Заклание

Вы помните?

Что первое приходит вам на ум?

Я помню: уставшая босая ночь в туальденоре шла за нами по пятам, лишившись в этот летний час своих инсигний, тьмы и холода, мы оборачивались на неё смеясь. Её тщеславие было смешно, она была не властна ни над нами, ни над городом, ни даже над самой собой. Конечно, пройдёт время, и она вернётся отомстить с довеском в зимний час, когда на босу ногу она натянет кожаные сапоги со скрипящими под снегом каблуками, что были неким мастером обувщиком подбиты металлическими подковами, точно копыта вороного скакуна, а туальденоровую ткань, что отдаёт не то сермяжным облачением бедняги, не то саваном, заменит бурая медвежья шкура с плеч абрека.

Вы всё, конечно, помните…

Но почему же вы? Разве после стольких лет я не могу к вам обращаться, как и встарь, на «ты»? Вы разрешаете? Да, я обращусь к тебе на «ты», и если после этих строк вдруг будет неприятно далее читать, ты бросишь, ты всё, конечно, бросишь… но тогда ты не узнаешь и конца. Ты думаешь, что он, конец, произошёл тогда, когда стояли мы у двери, и я произносил: «Надеюсь больше никогда…» О нет, то был финал, но, к сожалению, отнюдь не финиш.

Так что же первое всплывает в памяти? Ах да, мне кажется, тебе мерещится, её не должно ворошить. Воспоминания подобны увязшему в предметах эху. Кому придёт на ум их извлекать из стульев, штор, столов, стаканов, антресоли, шкафа, лампы, утюга, гардин, фортепиано, рам картин, обоев, спичек, шоколада, аппликаций, книг, одежды, пыли под кроватью, зубных щёток, одеяла, каблуков, розеток, ванны, старых песен или… поцелуя.

Вот мы стоим. Всё та же хилая худая ночь плетётся на задворках и не может к нам пробиться через свет вольфрама и цветы петунии и левкои. Над нами полукруглая оштукатуренная арка, и она не то чтобы проезд во двор, а величавый вход, пештак ведущий к новой жизни.

– Скажи серьёзно, что ты обо мне думаешь.

Все эти дни я медлил, как подросток, и даже, к своему стыду, и в этот вечер.

– Ты мне нравишься.

Я приближаюсь, чтоб поцеловать тебя.

– Нет, подожди, серьёзно, – ты не даёшь мне это сделать.

– Я серьёзно.

– А почему ты мне до этого не говорил?

– Дурак. Я думал, что ты мне откажешь.

– Почему?

Я делаю плечами жест. Тогда не знал я даже своих мыслей, а ты просила, чтобы я угадывал ещё твои.

Я больше ничего не говорю, но это и не значит, что молчу, ведь души могут петь глазами. О, плавная меланхолическая баркарола! Твои глаза. Мои глаза. Лукавое подмигивание месяца, он знает, что произойдёт, он видел это миллиарды раз!

Мы приближаемся друг к другу. Поцелуй. Он славный апогей надежд людей, что только лишь влюблялись – не любили. За ним, им думается, счастье. Я отрываюсь от влажной теплоты твоих изысканных и тонких губ. Вкус поцелуя всё ещё в виде фантома ощущается на розовых губах и языке. Да, поцелуй имеет вкус. Из-за него-то в вечер тот я погибал.

Ты думаешь, я этого не помню? Прошло немало лет. Да, чувства и воспоминания способны также постареть, поизноситься, словно вещи или люди. Но знаешь, для меня и самого то чудо, что за долгий срок события тех дней, да что там дней, той жизни, не превратились в жалкие реминисценции, они ясны и чётки, словно призрачная явь, живущая, ну скажем, где-то по соседству.

Я помню, мы стояли близко. Я чувствовал твоё тепло, пытаясь разгадать секрет лица. Никак не мог понять: ну в чём его очарование! Я позже разгадаю, но тебе об этом не скажу, хотя, быть может, ты сама его когда-то осознала. Тогда я был наивен, юн, полон романтики, мечтаний и душевного подъёма. И вот мечта нашла дурака: хотел влюбиться, как мальчишка, и вот на тебе.

