- -
- 100%
- +
Пулемёт хохотнул коротко и злобно, и человек в чалме, ринувшийся перебежкой из укрытия, отлетел прочь комком грязной ветоши. Гортанные вопли и беспорядочная пальба, было утихшие, взвились с новой силой, но Алексей повёл стволом «утёса», пулемёт словно рявкнул: «Молчать!!», и враги вновь затихли.
– Слышь, Толян… Ты вызываешь? – хрипло спросил Сашко, пристально вглядываясь в хаос каменных обломков, расстилавшийся перед ним, поверх верной «драгунки».
– Да вызываю, б…дь!
– Ну и шо? – за полтора года службы Сашко так и не избавился от сильного хохляцкого акцента.
– Чего – «шо»?! – Толян грязно выругался. – Я их слышу, меня нет…
– Так, може, ты не то шо робышь? Артура слышали жеж…
– Робят в колхозе! Всё я делаю, как учили!
Алексей покосился налево. Там, на солнцепёке, лежало тело, укрытое с головой брезентом. Эх, Артур… Хороший был парень, если разобраться, даром что москвич. Гонор имел неслабый, конечно, это у москвичей в крови – за то и с универа его попёрли… Но не гнилой внутри. Был…
Резко хлопнула снайперская «драгунка», спустя несколько секунд, словно эхо, вернулся ответ в виде новой серии воплей и трескучих очередей. Несколько пуль с визгом прошлись по камням, плотно уложенным в бруствер, и Алексей вновь нажал на спуск «утёса», «успокаивая пациентов», как любил выражаться капитан Гранин. К АКМам на таком расстоянии душманы относились пренебрежительно, и даже снайперской винтовки опасались не слишком. Но крупнокалиберный пулемёт определённо внушал им почтение – вон, даже трупы своих подбирать не пытаются, чтобы не подставляться под жуткое порождение гяуров, способное с километровой дистанции разнести голову вдребезги… а то и руку оторвать… вон, один такой бедолага лежит…
– Попал? – Алексей утёр пот с лица ладонью, не отрываясь от прицела.
– Да таки попал, – с ноткой довольства откликнулся Сашко. – Ось, бач, шевеленье тама за камешками… Не наче, отпевают по-скорому муджахеда своего…
– Молоток, коль попал. Одним меньше, нашим легче.
– Вот жеж и я про то.
Да, Артур… Верно говорят, «пуля – дура». Шальная ведь, совершенно по-глупому прилетевшая снизу, невозможно прицельно стрелять вверх по склону ни из АКМ, ни из М-16, да ещё с такой дистанции… Чуть высунулся ефрейтор Заречный, и на тебе…
Алексей криво усмехнулся. Да, пуля – дура. И, как всякая дура, особенно любит умных парней.
– … Пятый, пятый, я точка девять! Пятый, ответь, пятый! – продолжал взывать к эфиру Толян, крепкий чернявый парень, чем-то похожий на обитателя кавказских гор. Кое-кто из кавказцев даже пытался говорить с ним то по-грузински, то по-азербайджански, принимая за кунака, однако Анатолий был «земеля», и мать его, и отец обитали где-то в славном городе Рязани… Игра генов, или наследие монгольского ига, чернявость эта… ну или папка не углядел за мамкой, но про такое вслух товарищу по оружию не говорят…
– Толян, что у тебя? – Алексей вновь утёр пот.
– Хрен его знает… Пашет на всю катушку, если по индикатору смотреть, а не слышат…
– Может, у них там?..
– Да не… Другие ж базарят, я отлично слышу.
– Давай, время, время!
– Пятый, пятый, я точка девять! Пятый, ответь, пятый! – вновь забормотал Толян, словно магическое заклятье. Да, точно – словно магическое заклятье, способное рассеять злые силы и оградить от лютой смерти… Сможет?
«Нет» – словно всплыл в голове холодный чужой голос. Сердце пропустило один удар – всего один. Алексей криво усмехнулся. Глюки пошли – водку экономим, как говорит капитан Гранин. Хорошо, что мы в тени, а каково Артуру на солнышке… и ещё хуже Васо и Ринату… Чушь. Мёртвым всё равно. Им уже не бывает ни хорошо, ни плохо…
«Бывает» – вновь всплывает в голове холодный, бесплотный голос. Да что же это такое?!
– Дело дрянь, старшой, – Толян прекратил терзать рацию. – Модуляции нет. Только сейчас врубился.
Вдоль спины пробежал неприятный холодок.
