- -
- 100%
- +
Он обернулся – перед ним стоял мальчик лет четырех, и держал в руке какую-то бумажку, сложенную несколько раз.
– Тебе чего, карапуз?
– Дядя, – сказал карапуз, – вы потеряли.
– Потерял? Что я потерял? – усмехнулся Степан и присел на корточки перед малышом.
– Это! – громко сказал мальчонка и ткнул зажатую в кулачке бумажку прямо под нос дяде. – Вы обронили.
Степан, по-прежнему с улыбкой превосходства взрослого, взял предлагаемую бумажку и с хрустом её развернул. Это была голубенькая тысячерублевка. Степан чуть не упал на задницу, потом бросил несколько быстрых взглядов по сторонам, выискивая в прохожих возможных родителей ребенка, а заодно растяп, сорящих такими деньжищами. Но ни явных, ни потенциальных родителей не обнаружил, растяп также не наблюдалось.
– Что тут у вас? – спросила Лира, подходя ближе и обнимая мальчика за плечо.
– Да вот… деньги… – выдавил из себя поэт, недоуменно держа купюру за уголок, как дохлую крысу за хвост. – Утверждает, что мои…
– Мальчик, где ты взял деньги? – наклонясь к малышу, спросила Лира голосом ответственной гражданки.
Счастлив должен быть тот человек, кому задают подобные вопросы, подумал поэт Одинокий, а вот ему обычно задают вопросы прямо противоположные – "Где ты дел деньги?!"
Мальчик насупился и, глядя в землю, промычал баском: – Нашел на тротуваре. Этот дядя их потерял… – И он указал грязным пальцем в сторону Степана.
– Пальцем нельзя показывать, – сказала Лира голосом заботливой мамаши. – Говори словами. Откуда эти деньги?
– Вот отсюдова! – малыш сунул кулаком в степанов пиджак. – Деньги выпали, а я поднял.
– Ох, какой хороший мальчик! – всплеснула руками Лира и погладила малыша по голове.
Степан посмотрел на свой пиджак с обожанием, как смотрят на богатого и щедрого родственника. Он даже погладил его шершавую ткань – и вдруг вспомнил о маленьком потайном кармашке. Обычно в пиджаках имеется один большой внутренний карман, а у этого был еще дополнительный, крохотный, неприметный, в самом низу правой полы. Если о нем не знаешь, то и не догадаешься, о его присутствии. Именно туда Степан как-то по пьянке спрятал заначку от Клавки, потом забыл. Он сам-то карманчик этот обнаружил совершенно случайно, кажется, на второй год после приобретения костюма. Кармашек не закрывался ни пуговкой, ни клапаном, просто щелка, теряющаяся в подкладке.
Степан сунул в этот портняжный тайничок два пальца (больше не входило) и вытащил оттуда еще одну бумажку, так же точно сложенную и того же достоинства.
"Чудеса!" – подумал он и глупо улыбнулся, потом напряг мозговые извилины. Вроде бы он прятал туда одну бумажку. Или две? Вот, черт, теперь уже не вспомнить.
Он сложил хрустящие близняшки вместе, прогладил их, протащив между пальцами, и вновь сжал в кулаке. Он богат! И честь его не пострадает! И не будет он унижен. "Ай, да Денисюк! Ай, да сукин сын!" – выкрикнул он мысленно, как обычно восклицают все поэты, когда отмочат что-нибудь стоящее.
– Ну, малыш, спасибо тебе, малыш! – восторженно сказал Степан, тряся карапуза за худенькие плечики, как на вибростенде. – Проси чего хочешь! Ты заслужил награду. Хочешь, я угощу тебя мороженым?
– Хочу, – кивнул головой мальчик. – Эскимо. И пэ-э-пси.
Ну, разумеется, – сказал Степан, высматривая соответствующие киоски. – Какое же мороженое без пепси. Сейчас сообразим… на троих…
– Маленький, а где твои родители? – опять озаботилась Лира как истинная женщина.