Тогда, не зная всех этих лиричных слов, но чутко чувствуя, что есть ещё какие-то иные грани, я взирал на россыпь родинок на твоём лице и чувствовал душою: не щёки у тебя – ланиты; светлых волос отлив, переливающийся под луною, – нежный мягонький пушок котёнка, беря на руки этого котёнка, всегда боишься уронить.

Мы виделись тогда с тобой ночами, но облик их не отличался и от дней, пожалуй, только не было людей. Ведь там на севере, откуда мы – о, как это звучит, заметила?! – летом ночь светла как день. Они всегда там тихи и пусты. Тогда они ещё там были тёплыми, и мы гуляли до рассвета в имбирной свежести восхода, и нам двоим эти невнятные северные ночи казались необычайно чудными, а вот одному такие ночи всегда кажутся полными печали, меланхолии, рюмкой водки выпитой в одиночку.

Ты, верно, всё это сейчас читаешь, думая, что я пишу напрасно. «Ты цепляешься за прошлое». Я знаю, дорогая, но сама же посуди, что может меня ждать в настоящем? Я не сошёл с ума, и я не сделал твоей куклы, как Кокошка. Я только лишь пишу. Ты знаешь, что один поэт вдруг как-то написал в стихах письмо к женщине. Я взялся написать роман. Эссе, если угодно. Почти документальная работа о любви. Что может быть банальней жизни, но что же может быть её прекрасней? Ведь каждый, оглянись, записывает одну книгу – жизнь. Но только я увековечу её на бумаге. Ты обладала ею в миг, в пору, в моменты, которые, увы, так мимолётны, увы, так скоротечны, увы, так коротки.

Даю верхний моляр, что у тебя сомнения: читать ли дальше? О, если хочешь сберечь хороший сон и аппетит, брось, не читай. Любой тебе такое же ответит: «Не трать на это свою душу». И что с того, что я её потратил? Но книги не узнаешь, пока ты не начнёшь читать. Ведь эта песнь хромого соловья, что накарябана чуть выше, ещё даже не экспозиция романа. А то, что будет дальше, – письмена этрусков, и у тебя одной имеется к ним ключ.

Второй вопрос, который крутится в твоём встревоженном мозгу, и это справедливо: «А разве ещё есть любовь?» Ты полагала, что она конечна, что у любви имеется запас, что всё на этом свете смертно. С устройством мира не поспоришь, только кто сказал о том, что мои чувства к тебе догорели? Моя любовь – соцветие из чувств таких порядков, что их сложно чем-нибудь застлать. Не зря пииты в своих песнях часто сравнивали страсть с простудой. Известно, что простудой на губах нередко называют альфа-герпесвирус, а их изоморфизм с любовью явственно понятен тем, кто непосредственно знаком с обоими не понаслышке. Раз заразившись ими, ты уже не можешь из себя изгнать их. Бывают времена затишья, забываешь их, бывает, как сейчас, когда они особенно напоминают о себе. Не надо думать, что любовь моя всё та же, что была так много лет назад, не надо думать, что такая же, как и в начале, или та, что привела к разрыву. Она другая, её сложно описать, быть может, даже этот труд попытка её объяснить словами на бумаге, попытка разобраться в том, что было между нами. Предполагаю, что тебе это не нужно, готов биться об заклад, но мне эти вопросы не дают покоя. Почему? Пожалуй, это тоже предстоит понять!

Мне думается, для начала я сформулировал простой, понятный синопсис причин, что подтолкнули меня к этим мемуарам. И я решился записать нашу с тобою жизнь, которая, конечно, для тебя уже прошла, но для меня, признаюсь, существует где-то рядом. Я не могу её забыть. Однако стоит сразу обозначить, что в мозг мой природой не заложен хронологический порядок для отображения воспоминаний. Они скорее в нём разбросаны, словно созвездия. Одни сложны, другие просты, а третьи ярче всех сияют. И мне, чтоб следовать по ним, нужна эфемерида. Но если для созвездий эфемериды составляла целая плеяда астрономов, к тому же в разные века, вооружённая рефракторами, то мне же предстоит ей заниматься в одиночку, используя лишь скудные записки, фотографии и материалы, что я прихватил с собой. Ну всё ж я постараюсь быть последовательным, насколько это мне позволит моя память. А она у меня прекрасно сохранила все воспоминания. Каюсь, было время, дни и ночи напролёт пытался гребнем я вычёсывать из головы воспоминания о нашей с тобой жизни, но то был тщетный труд: они в ней сохранились в первозданном виде. Быть может, только лишь чуть-чуть ну где-то, скажем, помутнели, погрубели, словно фотоплёнка, а вот иные, думается мне, наоборот, приобрели излишние изысканные краски, вкусы, запахи, тактильные контакты.

