Тени зеркального зала. Человек, который собрал себя

ГЛАВА 4: Эхо пустого стула

Покой был миражом. Он длился ровно до тех пор, пока Артём не почувствовал, как пол под ним начинает терять твердь. Не проваливаться, а становиться текучим, как чёрная вода за окном. Рисунок Мальчика померк, яркие меловые линии растворились в темноте, словно смытые невидимым приливом. Комната, его старая комната, начала таять, как сахар в воде. Предметы теряли очертания, цвета блекли, превращаясь в размытые акварельные пятна.

Он инстинктивно потянулся к Мальчику, но его пальцы встретили лишь пустоту. Там, где секунду назад чувствовалось тепло маленькой спины, теперь висела холодная, неподвижная пелена. Он не успел даже испугаться, как реальность снова переменилась.

Тишину сменил гул. Низкий, навязчивый гул, исходящий отовсюду. Он оказался сидящим. На стуле. Перед ним был стол, накрытый скатертью с выцветшим узором. Знакомый узор – красные ягодки на кремовом фоне. Стол его детства.

Он был на кухне. Той самой, в старой квартире. Та же люстра с плафонами в виде раскрывшихся цветов, отбрасывающая на стены унылые, пыльные тени. Та же стена, оклеенная дурацкими зелёными обоями с вертикальными полосками, которые он в детстве считал тюремными решётками. За окном – всё та же густая, безжизненная чернота.

И запах. Запах жареной картошки и лука. Тот самый, что витал здесь каждым вечером. Запах, который когда-то ассоциировался с домом, а потом – с тягостным ожиданием.

Он сидел по одну сторону стола. Прямо перед ним, прислонённый к стене, молчал старый телевизор «Электрон» с выпуклым стеклом. Его экран был тёмным, но не выключенным – в его глубине что-то шевелилось, смутные тени и блики, словно отражение пламени в чёрной воде.

Напротив него, по другую сторону стола, сидел отец.

Он был таким, каким Артём помнил его в свои двенадцать-тринадцать лет – ещё не старый, но уже с проседью на висках, с лицом, изборождённым морщинами усталости и невысказанных обид. Он ел. Медленно, механически поднося ко рту вилку с картошкой. Его глаза были опущены в тарелку. Он не смотрел на сына. Он не смотрел никуда. Он просто выполнял функцию.

Это была проекция. Та самая «незавершённая история», о которой говорил Сторож. Ужин. Обычный, бесконечно повторяющийся вечерний ритуал, ставший пыткой молчанием.

Артём почувствовал, как внутри него всё сжимается в тугой, болезненный комок. Это было хуже, чем крик. Хуже, чем ссора. Это была пустота, возведённая в абсолют. Звук тикающих часов на стене грохотал, как удары молота по наковальне.

«Пап», – попытался сказать Артём. Звука не было, но он видел, как губы его отца на мгновение замерли. Казалось, эхо этого беззвучного зова долетело до него.

Отец медленно поднял глаза. Они были пустыми, как у той проекции матери в комнате Мальчика. Он посмотрел сквозь Артёма, уставившись в пространство где-то за его спиной, и снова принялся за еду.

Отчаяние, острое и тошнотворное, подкатило к горлу. Он был здесь, сидел в сантиметрах от него, но их разделяла пропасть в целую жизнь.

Посмотри на меня! – мысленно закричал Артём. – Услышь меня!

Он ударил кулаком по столу. Столкнулся не с деревянной столешницей, а с чем-то упругим, резиновым. Удар не произвёл ни звука, лишь заставил вибрировать его собственное тело. Мир не реагировал на силу.

Артём отодвинул тарелку. Он встал, подошёл к отцу, сел на корточки рядом с его стулом, пытаясь поймать его взгляд.

– Пап, – снова попробовал он, вкладывая в беззвучное слово всю свою накопившуюся за тридцать лет боль. – Мы должны поговорить. О том дне. О том звонке. Я… я не перезвонил. Я знаю.

Ничего. Только ритмичное движение челюстей, хруст жареной корочки. От него пахло потом, махоркой и чем-то металлическим – запахом завода, который он приносил домой каждый день.

Внезапно в темноте экрана телевизора что-то вспыхнуло. Там, в глубине, проступило изображение. Нечёткое, заснеженное, как на старой видеоплёнке. Артём увидел себя. Себя-подростка, лет пятнадцати. Он стоял с гордо поднятой головой, держа в руках школьную грамоту за победу в олимпиаде по математике. Его лицо сияло ожиданием.

