чувство, что в какой-то момент что-то пошло не так и с тех пор мы в этом не том живем – и прежний мир куда-то внезапно делся, а мы вынуждены жить в какой-то подмене. День сурка, не иначе. Погода одна и та же, и все одинаково тоскливая, как будто дни вообще между собой не меняются и на репите застрял один и тот же.

– А все потому, что куда-то делось солнце. Без него все стоит на месте.

– В каком смысле, делось? Разве оно может куда-то исчезнуть?…

– Как оказалось.

– Откуда ты все это знаешь? Про солнце, про бога…?

Я не знала что сказать ему в ответ. И вправду, откуда? Остап выжидательно смотрел на меня. Мне казалось, что любой мой ответ прозвучит бредом умалишенного. И тогда я решила просто пожать плечами – это как «я не знаю», только куда лучше. Когда все темы были исчерпаны, к нам приклеилась дурацкая тишина, которую мы вдвоем хотели избежать, но не знали как – я посчитала, что для того явления должно быть придумано отдельное название, как для дежавю или жамевю1. Остап вертел сигарету, я смотрела на его руки, а он временами посматривал на меня и на то, как я смотрю ему под руки. В общем, невыносимая белиберда, которую хотелось закончить.

– Ты послание искала?

– Я хотела тебя дождаться.

– Зачем?

– Не знаю.

– Ты хотела, чтобы я тоже прочел?

– Я хотела, чтобы мне было спокойнее это читать.

Он молча курил, стряхивая пепел в кружку. Сигарету он держал иначе, не как она, но меня не оставляло чувство, что когда-то я это уже видела. Это как почувствовать запах, который ты всеми силами пытался задвинуть в глубины памяти и почти это сделал, но потом почувствовал его где-то в толпе и цепочка воспоминаний начала разворачиваться перед тобой сама по себе – это сравнимо с тем, как из забитого ящика один за другим вываливаются подарочные пакеты. Вот тогда все начиналось сначала. Все, что ты хотел забыть, вмиг обретало второе дыхание. Мне хотелось уйти. Но уйти было некуда. Везде серость и холод. Везде – жизнь, но уже неживая. Без нее? Или без солнца?…

– Что между вами вообще случилось?

– А между вами?

– Ладно, я понял.

Я сходила в ее комнату за стопкой чистой бумаги и положила ее перед ним на стол.

– Ты помнишь что надо делать?

– Да.

Я взяла их в руки и каждый внимательно рассмотрела, предполагая, какой из них мог оказаться запиской белым по белому. Это даже не иголка в стоге сена, это – стог сена в иголке. Все листы были подобны друг другу. Лишь только один из них, самый нижний, выглядел немного помятым, словно кто-то долго не выпускал его из рук. На углах были сальные разводы от пальцев, и я ярко вообразила, как она доедает сэндвич с огурцом и луком и одновременно придумывает для меня прощальный текст. У меня назрел только один вопрос – она об этом все-таки знала? Других следов на нем я не обнаружила, а остальные листы той же стопки были ничем не тронуты – ни сэндвичем с огурцом и луком, ни ее рукой. Он молча наблюдал за моими действиями. Я оказалась права – мне рядом с ним было гораздо спокойнее. Все-таки, и он, и я были пластами ее прошлого. Разными, но пластами. Каким-то образом сиропы смешали, а потом смешали и нас. И в том было что-то неправильное, что-то противоречащее обычному порядку вещей. Мне казалось, что Остап тоже это почувствовал. В особенности тогда, когда я стояла с этими листками в руках. Мой выбор пал на листок с разводами – как-никак, подтверждение того, что она когда-то была со мной в пределах наших здесь и сейчас. Я включила газ и подождала около минуты. Следуя его инструкции, я должна была аккуратно приложить бумагу к огню и постараться ее не поджечь – тогда конец придет не только посланию, но и мне самой. Он следил. Я перехватила его взгляд. Он отдавал тихой грустью.

– Попробуй найти лицевую сторону.

– И как я это сделаю?

– Не знаю.

Я видела, как он засунул вторую сигарету себе в рот.

– Думаешь, это имеет значение?

– Не знаю.

Я подошла к плите и прислонила к огню возможное послание. Рукам стало горячо – я ощутила, как подпаливаются волоски на пальцах и на запястьях.

– Я думаю, можно уже доставать.

Трогая потолок глазами, я выключила плиту и прижала листок к щеке. В ту секунду до меня дотянулось давно забытое мною воспоминание. Холод. За окном мрак. Мамина работа. Она печатает листки один за другим. Я прикладываю их к лицу. Руки холодные. Все вокруг было холодным. Холод шел от окна, у которого мы сидели. Она – в шали, я – в вязаной кофте и болоньевых штанах. Одни листки были теплыми. Но ненадолго – какие-то пару секунд и они остывали, срастаясь с холодом продроглым рукопожатием. Я откладывала остывшие и тянулась к тем, что только-только вылезали из-под печати.

– Посмотри.