И вот теперь из-под моей руки выходит этот труд. И он отчасти посвящён тебе, отчасти мне, а по итогу нам обоим. Как впредь, как раньше, как в те времена, когда каждый из нас друг перед другом и другими всё чаще пользовался суммой наших «я», произнося заветное, лирическое «мы».

Я понимаю, что сейчас в твоём мозгу елозит, крутится вопрос, стремясь соскользнуть с полушария на кончик языка и уж с него сорваться, словно капля, и разбиться о страницы этой книги громким криком: «Всё это для меня? Ради меня?» Да, дорогая, это для тебя! Ту часть любви, которая была положена тебе, ту часть любви, которую я недодал, я отдал этой книге. Но не подумай, будто этим самым я пытаюсь возродить твою любовь. Как это мелко, вдруг пытаться отряхнуть любовь от пыли. Увядшие от засухи цветы не воскресишь, и даже слёзы это не нектар, живительной воды не существует.

Не нужно подносить руку к лицу, ведь это неосознанная попытка заслониться от написанных моей рукою строчек. И не волнуйся, успокой своё сердечко, не надо жадно кушать буквы и слова, читай расслабленно, я накидал порядочно графем, и разбираться в них придётся долго, может, и не раз, поэтому читай, не торопись, ведь это будет некороткий путь и, главное, нелёгкий.

Прости, что вывалил всё это на тебя, но мне, по чесноку признаюсь, больше некому писать. Мне хочется осмыслить то, что я за эти годы прожил, дифференцировать события, истоки их и результат. Прекрасно зная мою страсть к закономерностям и выводам, тебе будет несложно уловить этот мотив, зашитый в моё естество самой природой. Надеюсь, что, прочтя эссе, ты согласишься с тем, что я не мог иначе…

Но я начну писать, позволь, не с самого начала, а скорей с конца. Зачем всё это нужно, ты поймёшь потом, ты знаешь, для всего имеется своя причина. И дело даже не в детерминизме, а скорее в том, что удалось мне осознать, когда я пару дней провёл вот здесь, у моря. Я понял, что нельзя, несправедливо будет отделить мою историю, воспоминания и побудившие меня к ним силы оттого, что, собственно, меня здесь окружает, от людей, природы, общей атмосферы, моей жизни настоящей, ведь мышление человека, известно, неотделимо от окружающей его среды, там, где царит гармония, спокойный дух, где суета, агрессия – нервозность.

По вышеперечисленным причинам я решил писать сначала, я уничтожил первый экземпляр, он благо был мной не окончен, и… в общем, вот, перед тобою то, что, как я думаю сейчас, всецело передаст моё мышление, воззрения, историю и наконец итог.

II

Поезд трогается, набирает ход. В руках я держу книгу, но никак не могу начать её читать. То смотрю в окно, то разглядываю проход вагона, пассажиров. Смотреть не на что, и я уже собираюсь погрузиться в изучение, как замечаю приближающегося ко мне человека. Чёрные очки и белая трость – слепой. Лёгкое угольное пальто и фетровая шляпа. Подходя к моему сидению, он останавливается и бьёт по моей ноге белой тростью, хотя я ничего не чувствую, всё же говорю:

– Это моя нога, – не задумываясь, произношу на родном.

– Простите.

– Ничего страшного. Напротив свободно, – показываю я, как будто он способен уловить мой жест.

– Спасибо, – он садится.

Я разглядываю его, пользуясь тем, что он не видит. Среднего роста, с отдающей рыжиной щетиной на щеках и подбородке, лицо не бесформенное, не овал и уже тем более не круг, а чуть резкое, в меру скуластое, нос неострый, но и не картошкой, приятное лицо. Особенно эффектно на нём смотрятся солнцезащитные очки wayfarer, жаль, сам он этого не видит.

– Вы едете в… (он произносит название пансионата, не хочу его здесь приводить)?

– Да, именно. А как вы это узнали?

– Я сам туда еду, – он улыбается. – Да и мы с вами говорим на одном языке, а если человек нашей национальности едет в те края, то можно ставить восемь к одному, что едет он туда.