Он помнил этот день. Он прибежал домой, полный триумфа, чтобы показать отцу грамоту. А тот, не отрываясь от газеты, буркнул: «Гордиться нечем. По русскому у тебя четвёрка».

И сейчас, здесь, в этой проекции, он ждал той же реакции. Но её не последовало. Отец просто жевал, глядя в пустоту. Телевизор погас.

Артём понял. Это не просто воспоминание. Это ловушка. Ловушка, в которую он сам себя загнал. Он годами ждал от отца того, чего тот никогда не мог дать – одобрения, признания, простого человеческого участия. И эта жажда, это вечное ожидание и стало той самой «незавершённой историей».

Он не мог изменить отца. Он мог изменить только своё отношение к нему.

Отступив, Артём сел на свой стул. Он перестал пытаться до него достучаться. Вместо этого он просто начал говорить. Мысленно, но вкладывая в каждую фразу всю осознанность, на которую был способен.

Я помню, как ты учил меня забивать гвозди. Ты был так терпелив. Ты держал мою руку, пока я не попал по шляпке.

Отец не шелохнулся, но его пальцы, сжимавшие вилку, на мгновение ослабели.

Я помню, как мы ходили в лес за грибами. Ты показывал мне, где растут подберёзовики. Ты молчал всю дорогу, но… мне было с тобой хорошо.

На экране телевизора снова вспыхнуло изображение. Теперь это была та самая лесная тропинка. Солнечные зайчики на мху. Спина отца, уходящего вперёд. И маленькая рука Артёма в его большой, мозолистой ладони.

Я злился на тебя, пап. Все эти годы. За твоё молчание. За твою холодность. Я думал, ты меня не любишь.

Он делал паузы, наблюдая. Проекция отца оставалась неподвижной, но воздух вокруг стал густым, насыщенным невысказанным. Казалось, сама комната прислушивалась.

А теперь я понимаю… ты, наверное, просто не знал, как. Тебя самого, наверное, никто не учил говорить о чувствах. Для тебя любовь – это приходить с работы. Это класть еду на стол. Это молча чинить сломанный велосипед.

Он посмотрел на тарелку отца. На простую, незамысловатую еду. И вдруг с пронзительной ясностью осознал, что это и был его язык. Язык заботы. Примитивный, неуклюжий, но единственный, которым он владел.

Я прощаю тебя, – выдохнул Артём, и эти слова были самыми трудными. – И я прощаю себя. За свою злость. За то, что не понял тебя тогда. За тот звонок…

В тот миг произошло нечто. Отец закончил есть. Он отодвинул тарелку, положил вилку и нож аккуратным крестиком. И затем, впервые за весь этот бесконечный ужин, он поднял голову и посмотрел прямо на Артёма.

Не сквозь него. А на него.

Его глаза были по-прежнему пусты, но в их глубине что-то дрогнуло. Словно далёкая-далёкая молния на горизонте ночного неба.

Он не сказал ни слова. Он просто смотрел. И в этом взгляде, длившемся всего три секунды, Артём увидел всё. И усталость, и немой вопрос, и даже… отблеск чего-то, что могло бы быть сожалением.

Потом отец медленно, с трудом, будто против воли, перевёл взгляд на тёмный экран телевизора.

И телевизор ожил.

Не вспышкой изображения, а звуком. Одинокий, пронзительный звук. Звук телефона. Старого, дискового, с механическим треском. Он звонил один раз. Два. Три.

Артём замер, сердце его бешено заколотилось. Это был тот самый звонок. Последний звонок.

На экране телевизора не было картинки, только ровная серая муаровая рябь, и сквозь неё доносился этот бесконечно одинокий, неотвеченный звонок.

Отец сидел, уставившись в экран, и его лицо оставалось каменным. Но по его щеке, медленно, преодолевая сопротивление, скатилась единственная, чистая, блестящая слеза.

Она была настоящей. Не частью проекции, а чем-то иным. Каплей живой боли, прорвавшей плотину всех этих лет молчания.

Артём не мог дышать. Он видел это. Он видел, что его отец, настоящий, живой отец, где-то там, в реальности, возможно, стоя у его больничной койки, тоже плакал. Или плакал тогда, в тот день, не дозвонившись.

Слеза упала на скатерть, оставив маленькое тёмное пятно.

И комната начала меняться.

Стены поплыли, цвета снова побежали, как акварель под дождём. Стол, телевизор, тарелки – всё начало терять форму. Отец медленно растворялся, словно его фигура была нарисована на воде, и кто-то провёл по ней рукой.