– Уверен?
– Отвечаю. Идиот, что раньше не въехал.
– Ну и? Вскрывай шарманку.
– А толку? Командир, я не сумею. Может, Артур бы чего и залепил…
– Лёшик, а дело жеж точно дрянь, – Сашко сглотнул вязкую слюну. – Якщо каждый ишак у «духов» знае – напоровся на пикет, делай ноги, покуда «вертушка» не прилетела… Не, сидять, ждуть. Чего ждуть?
– Сашко прав, старшой, – Толян, он же младший сержант Жмыхов, смотрел на россыпь каменных глыб, укрывавшую душманов от гнева «корда», сквозь узкую бойницу, образованную двумя валунами. – Эфир они слушают, б…ди. Знают, что мы немые. Вот и борзеют… – и солдат выругался совсем уже трёхэтажным матом, обычно используемым русскими людьми от явного бессилия.
– Не борзеют они, Толя, – медленно, ровно произнёс Алексей слова, будто бы и не свои. – Что немые, это им на руку, не спорю… Караван они ждут. А иначе бы хрен тут сидели.
Воцарилось молчание. Холодок теперь гулял по спине непрерывно, невзирая на жару. Что-то копилось внутри, вызревало…
– Уходить надо, Горчила, – наконец нарушил молчание Толян, называя сержанта Горчакова прозвищем, данным ещё в учебке. – Если караван, там точно миномёты… и безоткатки…
– И того и другого, и можно без хлеба, как говорил Винни-Пух! – оскалился Алексей. – Разуй глаза, Толя. Куда уходить? Чтобы нас как Васо и Рината?.. Ты вот что, берись за рацию. Курочь как хочешь, но связь чтоб была! «Вертушку» надо, здесь и сейчас, понял?!
– Да понял…
И снова все замолчали. Алексей оглядел панораму, раскинувшуюся перед огневой позицией. Да, как Васо и Рината…
Ещё полчаса назад рядовые Советской Армии Васо Гонгадзе и Ринат Аплаев были живее всех живых, как говорит всё тот же капитан Гранин. И, верно, были бы живы до сих пор, если бы командир, памятуя о том, что запас карман не тянет, не послал их за водой к чахлому полузасушенному ручейку, струившемуся неподалёку. Да, были бы живы – вон ещё почти целая канистра с водой стоит, хватило бы…
Они всё-таки успели набрать воды и уже возвращались обратно, когда на них наскочили «духи». Очевидно, они тоже не рассчитывали встретить гяуров в столь безлюдной местности, иначе не потеряли бы полтора десятка своих…
Сейчас Васо и Ринат лежали на склоне сопки, где обосновался «пикет» под командованием сержанта Алексея Горчакова, и были похожи на брошенных кукол, что надевают на руку в театре для малышни… Ещё чуть ниже валялись как попало трупы душманов. Как будто проезжавший мимо безумный кукольник, этакий исполинский Карабас-Барабас, рассыпал реквизит и поленился собрать… Не нужен?
«В точности так» – снова звучит в голове бесплотный змеиный голос. Да что же это, в конце концов…
«Ты кто?»
Пауза. Долгая пауза, будто бы тот, кому принадлежал бесплотный голос, раздумывал – а надо ли вообще вступать в дискуссию?
«Конвоир»
«Кто?!» – теперь сержант Горчаков был почти уверен, что сдвинулся по фазе. Ничего особенного, кстати – постоянные стрессы, адский афганский климат… вот и созрел пациент… Какая досада…
«Смерть, если так тебе понятнее. Я пришёл за вами»
Странно, но после этих слов паника в душе отчего-то улеглась. Все фишки легли ровно, как говорит капитан Гранин. И ощущение внутри стало простым и понятным, и холодок, гуляющий по спине… Не то, чтобы Алексей Горчаков был человеком верующим, он даже в церкви был только раз. Но и кондовым атеистом не был.
Вот как, значит, это бывает…
Алексей оглядел боевую позицию, старательно сооружённую на вершине безымянной сопки-горушки – таких в Афгане миллион… Кольцевой бруствер из плотно уложенных камней придавал позиции сходство с маленьким лунным кратером. Обломок скалы, дававший скудную тень в послеполуденные, самые знойные часы, делал импровизированную крепость даже относительно комфортной, по выражению Артура. Капитан же Гранин, как всегда, был краток. «Вот ваше гнездо, орлы. Боевая задача – сидеть тут молча и парить яйца. И чтобы ни одна змея мимо. Чуть что, вызываем «вертушку». Вопросы есть?»
