Атолл

Мэтт тормознул пробегавшего мимо официанта и ограбил его на пару рюмок виски. Они выпили. У Мэтью глаза сошлись в кучку, он открыл рот, и Джон понял, что тот сейчас прочтет свои стихи.

– Ты, случайно, не встречал в этой тусне мистера Гросбахера – редактора издательства «Глория мунди»? – спросил Джон, чтобы сбить с толку поэта.

– А зачем тебе этот Sauerkraut?

– Кто?

– Это по-немецки. Означает «кислая капуста». Этот редактор – немец, его все так зовут. К тому же педик.

Джон сказал, что посоветовал шапочный знакомый. Мэтт ответил, что шапочный знакомый его должник и поэтому подыскивает и посылает к хозяину таких доверчивых олухов, как Джон. Кейн хотел обидеться, но Мэтт оказался таким человеком, на которого обижаться было невозможно.

– Забудь ты этого педрилу, – сказал Мэтт, – я тебя лучше познакомлю с отличной девушкой. Если она, конечно, не ушла… Пойду её поищу, ты постой здесь…

Мэтью исчез в толпе. Перед ужином вращение общества усилилось, и Джон улавливал лишь обрывки разговоров.

Мимо прошли два пожилых господина во фраках. Предсмертные пигментные пятна покрывали их лысые черепа. Один из них сказал: «Секрет вечной жизни состоит в том, чтобы понять, зачем тебе нужна вечная жизнь…»

"В Америке и свинья может стремиться к бессмертию", – ответил другой фрачный господин.

Всеми брошенный, Джон собрался было уходить, когда из людского прибоя вынырнул Мэтью, ведя за руку сногсшибательную красотку.

– Вот, познакомься, – сказал поэт, – это Джулия Мэйберри.

Ужин проходил вполне светски. Употреблялись хорошие вина, креветки, сыры и салаты.

– Вы не возражаете, если я за вами немного поухаживаю? – обратился он к Джулии с проникновенной вежливостью, – или, быть может, вы феминистка…

– Нет, – ответила девушка, ослепительно улыбаясь, – я люблю, когда за мной ухаживают.

– Что бы вы хотели выпить?

– Она предпочитает «Дом Периньон», – влез Мэтт.

Джулия пронзила его острым взглядом, но подтвердила, что да, выпила бы «Периньона», но здесь, кажется, его не подадут.

Мэтт обещал достать и устремился за официантом, несшим поднос с бокалами. Сам-то Мэтью, было видно, предпочитал кое-что покрепче.

За неимением «Периньона» они выпили, какое попалось, довольно приличное вино. Джон положил себе поджаренные ломтики ростбифа, Джулия взяла розовые с кровью. За ужином Джулия несла много очаровательной чепухи. И все сожалела, что до сих пор не может встретить свой идеал – красивого, умного, самостоятельного мужчину, с кем можно было бы связать свою жизнь. Джон, словно умудренный жизнью старик, ответил, что молодость слишком требовательна к жизни. А реальность всегда грубее идеала… И Джон высказал свою точку зрения на реальность… Реальность, сказал он, нуждается в изъянах, она не существует без них, как дорожное полотно – без трещин.

– Очень образно, – ответила Джулия. – Сразу видно, что вы писатель.

– Начинающий, – скромно ответил Джон.

Все великие дела начинаются с первого шага, сказал, кажется, Конфуций, – выказала свои познания Джулия и шагнула еще ближе к Джону.

– Здесь пойла, ухрюкаться можно в зюзю, а вот «Периньона» нет, – сказал Мэтт, когда вернулся.

С собой он принес бутылку «Гленливета», сказал, что это его любимый сорт виски. К концу вечера он изрядно назюзюкался, и, когда они втроем шли по темной улице, и нигде не было такси, Джон с ним изрядно намучался. Мэтт болтал всякую чушь, через несколько слов к месту, а чаще не к месту вставляя в свою речь русские выражения типа – mezhdu prochim, chudesno. Наверное, поэт считал это высшим шиком светского разговора. Это было тем забавнее, что в руке он нес бутылку вина, которую увел с вечеринки. Он нес эту бутылку довольно долго, надеясь, наверное, допить где-нибудь, а может, завтра опохмелиться. Потом, видя, как Джулия все больше прилипает к Джону, впал в депрессию и, широко размахнувшись, грохнул эту бутылку о кирпичный брандмауэр ближайшего дома.

К счастью, они вышли на освещенную улицу и сразу поймали такси. После жертвоприношения Бахусу, Мэтт стал мало-помалу трезветь и настоял, чтобы отвезли сначала Джулию. Так и сделали.

Джон вежливо распрощался с ней на пороге её дома. Чисто и благородно.