– Да, я об этом не подумал.

– Вы, надеюсь, не против беседы?

– Нет, почему бы нет, – отвечаю я, хотя на самом деле несколько обескуражен. Уверен, что тебе да и другим, моё изумление может показаться странным, но я действительно пребываю в лёгком смятении оттого, как легко этот джентльмен завязал со мной беседу, оттого, что он заговорил со мной, да и вообще меня заметил, если можно так назвать то, что его трость ненароком наткнулась на мою ногу. Признаться, за предшествующие годы я отвык даже от мысли, что могу быть для кого-то не то чтобы значим, но и вообще приметен.

– Я, видите ли, могу иногда показаться крайне прямолинейным, но вы, наверно, уже догадались, что я абсолютно ничего не вижу, и потому я всегда спрашиваю. Это для меня единственная возможность понять, как реагирует собеседник, если не учитывать тон голоса, но так как я с вами ещё плохо знаком, то предпочитаю лучше спросить, чем гадать. Надеюсь, мои тирады вас ещё не утомили.

За окном вкрадчиво, сокрытое ресницами хвойных верхушек, мне подмигивает солнце.

– Не беспокойтесь, я и сам порою говорю не меньше.

– Это очень хорошо. Но если я вам надоем, то вы мне лучше скажите. Есть люди, которые плохо разбираются в невербальных знаках, а я их и вовсе не вижу. Мне иногда думается, что всё было бы намного проще, если бы люди научились говорить друг другу правду и не скрывать свои эмоции, честно говорили бы о том, что им нравится и не нравится, что их привлекает, а что вызывает скуку, но, к сожалению, люди так устроены, что они часто врут другим, чтобы кого-то не обидеть, чтоб не показаться грубыми или, наоборот, чувственными и нежными, а ещё чаще, мне так видится, простите за оксюморон, что люди врут себе, пытаются скрыть свои желания и чувства даже от самих себя, не говоря уж о других.

Заканчивая гному, он поворачивает голову к окну, как будто смотрит в проносящийся пейзаж и небо, изрезанное проводами линии электропередачи.

– Да уж, люди – самое сложное, что есть на планете.

– С этим не поспоришь. А вы уже бывали в этом месте? – он спрашивает про пансионат.

– Нет, я еду туда в первый раз, но несколько о нём наслышан.

– Вы увидите много интересного.

– А вы бывали?

– И не раз. Там, знаете ли, совершенно любопытнейшая публика, но в основном пожилые люди, бывают там и дети, даже семьи, редко молодые, не то место. Сборище всех тех, чьи родственники, редко они сами, сколотили приличествующее состояние, но всё же не настолько большое, чтобы тратить сотни тысяч на умирающих, больных или психически нездоровых людей.

– Нелестно вы об этом месте.

– Нелестно, но честно. Но если я ворчу, вы меня простите, я это не часто. Вы поймите, я этих людей не осуждаю, просто говорю, что они любопытны в общении, в своих суждениях, надеждах, предрассудках. Но в общем-то, обычные люди, вы в этом сами убедитесь.

– А как вы собираетесь добираться от станции до пансионата?

– Возьму такси.

– Вы знаете, меня буду встречать, я мог бы захватить и вас с собою, если у вас небольшой багаж.

– У меня его и вовсе нет.

– Вообще?

– Да.

– Но как так? Совсем без багажа?

– Там будет всё, что нужно. То, чего там нет, здесь в моих карманах, – он хлопает по ним. – Я не читаю книг, их я только слушаю, на это у меня есть плеер, мне также абсолютно всё равно, как я выгляжу, а там дадут простой костюм.

– По вам не скажешь, что вам всё равно на внешний вид.

Я смотрю на уложенные набок светлые волосы, на твидовый пиджак в клетку и серый галстук. Единственное, чего недостаёт, так это нагрудного платка, но и без него нельзя сказать, что этот человек хоть как-то выглядел неряшливо, небрежно.

Но он не отвечает.

– А что вы читаете?

– Как вы это поняли? – спрашиваю я.

– Цветная краска сильно пахнет, особенно когда книга новая.

– Анатомию, про артерии, – отвечаю я, не задумываясь нюхаю книгу. И правда, запах сильный.

– И про что сейчас читаете?

– Arteria femoralis.