Тогда вопросов не возникло. Не то, что сейчас…
«Ещё кто слышит?»
Пауза.
«Нет. Только ты» – шелестит в голове бесплотный голос.
«Толяна оставь. И Сашко, мать у него не переживёт…»
Пауза.
«Вас трое и ещё один… из тех»
«Оставь! Сашко хотя бы!» – Алексей почувствовал прилив бессильного бешенства, едва не выкрикнув слова вслух.
«Нет. Вас трое и один из тех. Спор бесполезен» – холодной змеёй проползает в голове.
«Ну я прошу… ну молю…»
«Не ко мне»
Грохнул выстрел, звякнула о камень пустая гильза.
– Ось воны, голубцы… Караван, Лешик, – Сашко вновь припал к прицелу своей СВД. – Эх… Усё. Попряталыся, гадюки…
Он наконец оторвался от наглазника прицела, оглядел товарищей. На лице снайпера отчего-то гуляла едва заметная, чуть смущённая улыбка.
– Я его с тысячи двухсот сделал, ребята. Ходячего, да меж каменюк, прикиньте ж… – в голосе ефрейтора Олександра Берестеня слышалась законная гордость мастера.
– Ты молодец, Сашко, – ответно чуть улыбнулся сержант.
Толян, отложив рацию, которую всё-таки успел вскрыть «без всякой пользы для отечества», по выражению капитана Гранина, со вздохом взял прислонённый к скальному обломку РПК, откинул сошки.
– Не сделал я связь, Лёха. Прости.
– Бог простит, Толя, – и ему тоже улыбнулся сержант Горчаков. – Держаться придётся нам, ребята…
И в этот момент от каменной россыпи, где змеями затаились «духи», послышался характерный хлопок, сменившийся нарастающим противным визгом. Очевидно, моджахеды успели установить миномёт под прикрытием какого-то крупного валуна.
Первая мина легла довольно далеко, «воины аллаха» не отличались высокой выучкой. Но это уже не имело особого значения. Говорят, настоящий мастер-миномётчик попадает в неподвижную цель с первого выстрела. Таких мало, правда… Просто хороший попадает со второго, а уж с третьего выстрела должен попасть любой.
И, словно подтверждая размышления сержанта, вторая мина грохнула позади позиции – «духи» пристреливались, беря гяуров в классическую «вилку».
«Время вышло» – шелестит в голове холодный бесплотный голос.
На сей раз мерзкий визг, буквально сверливший уши, оборвался не взрывом – полной тишиной…
* * *С утра шёл дождь, мелкий и нудный, но до вечера его не хватило, и сейчас над городом просто стояла зыбкая осенняя хмарь. Троллейбус пробирался сквозь эту хмарь, недовольно завывая мотором, как будто бездушную машину тоже окончательно достала окружающая гнусная действительность. Марина стояла и смотрела в окно, мутное от грязи, её толкали, прижимали к поручню задней площадки – она не обращала внимания. Господи, да что ж так тяжело-то сегодня на душе…
Настроение с утра было под стать погоде, разве что слёзы из глаз не катились. Всё валилось из рук, голова была пустой и в то же время тяжёлой, точно бабушкина чугунная кастрюля. С огромным трудом удалось собрать себя для поездки в университет, умыть и накрасить, и всё это время её не покидало странное ощущение – будто она, Марина Кострова, невидимая и бесплотная, стоит рядом с собственным телом, которое совершает какие-то действия: напяливает колготки, красит губы, суёт в сумку конспекты… В общем, живёт полноценной жизнью, как шутил Алексей…
Глаза вновь наполнились слезами, и Марина прикусила губу, не заботясь о сохранности помады. Эх, Лёшик, Лёшик… Говорили тебе папа с мамой – учись, учись! И она, Марина, говорила. Нет, и так умный…
Собственно, поначалу всё не казалось таким уж фатальным. Ну, завалил экзамен, с кем не случается. Ну, оттрублю два года и вернусь, как тонко подмечено в песне. Чего ты, Марин? Улыбнись, Маришка-шишка! И она послушно улыбалась, и давила в себе сомнения. Действительно, ведь служат же другие парни, и ничего…
И потом, когда радио невнятно бормотало чего-то про «интернациональный долг» и «ограниченный воинский контингент», ей удавалось обманывать себя. Наверное, так обманывает себя раковый больной, внутри которого копится, растёт неясное тягучее чувство, ещё не ставшее жуткой болью. Ну, долг так долг, что делать… Но ведь контингент ограниченный? С чего ты взяла, дурочка, что из всех частей необъятной и могучей Советской Армии твой Лёшик окажется именно в этом самом контингенте?