Когда Джон вернулся в такси, Мэтью уже изрядно протрезвел.

Он сказал: – Mezhdu prochim, как насчет пистона?

Джон не понял, на что тот намекает.

– Я тут знаю одно chudesnoe местечко… – сказал Мэтт. – Две близняшки-очаровашки. Делают все, что ни попросишь.

«Жаль, что не три сестры», – подумал Джон, к ним он бы обязательно поехал. Он недавно открыл для себя русского писателя Чехова, был от него в восторге, и все, что ассоциировалось с ним, интересовало Джона.

Вообще-то, у него было соответствующее настроение, но он не знал, проверяет ли его Мэтт на стойкость, или это обычное предложение пьяного полуприятеля. На всякий случай Джон отказался.

– Ну и зря, – сказал Мэтт. – Человек без пороков – это все равно, что дистиллированная вода – невкусно и не полезно.

Когда Джон оказался дома, к нему за полночь пришла жена механика, потому что её муж ушел в ночную смену. Они разыграли допрос в полицейском участке Венесуэлы. Жена механика надела на него наручники и изображала сеньору-полицейского в звании лейтенанта, а Джон исполнил роль нехорошего гринго.

На завтра они встретились в обычном открытом кафе. Девушка была в элегантном сером костюме с зеленым шелковым шарфом, словно только что сошла с обложки журнала «Вог». Джон сразу понял, что такой женщины у него никогда не было и больше не будет.

Они говорили о том, о сем, прекрасно провели время, но Джона волновал один вопрос. Наконец он его задал Джулии:

– Какую роль играет Мэтью в твоей жизни?

– Никакую. Знакомый. В галереи Ваксмана встретились случайно. Я там присматривалась, нельзя ли выставить свои работы на продажу, и он там слонялся. Большой любитель живописи. Обещал помочь… А насчет каких-нибудь других связей ты не беспокойся. Он гей, и этим все сказано.

– Как это гей? – удивился Джон. – Он мне предлагал поехать к девочкам.

– Дешевый понт. Он всем так говорит, чтобы не думали – если поэт, значит гей.

Он проводил её до дома. Это была Двадцать третья улица, залитый светом Вагнеровский мост, стальные ярусы которого тянулись через Гудзон к Нью-Джерси.

– Широкий вид у тебя тут, – сказал Джон.

– Ну, да, чертова окраина.

– Ты одна живешь?

– Нет. Снимаем квартиру на пару с подругой… Но, если ты захочешь, мы можем встретиться у тебя…

Так у них и повелось. Если влюбленным надо было уединиться, они встречались у Джона. Их интимные отношения были полны обоюдной страсти. Но однажды Джон подумал, что вдруг Джулия остынет к нему и, выбрав подходящий момент, когда она была в особо нежных чувствах, сделал предложение.

– Не вижу причин отказать тебе, – ответила Джулия. – Я согласна.

Одним словом, они поженились. Под брачной присягой они поклялись друг другу быть верными в горе и радости, любить друг друга до конца жизни, пока смерть их не разлучит.

Так Джулия вошла в его жизнь, наполнила её смыслом, как ветер вдруг наполняет обвислые паруса, и судно, встрепенувшись всеми своими рангоутами, напрягая такелаж, вспенивая носом волну, устремляется к новым горизонтам.

Правда, у Джулии были свои представления о горизонтах, а именно – этажи универсальных магазинов и линии модных бутиков. Вот туда она и пыталась направить их совместный корабль. Она с легкостью тратила его деньги, заработанные им потом и унижением ущемленного писательского самолюбия. Сама Джулия находилась в творческом поиске. Она мнила себя художницей, для чего и приехала в Нью-Йорк, чтобы этот зверский город подтвердил её дерзновения.

Однако величайший гадюшник мира – Нью-Йорк – не спешил возвести её хоть на какой-то пьедестал. И то сказать, несмотря на свои внешние данные, какими-нибудь талантами или хотя бы прилежанием Джулия не отличалась. Она поступила в Нью-Йоркский художественный университет Cooper Union, попала в класс к мэтру современного искусства Хансу Хааке и известному искусствоведу Дори Эштон, проучилась два семестра и была отчислена за катастрофическую неуспеваемость.

Джон утешил её, сказав, что тоже не имеет мантии Лиги Плюща, зато имеет жизненный опыт и цепкий взгляд. Разумеется, он показал ей свой заветный журнал (трехлетней давности). В прекрасных глазах Джулии он прочел неподдельное уважение.

Через месяц или около того Джулия намекнула, что берлога Джона ей не нравится и что пора обзавестись «уютным гнездышком». Поднатужившись (Джон устроился еще на одну работу), они сняли квартиру в том же районе, но в более престижном доме. Это была квартира с одной спальней, гостиной и изолированной столовой. То есть самый минимум. Но даже за этот минимум приходилось платить изрядные деньги.