Но прежде чем он исчез полностью, его губы дрогнули. Беззвучно. Но Артём прочитал по ним два слова.

«Прости, сынок».

И всё исчезло.

Артём снова оказался в пустоте. Но на этот раз он не лежал на обсидиановом берегу. Он стоял на коленях, и его тело сотрясали беззвучные, сухие рыдания. Не от горя. А от освобождения. От того, что тяжкий груз, который он нёс в себе всю жизнь, вдруг стал легче. Он не сдвинулся с места, но его вес перераспределился.

Он простил. И был прощён. Не словами, а той единственной слезой.

Когда он поднял голову, он увидел, что стоит в том же зеркальном коридоре, откуда начал путь к комнате Мальчика. Но теперь одно из зеркал в стене было другим. Оно не было тёмным. В нём, смутно, искажённо, но он увидел не просто свой силуэт, а своё лицо. Искажённое болью, но – целое. И в глазах его, впервые за долгое время, был не страх, а понимание.

Из темноты позади него снова донёсся насмешливый голос Актёра, но на этот раз в нём слышалась лёгкая, почти неуловимая трещина.

«Трогательно, до слёз. Буквально. Надеюсь, тебе понравилось это шоу одного актёра? Потому что всё, что ты видел – это лишь твои собственные фантазии. Он никогда бы не попросил прощения. Ты это знаешь».

Артём медленно повернулся к пустоте, откуда доносился голос.

Я знаю, что это было реально для меня, – мысленно ответил он, и его внутренний голос прозвучал твёрже, чем когда-либо. – И этого достаточно.

Голос Актёра язвительно фыркнул, но не стал продолжать. Он отступил.

Артём стоял один в коридоре, глядя на своё отражение. Он прошёл через две комнаты. Две незавершённые истории. Он не «закрыл» их, не поставил жирную точку. Но он сделал нечто более важное – он изменил к ним отношение. Он начал диалог.

Он не знал, какая комната ждёт его следующей. Но теперь он знал, что у него есть сила, чтобы войти в неё. Сила принятия.

Сделав глубокий, ровный вдох, он шагнул навстречу следующей тени своего прошлого.

ГЛАВА 5: Голос из-за двери

Тишина, в которую он провалился, была иной – не безмолвной, а звенящей от неозвученных вибраций. Артём стоял в абсолютной темноте, и лишь эхо от последнего вздоха отца ещё колыхалось в подкорке, как затихающая нота. Он ждал нового витка боли, нового погружения в забытое воспоминание. Но вместо этого его обступила пустота. Густая, тяжёлая, пахнущая озоном после грозы и старыми камнями.

Он был в коридоре. Том самом, бесконечном зеркальном коридоре, откуда начинались все пути. Но сейчас зеркала были тёмными, матовыми, будто покрытыми инеем. В них не отражалось ничего, кроме смутной тени его собственной фигуры.

И тогда он услышал.

Сначала – тихий смех. Глухой, идущий будто из-за толстой стены, но на удивление чёткий. В этом смехе не было радости. Это был смех-оценка, смех-приговор. Он скользнул по нервам Артёма, как лезвие по шёлку.

– Ну что, получил свою порцию катарсиса? – произнёс Голос.

Он был таким, каким его описал Сторож – уверенным, насмешливым, отточенным. В нём слышался собственно Артёмов бархатный тембр, но доведённый до идеала, лишённый всех случайных шероховатостей, всех следов неуверенности. Это был голос, привыкший продавать, убеждать, доминировать.

Артём замер, вглядываясь в тёмные зеркала, пытаясь найти источник.

– Не утруждай себя, – продолжал Голос, и теперь он звучал прямо за его спиной.

Артём резко обернулся. Никого. Только бесконечная перспектива его собственных тёмных отражений.

– Я не в твоём жалком пространстве. Я – в стенах. В воздухе. В самой структуре этой… детской площадки для неудачников, – Голос помедлил, наслаждаясь собственным сарказмом. – Ты действительно думаешь, что та слеза что-то изменила? Что папочка вдруг возлюбил тебя всем сердцем?

Это было реально, – мысленно парировал Артём, чувствуя, как знакомый холодок сомнения ползёт по спине.