И даже когда пришло письмо, недвусмысленно свидетельствовавшее, что сержанта Алексея Горчакова угораздило загреметь в этот самый злосчастный контингент, ей удавалось не верить. Так уж устроен человек. Да, есть в мире беды и несчастья, но мне-то за что? Нет, нет, только не со мной!
Какой-то сопливый шкет лет двенадцати-тринадцати, не в меру раззадоренный первым всплеском гормональной активности, пристроился сзади и полез рукой под юбку. Не оборачиваясь, Марина перехватила руку озабоченного отрока и сильно ущипнула. Шкет сдавленно пискнул и отвалил, затерявшись в аморфной людской массе, наполнявшей троллейбус. Испытанный приём, всегда выручавший в таких случаях. Вообще-то пора бы уже и привыкнуть – каждая не слишком страшная и притом одинокая советская девушка, носящая мини, может быть подвергнута ощупыванию советскими же гражданами противного пола самого различного возраста, прямо в советском общественном транспорте, по народной традиции набитом в часы пик подобно бочке с сельдями… Но сегодня это оказалось последней каплей.
Она вышла на первой же остановке и побрела прочь, стараясь держаться ровно. Жёлтые листья шуршали под ногами, каблуки то и дело чиркали по асфальту стальными набойками. Прохожие провожали взглядами высокую стройную девушку, идущую, словно сомнамбула, глядя прямо перед собой невидящим взором. Пьяная? Нет, непохоже…
Он не вернётся. Невозможно и далее обманывать себя – Алёшка не вернётся из этого Афганистана, где уже немало ребят отдали неизвестно кем повешенный на них интернациональный долг. Конечно, этого не услышишь в «новостях» по ящику, но слухи ходят самые мрачные. Такие же мрачные и глухие, как те оцинкованные ящики, приходящие заграничные «посылки»… Девушка вновь закусила губу – чтобы больно, чтобы в кровь! Дура, дура! Кто же оплакивает живого, дура, так же нельзя, гони прочь такие мысли!
Не помогло. Наверное, так чувствует себя всё тот же раковый больной, которому доктор, не глядя в глаза, выписывает морфий. И даже ушлая целительница-знахарка, шмыгая носом и вздыхая, протягивает обратно пачку замусоленных купюр.
Октябрьские сумерки тихо и незаметно скрадывали цвета, превращая красные и жёлтые палые листья в серые клочки бумаги. Мир выцветал, теряя плоть, стихали звуки, и прохожие, уже довольно редкие в глубине жилмассива, скользили мимо на удивление бесшумно, точно привидения. И вновь странное ощущение всплыло откуда-то из глубины – живая кукла бредёт по асфальту, а рядом невидимо движется нечто, ещё вчера бывшее Мариной Костровой… Бывает ли тот свет, или это всё «фрагменты суеверий», как выражается её родной папа?
Марина остановилась перед самыми ступеньками, разглядывая угрюмый зев подъезда. Надо же… Дошла и не заметила. Тело, как выяснилось, само способно находить дорогу домой…
В квартире царила тьма, вязкая и липкая, точно чернильная паста из авторучки. Марина включила свет повсюду, но тьма не ушла далеко – изгнанная из квартиры, она копилась за окнами, медленно наливаясь чернотой. По спине пробежала холодная ящерка – так вдруг отчётливо представилось, как тьма выдавливает оконные стёкла и торжествующе вливается в жилище, и хозяйка барахтается в непроглядном мраке, захлёбываясь неощутимо-безвоздушной дрянью, которой нет названия…
Девушка задёрнула все шторы, отсекая себя от заоконной тьмы. Стало чуть легче. На столе белела записка, сообщающая, что отец и мама задержались на даче и будут поздно, а если не будут, то не нужно беспокоиться, завтра суббота и суп в холодильнике…
Телефон грянул внезапно, как автоматная очередь в упор. Звонок был приглушен, отчего аппарат издавал не звон, а какой-то сухой треск. Расширенными от ужаса глазами Марина смотрела на требовательно стрекочущий аппарат. Нет… нет, это подружка… или тётя Зина из Куйбышева звонит… да кто угодно звонит, и что угодно хочет сказать… но только не ЭТО!!!