Оплатив первые счета по новой квартире, Джон понял, что надо устроиться на третью работу. Как-то он включил электробритву, да так и застыл с жужжащей машинкой в руке. Он увидел себя в коридорном зеркале и ужаснулся. Заросшие щетиной щеки ввалились, кожа стала дряблой, приобретя нехороший, серый оттенок. Глаза, как у загнанного зверя тускло блестели, и взгляд был невыразимо тоскливым. Кейн чуть не заплакал – так ему стало жалко себя, своей ускользающей молодости. Скоро тридцатник, а он по-прежнему НОЛЬ. Ничего не значащий ноль! Писатель, опубликовавший один рассказ. Ха-ха-ха!

Собственный смех Джону показался нехорошим, предвещающий сумасшедшие. Все можно еще наверстать, с надеждой подумал он. Нужно только суметь выкроить свободное время для творчества. Но где его взять – свободное время?

И тогда он стал писать ночью, на сон оставалось часа три, или два. Это были тупые часы творчества. Он помнил, как легко ему писалось по утрам, но теперь благодатные часы были у него украдены добыванием проклятых денег. Но постепенно он привык подключаться к информационному полю Земли и в ночные часы, и даже случались настоящие озарения.

Джулия тоже заметила, как трудно приходится её мужу, и она честно попыталась устроиться на работу, хотя бы секретаршей. Многие девушки мечтали заполучить жирную секретарскую работу в какой-нибудь богатой конторе на Мэдисон-авеню. Но и тут Джулия потерпела фиаско – она не продвинулась дальше первого года обучения машинописи, а в делопроизводстве оказалась вообще тупицей. «Я художник! – плакала она, – пошли вы к черту с вашими бумажками!»

После честной попытки устроиться на работу, Джулия со спокойной душой повела богемный образ жизни. Она целый день лежала возле телеящика, дымя «Честерфилдом», потом вдруг вскакивала и куда-то уходила, скорее всего – на какое-нибудь сборище художников, таких же бездарей, как она сама. Иногда Джулия подползала к мольберту. Картины из-под её кистей выходили какие-то вялые. В них не было ни дерзновения, ни фантазии, ни души, ничего, на чем бы глазу захотелось остановиться, а уму поразмышлять. Какая-то дурацкая мешанина красок, подписанная не менее дурацкой фамилией – Мэйберри. В мире изобразительного искусства Джулия позиционировала себя под девичьей фамилий. Фамилию Кейн она не собиралась прославлять, считая её провальным брэндом.

Именно тогда, с замаскированной брезгливостью глядя на полотна жены, Джон проникся отвращением к абстракционизму.

– Ну, как? – спрашивала Джулия у мужа, почесывая черенком кисти у себя за ухом (привычка, которая стала раздражать Джона). На подбородке и на лбу у нее виднелись мазки засыхающей краски (Сначала эта неряшливость казалась Джону очень милой, потом тоже стала раздражать).

– А ты не пробовала работать в другом стиле?

– В каком смысле? – Джулия нахмуривалась.

– Ну, в более реалистичном, что ли…

– Реализм – искусство для бедных, – авторитетно заявила Джулия. – Недаром он так прочно укоренился в России.

Джон не стал спорить, потому что, несомненно, мысли эти жена почерпнула на одной из своих арт-тусовок.

– А я пишу для богатых, – заключила его художница.

«И эта, некогда эпатажная фраза, не её», – подумал Джон, вспомнив, что это произнес когда-то Поль Гоген, чем шокировал французский бомонд. Тогда они еще стеснялись. Теперь это кредо любого художника.

Вот и он не удержался и прикончил кое-кого на своих страницах. Пустил, так сказать, кровушку… А что в самом деле, сколько можно…

– Ну и как богатые, заметили тебя? – это был провокационный вопрос.

Джулия глубоко вздохнула. Выдох принес запах фруктовой жевательной резинки «Джуси».

– Заметят, – наконец зло сказала она.

– О! – Джон взглянул на часы, – уже пять пополудни. Не пора ли нам, голубушка, испить чаю?

– Джон, сколько раз я просила говорить по-нормальному?

– А я по-ненормальному разве говорю?

– Ты выражаешься, как дундук из девятнадцатого века!

– О'кей, шмара. Шкандыбай на кухню, сваргань пойло чефирное, чтобы до задницы проняло. Так я нормально говорю?

Уголок рта Джулии презрительно затрепетал.

– Ты весь какой-то неестественный, – сказала она.

– То есть еще не сформировавшийся, – подсказал ей Джон, потому что в глазах Джулии читается: кажется, опять я выскочила за молокососа, что хуже всего – великовозрастного.