– У меня нет родителев, – ответил ребенок.
– Ну, так не бывает, – авторитетно заявила Лира. – У всех есть родители.
– Фигушки, еще как бывает, – отрезал малый, проявляя еще большее знание жизни.
– А ругаться нехорошо. Кто тебя воспитывал?
– Меня никто не воспитывал. Я невоспитанный.
– А где ты живешь?
– Нигде. На барже. Я бомж.
– Ну, для бомжика ты слишком ухожен, – захохотала Лира и продолжила лаской допрос: – А где твоя мама?
Малый поковырял в носу, подумал и, махнув ладошкой наугад, бросил: – Там! – И уточнил: – Далеко.
– Понятно, – протянула Лира и стала серьезной. – А папа?
Этот вопрос, казалось, еще больше поставил в тупик малыша. Он думал целую минуту. Потом хмуро взглянул исподлобья на Степана и произнес:
– Он мой папка.
– Занятно, – произнес Степан, хотя ничего занятного в этом не находил, – кажется, у паренька действительно проблемы с родителями. Слушай, Лира, давай возьмем его в кафе, накормим-напоим, а потом сдадим в отделение милиции. Пусть разбираются.
– Никуда сдавать меня не надо, – сказал мальчик, – я вам не чемодан. – И, вцепившись в штанину поэта, упрямо повторил: – Он мой родитель!
– Ну-ну, – сказал Степан, чувствуя себя в дурацком положении, и осторожно повел ногой вместе с мальчиком. – Слушай, пацан, кончай бузить. Я этого не люблю.
Но мальчик как клещами вцепился в его брючину и не отпускал.
– Эй, приятель, что за дела такие… ты сейчас с меня штаны сдернешь!
Вмешалась Лира: с трудом разжала крошечные пальчики, стиснутые недетской силой, словно челюсти бульдога, и, отодрав от Степана мальца, крепко взяла его за руку. Парнишка хотел было уцепиться за "папочку" зубами, но, к счастью, его вовремя оттащили.
– Он что, действительно ваш сын? – спросила Лира, искоса глядя на Степана.
– Да вы с ума сошли! – вздыбился поэт Одинокий. – У меня их отродясь не было. Детей, в смысле… Я даже не знаю, как его зовут.
– Ага, испугался? – протянул мальчишка и неприятно осклабился, совсем как взрослый. – Ладно, глаждане, не писайте мелкими стлуйками – я пошутил.
– Тоже мне, шутник, – огрызнулся поэт. – Вот познакомлю тебя со своим ремешком, враз шутить отучишься.
– Фи! – скривился мальчик, с презрением глядя на синтетический легонький брючный ремень Степана. – Разве это ремень. Вы даже представить себе не можете, что такое настоящий широкий офицерский ремень из натуральной кожи. С бляхой. И какие узоры оставляет этот ремень на нежном детском заду, когда…
– Пощадите, ради Бога! – взмолилась Лира и прижала к себе мальчишку.
В небе громыхнуло. Лира испуганно втянула голову в плечи и, чуть не плача, спросила:
– Тебя били, моя крошка?
– Нет, – ответил мальчик, – но у меня хорошее воображение. Наверное, это наследственное…
Степан разинул рот от удивления.
– Пойдем с нами, маленький, – сказала Лира. – Я накормлю тебя.
– Не называй меня маленьким, – ответил мальчик, стараясь идти в ногу со взрослыми. – Я уже большой. Мне уже 18 лет… будет этим летом.
Степан захохотал и, отсмеявшись, сказал:
– А по тебе не заметно…
– Не заметно, потому что я не желаю расти, объяснил мальчик. – Не хочу быть взрослым. Взрослые врут, изворачиваются и делают разные гадости друг другу. Вот стану совершеннолетним, заимею право голоса, тогда, может быть, решу подрасти. – И лукаво взглянув на Лиру, брякнул по-детски простодушно:
– Тогда ты согласишься стать моей невестой?