Наверное, она бы так и не сняла трубку всё никак не унимавшегося аппарата, но тело, уже привыкшее за день к самостоятельности, самовольно протянуло руку…
– Да… – сейчас никакая экспертиза не признала бы в этом голосе Марину Кострову.
– Марина!!! Ой, Мариночкааа!!! – завыла трубка голосом тёти Нади, Алёшкиной мамы. – Лёшу нашего убилиииии!!!
Тьма, которой наскучило наконец бесплодное ожидание за окнами, торжествующе ворвалась в квартиру, затопила всё, закружила и понесла…
* * *Холодно… Надо же, как холодно… Почему так холодно, ведь только что было жарко?
– Идёт выравнивание и конденсация, – голос явно чужой, незнакомый. Но говорит по-русски чисто, без акцента. – Сейчас всё пройдёт.
Алексей открыл глаза и обнаружил себя лежащим на камнях «в позе эмбриона». Без малейших признаков одежды и обуви. Ну, ёшкин кот, он же не салага, для таких-то шуточек… сержант уже… нет, что-то с ним не то… что именно?
– Вставай, – произнёс тот же незнакомый, странно шипящий голос. – Ты готов, я вижу.
Сержант медленно сел, потом встал, озираясь. Неподалёку маячил странный тип, здорово напоминающий обликом какого-то монаха-инквизитора, что ли – длинное тёмное одеяние с капюшоном, глубоко надвинутом на глаза.
– Ты кто? – собственный голос Алексея тоже звучал странно, как будто через микрофон.
«Монах» повернул к вопрошающему голову. Лица под капюшоном не было.
– Я тебе уже говорил. Я Конвоир.
В памяти немедленно всплыло – шелестящий бесплотный голос, возникающий где-то внутри головы. «Я пришёл за вами»…
И нарастающий визг мины.
Умные учёные люди утверждают, что человек способен изумляться до определённого предела, при переходе коего срабатывает некий внутренний предохранитель, и наступает спокойствие. Именно в таком состоянии находился сейчас сержант Горчаков. Стоял себе и рассматривал собственную смерть, явившуюся за ним персонально…
– Ты слишком высокого мнения о себе. Я каждый день и каждую ночь отправляю множество таких, как ты.
Алексей кивнул, принимая к сведению. Ну отправляет и отправляет… Куда именно? В ад? В рай? Или в это… как его… чистилище?
– Ты сильно упрощаешь, – очевидно, владелец капюшона улавливал невысказанные слова с той же лёгкостью, что и произнесённые вслух. – Придёт время, ты всё вспомнишь и поймёшь. Если будет позволено.
В пяти шагах от бывшего теперь уже сержанта Горчакова внезапно заискрилось нечто напоминающее рой снежинок, на глазах густея, свиваясь в плотный овальный кокон. Ещё миг, и на камнях обнаружился свернувшийся в позе нерождённого младенца абсолютно голый парень, в котором Алексей узнал Сашко – иначе ефрейтора Советской Армии товарища Берестеня, если выражаться официально.
– Сашко… – Алексей сглотнул. – Ты живой, Сашко…
– Уже нет, – шипящий голос ровен и бесстрастен. – Вставай, ты готов. Я вижу.
Лежащий на камнях зашевелился, поднял голову. На круглом лице отразилось выражение крайнего недоумения.
– Лёша? Ты как… ты почему так… мы где вообще?
– Пока там же, – откликнулся Конвоир, по-прежнему стоявший столбом, не двигаясь с места. – Потерпите. Сейчас будет готов последний.
По склону горки, на которой расположилась позиция «пикета», взбирались бородатые люди с автоматами и винтовками М-16.
В следующее мгновение Алексей оказался на ногах. Метнулся к брустверу, одним движением перемахнул нагромождение камней. И остановился, как вкопанный.
Возле искорёженного «утёса» ещё чуть дымилась неглубокая воронка. Сильно обезображенный труп, в котором всё-таки можно было опознать сержанта Горчакова, отбросило в сторону. Труп Сашко остался почти на месте, однако бок был буквально изорван осколками.
А чуть поодаль лежал Толян, младший сержант Анатолий Жмыхов, родом из славного русского города Рязани. Лежал на спине и дышал часто-часто, судорожным дыханием пытаясь компенсировать нехватку кислорода – поскольку крови в жилах младшего сержанта, судя по растекшейся тёмной луже, оставалось уже совсем немного.