В конце концов, он сам отправился на кухню, поставил на плиту чайник.

Все как обычно: невообразимо загаженная плита, омерзительно грязный чайник, под ним шипит голубая газовая роза, коробки от китайских блюд свалены в раковину, гудит холодильник и за кухонным окном во дворе лает соседская собака. Так проходит время. Так проходит жизнь.

Дожидаясь, пока закипит вода, Джон, набычась, смотрел на картину, висящую на противоположной стене. Эта мазня Джулии невероятно его угнетала и отбивала аппетит. Раньше, в его квартире на кухне висела репродукция Боттичелли – «Весна». Джулия сказала, что это дешевка и выбросила картину на помойку. А картину купила бабушка Мэрилин лет двадцать пять назад. И ему эта «дешевка» была дорога как память о счастливых днях с родителями… Почему же он не протестовал? Почему он позволяет помыкать собой?

А может, потому, что разница в возрасте, поначалу малозаметная, сейчас существенно обнажилась. Ему уже тридцать, а ей еще только двадцать четыре. Иногда, когда поддатая и хочет секса, она называет его папочкой. Наверное, этот «псевдоинцест» её распалял. Ну, ничего, эта ситуация с годами изменится. Когда ей стукнет тридцатник – её молодость закончится, и она уйдет на скамеечку запасных; тогда как для него тридцать шесть лет – самый расцвет мужчины.

Джулия пришла на готовое, намазала маслом тост, и замерла в ожидании, когда ей нальют чаю. Джон, разливая чай по чашкам, которые он сам с трудом отмыл, все порывался сообщить, что написал новый рассказ и отправил его на удачу в журнал «Нью-Йоркер». Джулия его не слушала, но ради приличия переспросила с набитым ртом:

– Какой рассказ?

– «Дождь в Моханке», – ответил Джон.

– Почему в Моханке?

– Ну, если ты помнишь, там мы давным-давно провели

свой медовый месяц (подарок от родителей Джулии), мы сидели на открытой террасе кафе «Даки»…

– Ну и что? – Глаза Джулии подернулись пеленой ленивого равнодушия.

– Ну, вот я все это и описал.

– Что ты мог написать, если там ничего не произошло. Ну, сидели и сидели…

– Но ведь шел дождь.

– Подумаешь, какое дело – дождь.

– Не скажи… Шел теплый летний дождь. С тентов капало. Машины разбрызгивали лужи. Мужчины закатывали брюки, а женщины шли босиком. Впрочем, прохожих они не замечали. Он и она с любовью смотрели в глаза друг другу…

– Весьма трогательно, – язвительно вставила Джулия.

– Они только что поженились и были сиюминутно счастливы.

– Вот именно, что сиюминутно, – сказала с сарказмом Джулия. – Это ты точно заметил. Но минута прошла, и счастье улетучилось.

У Джона на худых щеках заиграли желваки. Но он подавил нарождающееся бешенство и закончил спокойным голосом.

– А потом какой-то ублюдок начал стрелять из револьвера. Три пули попали ей в грудь, а две разнесли голову. Парень (он вышел из переделки абсолютно невредимым) бессмысленно смотрел в чашку, где вперемежку с остатками кофе плавали кусочки мозга его молодой жены…

Джулия потрясенно уставилась на него с открытым ртом. Потом она завопила:

– Ты убил меня?!. То есть её! Но это все равно!.. Зачем ты это сочинил?

– Потому что иначе таких равнодушных, как ты, не проймешь. Вам не нужна идиллия. Вам нужна бойня! Ну так и получайте её.

Джулия негодовала:

– Одно дело читать про абстрактное убийство, а другое дело… Ты хоть знаешь, что такие штучки сбываются, а?

– Ну, не преувеличивай. Прототипы всего лишь прототипы. Не надо тут вудизм и всякую мистику разводить…

Джон встал и принялся мыть чашку над раковиной.

– Как ты вообще мог до такого додуматься?! – Джулия не унималась. – Это что, у тебя в подсознании?.. А кто этот тип, убийца? Сумасшедший?

– Нет. Это был бывший муж этой женщины. Он был байкером, попал в тюрьму, она с ним развелась, а он считал её свой собственностью. Долгие годы, сидя за решеткой, он лелеял мечту о мести, наконец, вышел – и отомстил ей.

Джулия побледнела и с трудом удержала чашку. Остатки чая пролились на её несвежие джинсы.

– А тебя, стало быть, он пощадил? – нехорошим голосом спросила она.

– Нет. Просто он не успел. Какой-то проворный полицейский вышиб негодяю мозги. В точности как до этого мерзавец вышиб мозги у своей бывшей жены…

– Перестань!!!

Вот на такой ноте они отметили трехлетие совместной жизни.