У Степана снова отвисла челюсть. Лира хрустально засмеялась и ответила:
– При условии, что ты догонишь в росте дядю Стёпу.
– Заметано, – кивнул вихрастой головой мальчик. – С сегодняшнего дня начинаю расти. А пока ты меня усынови, чтобы тебя потом не искать.
У Лиры повлажнели глаза. Она не знала, что ей делать: плакать или смеяться. Касательно человеческих отношений у мальчишки в голове царил полный кавардак.
– А чтоб тебе не было скучно, – продолжил малыш рассудительно, – Степана возьмем в отцы.
Поэт Одинокий совсем оторопел и даже остановился.
– Не дрейфь, дядя Стёпа, – сказал мальчик, – я не страдаю эдиповым комплексом. Ну, возьмитесь за руки и скрепите свой союз поцелуем.
– К-как это понять?! – заикаясь, воскликнул поэт Одинокий. – Ты хочешь нас соединить узами брака, маленький Эрот?
– Банан тебе в рот, – недовольно сказал пацан. – Терпеть не могу этого пакостного имечка, особенно применительно к себе. Здесь тебе, приятель, не Древняя Греция, у нас на такие словечки другие ассоциации возникают…
– Ребята, ребята!.. – засуетилась Лира и розовый румянец появился на её персиковых щечках.
– Ну, где этот чертов шинок! – вскричал Степан раздраженно. – Тащимся, тащимся и все никак не дойдем до него. Чего доброго, еще под дождь попадем.
Все машинально взглянули на небо. И верно: тучи под завязку наполнились водой и все ниже опускались над городом. Казалось, еще немного и какая-нибудь из них напорется брюхом на острый шпиль одного из помпезных зданий, и хлынет вода из рваной раны небесного бурдюка нескончаемым потоком и затопит город.
– Разуйте глаза, папаша, – сказал мальчуган. – Мы уже давно перед ним топчемся.
Степан опустил глаза – и точно: они стояли возле черных массивных дверей кафе. Заведение называлось "Дружба" и располагалось в нижнем этаже старинного здания. На мгновение поэт пережил ощущение "дежа вю". Они вошли в прохладное фойе, и тяжелая дверь захлопнулась за ними.
Глава вторая
И сейчас же, как по команде свыше, влил дождь, словно из брандспойта. Они вымыли руки над умывальниками и причесались перед зеркалом: Лира, достав гребешок из сумочки, Степан – пятерней, малышу смочили водой, пригладили его вихры. Пока Лира доводила свою прическу до идеального состояния, Степан оглядел вытянутый зал с двумя рядами столиков, расставленных вдоль окон и вдоль стены. Собственно, было два зала – большой и малый: длинное помещение кафе, для большего уюта, было весьма условно разделено декоративными деревянными стойками-стеллажами, на которых стояли цветы в горшочках.
Тут ничего не изменилось за 30 лет. Все осталось по-прежнему, как в славные шестидесятые. На высоких окнах висели те же плотные красные шторы и тюлевые занавески. У дальней стены, выложенной мозаичным панно с изображением сидящего на ладони голубя (мира), – стоял все тот же старенький джук-бокс, набитый пластинками. Ему в подмогу придан был простецкий моно-проигрыватель, появившийся в начале семидесятых.
Кажется, это было вчера, подумал Степан, проходя сквозь призраки ушедшего. Однако это было давно. В эпоху массового энтузиазма и энтузиазма масс. А теперь, в этот неопределенный час, когда время завтрака уже прошло, а время обеда еще не наступило, – оба залы были пусты.
Степан преодолел минутную растерянность, решительно пошел в зал занимать столик. На полпути его догнала и подхватила под руку Лира – причесанная, благоухающая, полная энергии и молодого задора.