– О, это та, что находится на внутренней стороне бедра?

– Да, та самая, которая кормит ноги, а ноги кормят человека, как бы это ни звучало.

Он пожимает губами, будто пробуя слова на вкус.

– А мои хеморецепторы не так искушены, чтоб ощущать мельчайшие нюансы, – говорю я.

– Вы многое теряете без обоняния, значительная часть генома млекопитающих кодирует именно обонятельные рецепторы.

– Я знаю, но мы с вами всё же люди и имеем то, что есть. Но иногда мне кажется, хотя это и глупо, что у меня не рудиментарен Якобсонов орган, но вряд ли такое может быть, хотя…

– Женщины?

Я выжидательно смотрю на него.

– Вы тоже чувствуете?

Он улыбается, кивает.

– Не правда ли, прекраснейший из ароматов? Бывали времена, и мне казалось, что он способен запросто свести меня с ума…

Я чувствую, его слова наполнены особым смаком.

– А вы, я вижу, хорошо разбираетесь в анатомии.

– И не только.

– Это замечательно, значит, там мне будет с кем поговорить.

Да, таким образом я познакомился с этой личностью, которая в некоторой степени повлияла на образ моих мыслей.

III

Вернёмся к самому началу. Нам не дано узнать, как зародилась жизнь, ни наша, ни тем более земная. Точнее, можем мы гадать, но вот доподлинно узнать, увы, бессильны. Но вот любовь наша зародилась так же ненароком, как и жизнь.

Полупустая летняя веранда. Простые деревянные столы, приставленные к ним, как отпрыски, четвёрки стульев, кажется, они сосут соски своей четвероногой матери. Над столом повисли жёлто-синие плафоны, в них сияют лампы, хотя из окон, вечер светлый, льётся пламя утопающего за горизонтом событий солнца. Вот она черта.

– Куда у вас здесь можно сесть?

Растерянный официант не знает, что же мне ответить.

– Да хоть куда, – всё ж проговаривает он.

Похоже, он работает не так давно.

– Тогда сюда, – я показываю на стол, что расположен ближе к входу.

– А сколько вас будет человек?

– Я один.

– Ну я просто не знаю, может быть…

Ему не хочется меня сажать одного за стол на четверых. Он думает, ему не хватит мест, ведь сегодня в их захудалом заведении мероприятие, точнее, спектакль.

– Тогда я сяду с девушкой, если она не против, – впервые я обращаю на тебя внимание. Я видел тебя только со спины, ты подошла чуть раньше и уже планировала сесть, когда я обратился к этому гарсону.

– Нет, не против.

Ты к шалости судьбы в тот вечер сидела тоже в одиночку. Я сажусь.

– Уже бывала на таких спектаклях?

И тут впервые я смотрю в твоё лицо, оно так близко. Я был тогда приятно удивлён, ведь я не видел, с кем придётся разделить мне стол.

– Нет, сегодня выступает моя подруга, так что я пришла её скорее поддержать.

Я с первых же мгновений был очарован живостью и глубиной твоего голоса, он шёл не из гортани, из груди. Наверно, никогда я раньше не встречал людей с настолько выразительным произношением. После твоей короткой реплики, короткой, но настолько важной для меня и даже, скажем так, информативной, я взглянул на тебя ещё внимательней, чем прежде. Твой голос мне сказал о многом. Ты не стеснялась ни себя, ни своих мыслей, ты была уверена, решительно держалась. Чуть дольше, чем дозволено чужому человеку, я задерживаю любопытный взгляд на сладко шоколадной радужке твоих притягивающих глаз.

– Я тоже впервые, – отвечаю я своим грудным баритоном, которому нарочито придаю звучания звенящей жести.

Не зная, что ещё спросить, я замолкаю и смотрю вперёд на пустую сцену. И только тут я вспоминаю, что не удосужился представиться и узнать твоё чарующее имя. Я называюсь и в ответ слышу, как зовут тебя. Мы снова замолкаем. Ты замечала, что обычно незнакомые люди начинают диалог с вопросов, в то время как приятели способны просто излагать истории и мнения? Мне кажется, здесь дело в том, что нам необходимо хоть за что-нибудь цепляться, чтобы понимать какие интересы есть у человека, а просто так рассказывать любому незнакомцу свою жизнь или свои воззрения – дурной тон. И эта попытка зацепиться хоть за что-то наталкивает на природу самого знака вопроса, а может быть, и неспроста имеет он такую форму, которая собой напоминает крюк?