– Реально? – Голос рассмеялся снова, и этот смех был похож на лёгкий, изящный удар током. – Дорогой мой, реально лишь то, что можно пощупать, измерить и, желательно, монетизировать. Всё остальное – нейрохимия, иллюзия, порождённая твоим нежеланием смотреть правде в глаза. А правда в том, что он был слабым, сломанным человеком. Как и твоя мать. И ты, следуя их примеру, решил заняться самобичеванием вместо того, чтобы принять простой факт: ты стал сильным вопреки им. И именно я сделал тебя сильным.

Слова падали, как капли кислоты, разъедая только что обретённое хрупкое равновесие. Артём вспомнил «Зал Побед», о котором упоминал Сторож. Коллекцию триумфов. И часть его, та самая, что годами жила этим, с жадностью ухватилась за эту мысль. Да, именно так. Он всего добился сам. Своим умом, своей волей, своим… Актёром.

– Вспомнил? – Голос стал слаще, заговорщицким, словно делился самым сокровенным секретом. – Первая крупная сделка. Тот старый скряга Дмитрий Петрович. Он вёл себя как последний хам, унижал тебя, ты помнишь? Ты вышел в туалет, посмотрел в зеркало, и я сказал тебе: «Надень маску. Стань тем, кого он боится». И ты надел. Ты вернулся и разнёс его в пух и прах. Ты получил контракт. Ты получил уважение. Я это сделал. Не твой плаксивый мальчик в песочнице. Не та тень, что рычит в подвале. Я.

Артём сжал кулаки. Он помнил тот день. Помнил вкус победы. И помнил странную пустоту, наступившую после, когда маска отлепилась от лица, оставив кожу онемевшей.

Ты сделал из меня марионетку, – бросил он мысленный вызов.

– Я сделал из тебя Победителя! – Голос внезапно вспыхнул гневом, и это был первый сбой в его идеальной дикции. – Я спасал тебя раз за разом! Когда та дура Лиза бросила тебя, кто заставил тебя встать, одеться и пойти на вечеринку, где ты познакомился с тем самым клиентом из Дубая? Я! Когда ты провалил тот проект в институте, кто написал за тебя блестящую, хоть и абсолютно лживую, объяснительную записку? Я! Я – твой щит и твой меч. А они… – он язвительно фыркнул, – они предлагают тебе просто… сдаться. Принять свою слабость. Стать таким же никчёмным, как они все.

Внезапно одно из тёмных зеркал в стене просветлело. В нём возникло изображение. Артём увидел себя – в идеально сидящем костюме, он стоял на сцене перед сотнями людей. Его лицо было спокойным и уверенным, жесты – отточенными и властными. Зал смотрел на него с восхищением. Это был триумф. Это был Актёр в его лучшей роли.

– Смотри, – прошептал Голос, уже снова полностью владея собой. – Смотри, кем ты можешь быть. Сила. Уважение. Контроль. Всё это твоё. Просто перестань копаться в этом психиатрическом отстойнике и вернись ко мне. Мы отстроим «Вершину». Мы будем править этим городом. Мы будем…

Изображение в зеркале вдруг дрогнуло. Уверенное лицо на сцене на мгновение исказилось, стало напряжённым. В глазах мелькнула паника. Исчезла так же быстро, как и появилась. Но Артём это уловил.

Ты боишься, – вдруг осенило его.

Голос замолчал. Впервые за всё время в его тишине почувствовалось напряжение.

Ты боишься, что я их услышу. Что я найду в их «слабости» что-то настоящее. Что-то, что сильнее тебя.

– Не смей… – Голос прозвучал тихо, но с опасной, шипящей ноткой.

Ты боишься, что, когда я соберу все осколки, тебе в этом новом зеркале не найдётся места. Что ты – всего лишь пустая рамка.

– Я – твоё лицо для этого мира! – взорвался Голос. Его крик прокатился по коридору, заставив вибрировать тёмные зеркала. – Без меня ты – никто! Нищий художник, плакса, неудачник! Ты вернёшься к своим рисункам и будешь влачить жалкое существование, пока не сгниёшь в безвестности, как твой отец!

Эти слова, такие жестокие и такие… знакомые, обрушились на Артёма всей своей тяжестью. Это был его собственный, самый глубинный страх, облечённый в плоть и кровь. Страх, который годами гнал его вперёд по карьерной лестнице, заставляя работать на износ.

Он закрыл глаза, пытаясь отгородиться от этого наваждения. И в темноте своих век он снова увидел Мальчика. Не плачущего, а сосредоточенно рисующего. Увидел слезу отца. Услышал тишину, которая была не пустой, а наполненной смыслом.

Он открыл глаза и посмотрел прямо в то зеркало, где секунду назад был его триумф. Теперь оно снова было тёмным.