– Ну, вот мы и готовы к употреблению, – сказала она с привычным уже хрустальным смешком.
Степан оценил её жест и отзывчиво напряг руку, за которую держалась прекрасная дама. За ней, как паж, волочился малыш.
– Что-то вы долго возились, друзья мои, – добродушно пожурил поэт компаньонов.
– Скоро – только белки, потому и мелки, – ответил ему пацан, протискиваясь вперед.
– Ах, ты!.. – воскликнула Лира и дала мальцу дружеский подзатыльник.
– Вот оно, тлетворное влияние баржи, – проворчал себе под нос Степан. – Представляю, чем они там занимаются…
Ребенок вприпрыжку помчался по проходу и выбрал место у окна в самом конце большого зала. Когда они чинно уселись за квадратный стол, – подошла официантка. Степан узнал её сразу. Это была Нина – худенькая женщина неопределенного возраста. Она всегда была с ним очень любезна. Степан поздоровался и сделал заказ: себе ростбиф, Лире (по её выбору) баранью котлетку, а пацану – вкусные колбаски. Также заказали бутылку шампанского, чтобы поднять бокалы за приятное знакомство, если дама не возражает. Дама не возражала. Естественно, заказали черный кофе, а на десерт – мороженое. Да! и пепси.
– Решили отдохнуть с семьей? – вежливо улыбаясь, спросила Нина, расставляя на столике стаканы и открывая в холодных слезах бутылки с пепси-колой.
Степан тоже с улыбкой неопределенно кивнул головой, предоставляя официантке самой интерпретировать его безмолвный ответ. Мальчик, держа двумя руками стакан, тяжело сопя и смачно причмокивая, принялся накачивать себя темной пузырящейся жидкостью.
Степан неловко вытер салфеткой его мокрый подбородок и обратился к ребенку: – Послушай-ка, скажи, пожалуйста, нам свое имя, во избежание недоразумений.
Мальчишка поморщился от пузырьков газа, шибанувшего в нос, ответил: У нас на барже нет имен. Мы безымянные герои.
– Ну, хорошо, ладно, – миролюбиво согласился поэт, – не хочешь говорить имя, не надо. Тогда я дам тебе псевдоним. Против Амура не возражаешь?
– Не-а, – согласно ответил малый и выдул еще один стакан колы, после чего потребовал мелочи для музыкального автомата.
Лира открыла сумочку и высыпала на столик горсть монет. "Это мои слезы", – сказала она и засмеялась. "Почему?" – полюбопытствовал Степан. "Иногда мне снится, что я подбираю кем-то рассыпанную мелочь на дороге. А видеть во сне металлические деньги – к слезам". – "Суеверие", – тоном атеиста ответил Амур.
Он выбрал пятаки и побежал скармливать их джук-боксу.
– Нажми кнопку №7, обязательно! – заказал Степан, имея в виду песню под названием "Ты и я, и наша ночь".
Но Амур заказал песню Красной Шапочки.
"Если долго, долго, долго, по дорожке, по тропинке…", – пела пластинка задорным детским голосом. Под эту музыку было весело есть и пить. И они ели и пили, и глядели в окно, где улицу заливало дождем, где редкие прохожие бежали под теплыми струями, ища укрытия.
"…а-а-а! в Африке горы – вот такой вышины!
А-а-а! в Африке реки – вот такой ширины!.."
Кое-кто из мокрых прохожих забегал в кафе и становился вольным или невольным его клиентом. Степан испытывал блаженство. Что еще нужно человеку для счастья? Ростбиф был сочным и вкусным. Шампанское – шипучим, женщина веселой, ребенок – послушным. Благодать!
С каждой минутой народу в кафе становилось все больше и больше. Взрослых и детей. Градус веселья поднимался до упора. Все шумели как…
"…крокодилы, бегемоты.
А-а-а! обезьяны, кашалоты.
А-а-а! и зеленый попугай!.."