– Про нас, похоже, забыли, – произносишь ты.

Я спохватываюсь, как и должно для мужчины.

– Молодой человек… официант, – я не знаю, как правильно к нему обратиться, и в довесок поднимаю руку, чтобы он меня заметил, – а можно нам меню?

Он подаёт, беззвучно.

– Может, он и вовсе не хочет, чтобы мы заказывали, – говорю я, когда он удаляется, тем самым намекая на его прострацию.

– Похоже, но здесь сервис вообще такой, – ты делаешь жест: пальцы отыгрывают на малой октаве.

– А ты читала «Две свечи» перед тем как?..

– Нет, а ты?

– Я, да. Я многое у него люблю.

И я уже хочу тебе начать рассказывать про автора, но ты, увидев свою подругу, извиняешься и отправляешься навстречу к ней. Я беру меню и принимаюсь листать, выбирая что-нибудь себе на ужин, но не упускаю и возможность украдкой лицезреть твою фигуру, так удачно скрытую и подчёркнутую там, где это нужно, лёгким летним палевым платьем.

Когда ты возвращаешься, подходит кельнер, и я заказываю блинчики с начинкой, с чем именно уже не помню, прошло так много лет, а ты берёшь салат, быть может, греческий, а может, с печенью и помидорами, или вообще заказываешь цезарь. Представь, я долго думал, что последний носит своё имя в честь диктатора, почти такая же ошибка, которая обычно происходит и с mille-feuille.

Я помню, ты тогда спросила, какой из всех видов искусства мой любимый. Я, не задумываясь, ответил, что кинематограф. И мы с тобою принялись беседовать о нём. Мы обсуждали фильмы. Что может быть прекрасней, чем разговоры об искусстве? Ни тебе проблем, ни обсуждения политики, религии, устройства мира. Мы были ведь тогда ещё юны и обсуждали вымыслы, фантазии и формы, нам больше нравился мир красок, творчества, иллюзий, да мы и сами тогда существовали в иллюзорном мире, в том мире, где мечты важнее настоящего и фактов.

Ты знаешь, у меня сейчас такое ощущения, что я гляжу на все события тех дней со стороны, как будто через зеркало Гезелла, вот только его плоскость несколько сдала, она отображает прошлое в неверных красках. Любое из кафе тех дней – о боже, сколько времени с тех пор прошло – мне видится через глаза импрессионистов, от этого в них есть какая-то социальная патология, вот только в чём дефектность, так никто не удосужился у них узнать. И это особливо видно, коли ты взираешь на кафе через криптомнезическую форму глазами Ван Гога или Сезанна.

– А что это у тебя? – я показываю в район грудины.

– Это амулет, из бирюзы.

– Ацтекский камень. И если я не ошибаюсь, то у них он назывался «кальчихюитль». Они считали, будто это окаменевшие слёзы богини неба. Вот только я не знаю насколько это правда.

Ты, поражённая, взираешь на меня.

– Откуда ты это знаешь?

– Где-то прочёл, – я правда не знал, откуда это помнил. Я хотел тогда ещё добавить, что у персов считалось будто бирюза – это кости людей умерших от несчастной любви, но не успел.

За соседним столиком приятным жёлтым светом вспыхивает абажур настольного светильника.

– Ты всё-таки пришёл.

– Не мог себе отказать.

– В чём?

– Спрашиваешь. В любопытстве.

– Я думала, ты не захочешь меня видеть.

– Почему?

– Не знаю, мне откуда знать? Разве нужна причина? – она говорит раздражённо, грубо.

– Для того чтобы видеть человека – да. Для того чтобы не видеть, не нужна.

– Как всегда, эти твои изречения…

Она переминает в руках салфетку.

– Раньше они тебе нравились, – он отвечает спокойно.

Она смотрит на него. Долго.

– Как твои дела? – спрашивает она, не глядя на него.

– Хорошо. Но ты ведь позвала меня не за этим.

– Нет.

– А ты изменилась, – замечает он.

И почему он говорит с ней так холодно?

– Ты тоже.

– Все люди меняются. Глупо надеяться, что человек останется неизменным на всю жизнь. В конце концов, с годами мы умнеем.

– Да, да…