– Толян… Толя, очнись! Толя, «духи»!!!
Рука прошла сквозь плечо раненого насквозь, не встретив ни малейшего сопротивления. Алексей отдёрнул её, испуганно принялся рассматривать собственные пальцы. Вот как… Вот так, значит… Привидение. Он теперь привидение.
Между тем «духи» уже перелезали через бруствер, переговариваясь между собой. Алексей вдруг осознал, что говорят моджахеды на чистом русском языке, и даже без характерного восточного акцента. Вот только слова звучали необычно, будто синхронный перевод, наложенный на приглушённую иностранную речь.
– Эти подохли, – бородач в камуфляжной куртке и чёрных мешковидных штанах рассматривал позицию. – А тот ещё дышит, гляди-ка… Хаким, добей.
Второй «дух», помоложе, подошёл к лежащему без сознания младшему сержанту и дважды выстрелил в голову. Тело Толяна изогнулось, затрепетало и обмякло.
– Сволочь! – раздался вопль Сашко. – И ты сволочь! Пусти меня, ну! Ааа…!
Крик оборвался, словно обрезанный бритвой. Бывший ефрейтор Берестень, а ныне привидение, трепыхался в четверти метра над землёй, словно повешенный на верёвке – какая-то сила надёжно удерживала его над поверхностью, не давая коснуться грунта.
– Оскорбление Конвоира недопустимо, – шипит голос, по-прежнему ровный и лишённый намёка на какие-либо эмоции. – Прощаю один раз. Дальше пеняй на себя. Поползёшь в коконе.
Невидимая верёвка оборвалась, и Сашко рухнул на землю – неожиданно мягко и бесшумно, как будто не камни были под ногами, а три слоя афганского ковра.
И тут же рядом из воздуха соткалось знакомое серебристо-снежное сияние, загустело, образуя кокон. Миг, и на камнях лежит младший сержант Жмыхов – вернее, то, что на него очень сильно похоже.
Между тем «духи», которых все эти сценки из жизни приведений, очевидно, нимало не беспокоили, завершили сбор трофеев и направились вниз, прыгая по камням. Моджахеды явно торопились.
– Им торопиться смысла нет, – звучит всё тот же ровный мёртвый голос. – Уже сегодня до заката они будут готовы. А пока мне достаточно.
Между тем Толян уже вставал, изумлённо крутя головой.
– Идёмте, – Конвоир наконец-то сдвинулся с места. Перемещался он очень необычно – просто плыл над поверхностью, не переступая ногами. – Здесь плотный мир. И очень плотное время. Надо спешить.
* * *Самолёт недовольно ревел, лениво молотя винтами сырой воздух, пропахший керосиновой гарью – верно, самолёту очень не нравилась работа, которую приходилось выполнять. Вероятно, самолёту хотелось поднимать в небо живых, весело смеющихся парней… но самолёты никто не спрашивает, чего они хотят. Как, впрочем, и тех парней… Откуда-то из глубины всплыло – «чёрный тюльпан»… Почему пилоты не выключают двигатели?
Микроавтобус-вездеход УАЗ, чаще именуемый в народе «буханка», задом подполз к опущенному трапу, и хмурые парни в армейской форме втолкнули в машину оцинкованный гроб. Впрочем, молодость брала своё, и сквозь напускную траурность Марина то и дело ощущала на себе заинтересованные взгляды, бросаемые исподволь. Красивая девка у земели, блин… была… Наверное, не надо было надевать это платье, вновь проплыла холодная, будто чужая мысль… короткое слишком, надела бы джинсы… а другого чёрного платья нет, все длинные, как назло, яркие, праздничные… только тёмно-синее бархатное разве что… в котором один только раз она с Лёшиком сходила в театр… нет, там верх открытый…
Панорама лётного поля с ревущим самолётом сменилась душным лязгающим нутром «буханки». В плечо вцепилась тётя Надя, Алёшкина мама, с мокрым лицом и трясущимися синеватыми губами. Едем, поняла Марина. Куда едем? Зачем едем?
И вновь парни в армейской форме тащат длинный ящик, отливающий серым металлом, пыхтя на лестничных площадках – неудобно разворачивать, ведь лестницы рассчитаны в основном на живых людей… А вот уже парни устанавливают свою страшную ношу на две табуретки, выдвинутые на середину странно пустой комнаты. Почему так пусто? Здесь же не было так пусто, в Алёшкиной квартире… здесь всегда было тепло и уютно… и тётя Надя здорово готовит…