Вокруг одного из столов дети затеяли хоровод. Они надели на головы карнавальные колпаки, нацепили маски, взялись за руки и устроили под музыку такую карусель, что в глазах зарябило. Потом они разом дали залп из хлопушек и осыпали всех разноцветным конфетти. Наконец музыкальный автомат, заведенный Амуром замолк, и дети угомонились.
Официантка Нина включила проигрыватель и поставила на него большую долгоиграющую пластинку. С первых же тактов Степан узнал бессмертную композицию под названием "Маленький цветок" незабвенного Сиднея Бише, которую он написал в 1950 году, незадолго до своей смерти. Это соло на кларнете знали все, но мало кто знал его автора – композитора, великого кларнетиста и саксофониста-виртуоза, негра Сиднея Бише, родившегося в креольской семье, в Америке, в начале 20-го века.
Лебединая песня музыканта была печальной, трогательной и нежной. Каким еще может быть маленький цветок?
– Эй! – сказал Амур, выскребая чашку с остатками мороженого и обращаясь к Степану и Лире. – Чего носы повесили? Идите танцуйте.
Степан, чуть поспешно и несколько конфузясь, пригласил Лиру на танец. Они медленно двигались на тесном пятачке возле проигрывателя. Танец был интимным, контактным, глаза в глаза. "Тет-а-тет", – сказал бы Сидней. Степан не отрываясь смотрел в темные влажные глаза Лиры и все больше проникался уверенностью, что без этих глаз, без этих губ он уже не может представить своего дальнейшего существования. Экзистенция без Лиры теперь становилось для него бессмысленной.
Головы их сблизились. Сухие губы Степана коснулись мочки уха его партнерши. Он ощутил под своей ладонью легкое податливое тело женщины, и эта податливость была ответом на его незаданный вопрос.
Дождь по-прежнему заливал окна. Реальность подернулась зыбким, текучим флером, волны которого легко затягивали сознание в какие-то энигматические глубины. Степан танцевал с Лирой и был от этого счастлив.
Потом грянул рок-н-ролл в исполнении Элвиса Пресли. Все сорвались со своих мест, и зал затрясся так, что люстры закачались. Отплясав танец коллективного безумства, Степан и Лира вернулись за столик – разгоряченные, взъерошенные и очень довольные собой.
Наступила безмузыкальная пауза, во время которой все усиленно ели и пили. Степан, себе на удивление, захмелел от двух бокалов шампанского. И чем больше он хмелел, тем выше росло и становилось крепче его поэтическое тщеславие. Ему хотелось читать свои стихи, но он не знал, под каким соусом подать это блюдо. Тут он приметил среди детей с разноцветными масками на лицах или поднятых как забрало, детей, явно пришедших с какого-то карнавала, девочку, которая держала в кулаке целую пачку бенгальских огней. "Это то, что мне нужно", – весело подумал поэт и обратился к своему юному застольщику:
– Слушай, Амур, ты не возражаешь, если я пошлю бутылку пепси вон той девочке в маске кролика?
– Валяй, – добродушно махнул рукой Амур и похлопал себя по животу. – У меня и так уже внутри все булькает.
– Куда ты, Денисюк? – спросила Лира.
– Сейчас приду, – успокоил ее Денисюк.
Он встал, прихватив непочатую бутылку пепси, и отправился к веселой детской компании. Лира и Амур видели, как он что-то говорил ребенку, стоя перед ней на подгибающихся ногах. Девочка посмотрела на Амура и улыбнулась. Потом они произвели обмен: Степан поставил перед девочкой бутылку, а та вручила ему один стальной прутик с законсервированным веселым огнем.
По дороге Денисюк позаимствовал спичек у вездесущей официантки Нины, поджег стерженек, и, разбрасывая искры по залу, направился к своим спутникам, на ходу превращаясь из захмелевшего Денисюка в охваченного вдохновенным экстазом поэта Одинокого. Уже подойдя к столу и стоя в ореоле фонтанирующего огня, он начал декламировать стихи, соответствующие сему торжественному моменту:
Мы – металлурги,
менестрели огня!