И я открыла глаза. Наши удивления столкнулись друг с другом. Он поджал губы. Я не смогла придумать ни одного слова – все опять растеряла. По его взгляду мне вдруг все стало понятно. Я опустила глаза. Листок был исписан крупными печатными буквами. С двух сторон. Я действительно не ошиблась. И даже больше – во всем, что касалось ее, я просто не могла ошибится. Читать было сложно. Руки тряслись, а лист в них дрожал как осиновый. Я села напротив Остапа и положила послание меж наших сгорбившихся тел. На улице было серо. Серость переползала на наши лица и руки. Письма она так и не тронула. Я знала, что так будет.

– Не будешь читать? Давай я прочитаю.

Я покачала головой и устало склонилась над письмом, адресованном мне.

После прочтения в уголках моей души скопился темный осадок, словно ее изнутри прокурили. Я поняла – серость проникла в текст. Я перечитала письмо еще два раза и вернулась к его лицу. После прочитанного его лицо показалось мне чужим, как если бы я видела его впервые в жизни. Я знала – он ждал от меня хоть какого-то комментария.

– Она не вернется.

– Я это уже понял.

Теперь тишина полностью преобразилась. Она перестала быть назойливым гостем. Она стала тем, кого ждут и не хотят отпускать.

– Она далеко?

– Очень.

– Что будем делать с солнцем?

– Спросим у Бога.

– Как думаешь, все пропало?

– Не знаю.

И это было самое честное «не знаю» в моей жизни. Самое честное и самое горькое – лучше бы я все-таки знала. На сборы ушло около пяти минут. Ничего важного я с собой брать не хотела. Да оно и не надо. Когда на небе нет солнца, а ее – рядом, все вокруг рассыпается на бессмысленные куски бытия. Они вроде и были, но того, что их между собой склеивало – уже нет. Теперь мне показалось – слова бытие и жизнь растеряли свои значения, а наше прошлое, настоящее и будущее слились в единый снежный ком, именуемый не ретрофутуризмом, а пустотой.

– А ты водить умеешь?

– Ага.

– Права с собой?

– Да.

Я смотрела на лифтовые кнопки и вспоминала про наши с ней слова. Про ее слова, потому что их я знала лучше своих – про мои ей так и не пришлось мне рассказать. Я думала про «садизм», «браконьерство» и «насилие». Я думала про кузнечиков и пауков, которые перебегали ко мне от моей школьной подруги. Я думала про детские раскраски и маленьких человечков, что качались на моих волосках и вели ее к лестнице; про наши с ней долгие разговоры; про сэндвич с луком и огурцом; про крошки на своей постели и ее обстриженные ногти; про наши расчеты и поиски лестниц. Я думала про нас и про то, что мы, возможно, так и не прекращали существовать. Она была моим солнцем, а я была ее небом. Небо и солнце друг без друга не могут. Это значит – они все-таки будут вместе. Мы стояли плечо к плечу. В одеревеневшей голове крутилось только это: «Этим летом выдалось много дождей. Но мои слова под дождем не мокнут.» Желтая ветровка временами шуршала. Его плечо грело мое плечо. Мне захотелось его объятий. Мы вышли. Теперь дома никого не было. Я подумала – на подставке в форме листочка осталась ее недокуренная сигарета. Было несложно догадаться – это последняя вещь в ее комнате, которой она коснулась в последнюю очередь. Я знала – теперь все ее вещи останутся нетронутыми – так, словно она никуда не ушла и скоро вернется. Сигарета останется там, где ее не успели докурить; одежда будет по-старому висеть на веревках, протягивая к полу свои длинные-предлинные штанины и рукава; бумага на столе будет скучена и разбросана так же, как и при ней.

В машине времени пахло по-старому: дисками, стеклоочистителем, бензином и еще чем-то прислащенно-кислым. В бардачке валялись сигареты ее деда и еще куча дисков. Глядя на них я случайно вспомнила про тот безымянный, что нашла вчера-сегодня в ее комнате – дни смешались в одно целое и определить, какой из них был прежде, было сродни чему-то невозможному. Я решила поставить его в одиночестве, а сейчас поехать в тишине – как-никак, с ней мы оба дружили. Прежде чем тронулся, Остап облюбовал машину долгим сердечным взглядом, и я поняла – он здесь уже не впервые. От мысли о том, что до меня у нее было что-то свое и чужое, что-то чужое и прошлое, что все еще продолжало жить наравне с настоящим и будущим, мне становилось не по себе. И моя сердечная мышца надрывалась, – видимо, хотела, чтобы все у нас с ней было одно: и прошлое, и настоящее, и будущее. Остап молча вел машину, изредка ловя на себе мой взгляд, и от его грустных глаз в моей душе наводился порядок – так, будто из ее углов кто-то осторожно вытягивал паутину. Мне нравилось ощущать, что рядом со мной есть живой человек. Мне нравилось, что я могу ощущать его нейтральный запах и слышать едва уловимые шуршания его желтой куртки. В конечном итоге, человеку всегда нужен был человек, и неважно какой. В последних слова была заключена вся мирская грусть.