Багряные вихри
грядущего дня!
Мы – сталевары,
не знаем тоски.
Металлом мы плещем
И острые клещи
Стальными зубами
хватают бруски.
Металл!
Он не дранка.
И не портянка,
Металлогранка –
Главное в нем.
ДышАщая жаром
матка вагранки
Под звездный салют
его родила.
Да будут бессмертными
наши дела!
Благодарные слушатели устроили поэту небольшую овацию, слегка выходящую за рамки дружеского круга: кое-кто за соседним столиком благосклонно похлопал.
– Клево! – сказал Амур, когда Степан сел на место и огонь руке его погас. – Сам написал?
– А то! – с намеком на легкую обиду ответствовал Одинокий. – Я как-никак поэт.
– Степ, а Степ, а ты хорошо знаешь то, о чем пишешь? – спросила Лира осторожно, как при разминировании снаряда.
– Я-то как раз знаю, о чем пишу! – с жаром воскликнул поэт Одинокий. – В молодости я пять лет в литейном цехе отпахал. На всю жизнь остались во мне неугасающие впечатления: это пиршество красок разливаемого жидкого металла, эти фонтаны огня!.. Так же как и предсмертные вопли Сереги Попцова, которого накрыл выброс расплавленного чугуна. И бившегося в конвульсиях боли красавца Витьки Соловьева, которому тот же выброс на всю жизнь изуродовал лицо. Потом, говорили, что он через несколько лет покончил жизнь самоубийством, кажется, повесился… Вот, о чем писать надо. Но разве это кому-нибудь нужно?
– Да, – раздумчиво сказала Лира, – Мы не любители тоски. Нам подавай пафос…
У Степана снова зарябило в глазах. Он увидел как Пафос, рассыпая искры, взметнулся вверх и превратился в Пифона, Пифон в Грифона. Грифон уселся на люстре.
– Но ты не подумай, что я осуждаю… – сказала Лира. – "Менестрели огня" – очень красивая, сочная метафора. Мне очень понравилась.
Степан погрустнел, подумал немного, потом все же сообщил то, что вовсе не намеревался афишировать.
– Честно сказать, я её стибрил у Рэя Бредбери, из его произведения "451 градус по Фаренгейту".
– А-а-а… – протянула Лира смущенно. – Но остальное-то, надеюсь, твое?
– Мое, мое, сто процентов мое, – заверил поэт.
– Ну и слава Богу, – успокоилась Лира. – Там были и другие, тоже неплохие метафоры.
В это время дождь кончился, выглянувшее солнце ударило по стеклам золотыми лучами. Солнечные зайчики забегали по стенам кафе, отразились в люстрах, засверкали на столовом серебре и зеркальном боку кофейника, стоявшего посреди их стола.
– А мне про клещи понравилось, – сообщил Амур, прищурив от солнца один глаз. – Как они там хватают своими стальными зубами… Хвать только… Хвать! – Он сделал рукой резкое движение и его пустой стакан полетел на пол и разбился вдребезги.
Чтобы его не ругали, он поспешил напомнить собравшимся, что посуда бьется к счастью.
– Дядя Стёпа, а вы знаете, как клещи хватают за пятки? – спросил Амур. – Или за череп?..
– Нет, – честно признался поэт Одинокий.
– А я знаю… – ответил мальчик.
– Опять воображение? – высказала догадку Лира, но почему-то очень серьезным тоном.
– Нет, на этот раз из практики. Так сказать, самый что ни на есть суровый эмпиризм. Вы, дядя Степа, в гинекологическом кабинете не бывали, а там интересно… Берутся, значит, щипцы и –…
– Стоп, стоп, Амур! – поспешно воскликнула Лира. – Сейчас поэт Одинокий прочтет нам еще что-нибудь. Просим, просим…
– Только чтобы с юмором, – заказал Амур.
– Хорошо, – согласился поэт Одинокий. – Вот из моего раннего, антиалкогольного цикла. Это я как-то вышел на балкон и сочинил такие стихи:
Ночь. Музыка плывет
чуть слышно где-то вдалеке,
И миллиардов звезд невидимый разлет,
И лунный свет купается в реке.
Курю и ощущаю горечь никотина.
Во тьме уснули здания.
Мычит в канаве пьяная скотина,
Он тоже житель мирозданья.
Встань, жертва гастронома!
Не верь, что истина в вине.
Чем спать в грязи, уж лучше дома
С любимой быть наедине.
– Молоток, дядя Степа! – похвалил поэта Амур. – Смешно. А кто там мычал в канаве?
– А пес его знает, – ответил Одинокий и, спросив разрешения у дамы, налил себе в бокал остатки шампанского.
– Давай еще, – потребовал мальчик. – И про юмор не забывай.
Поэт выцедил из мелкого бокала светлую шипучую жидкость, вытер рот бумажной салфеткой и продекламировал из очень раннего себя:
Еще барыги продают кроссовки,
Еще на свете много суеты.
И почему вот эти вот красотки
Идут с тобой, и я – не ты?
А ты – не я, стихов не сочиняешь,
Не знаешь этот тяжкий труд.
Корпишь над строчками, слезу роняешь,
А ими ж…у подотрут.
– Фи, Степан, – сказала Лира. – Такое… при маленьких…
– Пустяки, – махнул рукой Амур. – Пушкин еще не то отчебучивал… И потом, я же сказал, что не маленький уже… Меня, знаете ли, голой задницей не удивишь. Нам, ежам, все нипочем.
– Интересно, – удивился Степан, – какие же произведения Пушкина ты читал?
– Ну, эту, как её?.. Гаврилиаду, вот…
– Гаври…илиаду, – поправила пацана начитанная Лира, и смутилась. – Гавриилиада. С намеком на «Илиаду» Гомера.
– Ага, усек. Ну вот… Только сам я её не читал, а слушал. Один пацан на сходке выступал. А кто этот Пушкин? Он правда такой крутой?
– Круче не бывает, – ответил поэт. – Пушкин, брат ты мой, это Бог поэтов. Сходи в библиотеку, возьми томик его стихов и почитай. Потом поговорим.
Тут к Степану подошла некая экзальтированная особа средних лет, с лихорадочным блеском в глазах, наклонилась к его уху и свистящим шепотом спросила:
– Простите, как ваша фамилия?
– Дени… то есть, Одинокий моя фамилия, – ответил поэт, запинаясь и недоумевая. – Степан Николаевич… поэт-металлист.
Особа выпрямилась, принимая позу богомола, затем, устремив в зал свой горящий взор фанатика, громко захлопала в ладони. Когда на нее обратили внимание, она выкрикнула пронзительным голосом:
– Прошу внимания! Дорогие друзья, сегодня у нас в гостях присутствует известный поэт-медалист – Николай Степанович Одиноков!
Раздались жидкие аплодисменты. Степан недовольно поморщился из-за того, что эта баба все переврала и вдобавок низвела его до собачьего уровня. Ведь это собаки бывают медалистами. А, черт с ней, мысленно махнул рукой поэт Одинокий.
– Разрешите вам его представить, – особа схватила "известного поэта" под мышку и вытащила на пятачок. – Вот он какой… – сказала она, глядя на гостя снизу вверх. – Красавец-мужчина… Давайте поаплодируем ему и попросим почитать свои стихи…
Особа вновь гулко захлопала в ладони и сказала приторным голосом, с этаким повизгиванием: "Просим, просим", – каким говорят дрессированной собачке: "Служи, служи".