- -
- 100%
- +
Зайкова и Базлеева, не смотря на злодейства, учинявшиеся ими, отпели в церкви по христианскому обычаю, и похоронили под одним крестом.
Остались на белом свете всего двое из друговей – ухорезов: Житьев с Мурановым. Вслед за Данилой и Муранов женился, дети пошли безостановочно. Один за другим.
А тут начались такие события, что удальство свое пришлось позабыть.
По-другому запела деревня:
«Сидит Ленин на телеге,
Два нагана по бокам…
Разделить в деревне землю,
Он решил по едокам…»
Глава 4 Тревога в Уваровке
Было это уже в 1931 году. Комитет бедноты заседал в Уваровке весь день. Из района пришла разнарядка на переселение из Уваровки в северные края двадцати восьми семей из трехсот проживающих в селе.
Выбирали тех, кто побогаче, чтобы не мешали коллективизации, да тех, в чьих семьях было побольше мужиков. Молодой стране Советов нужны были в малолюдных, но богатых ресурсами районах, молодые сильные руки…
Спорили до посинения, накурили, наматюкались, прихватили и ночи. Все-таки непросто было разрывать веками сложившиеся отношения в хуторе. Тут уж не разберешь кто сват, кто брат, кто деверь, кто свояк… Считай, весь хутор родственными связами переплетен.
Однако зависть да жадность не признает ни каких уз: ни кровных, ни дружеских, ни соседских. А соседских – тем более. Нет ничего тягостнее межевых споров, сколько страстей кипело всегда на межах? И косами секлись и топорами махались…
Когда это было еще?
Может быть, накануне гражданской, когда жаждали и ждали передела земли… Вот тогда ожесточение друг против друга, кажется, достигло предела… И покатилась колесница гражданской войны из конца в конец бескрайней матушки Росси. Умылась она кровью людской и не только умылась, по колена зашла в эту кровавую Лету…
Но только разделились, только продотряды, вышли из деревень и хуторов, как пришел НЭП. Новая экономическая политика, открывшая ворота народной инициативе и предприимчивости.
У Данилы Андреяновича с Авдотьей Ивановной наплодилось пятеро сыновей да дочь. Данила Андреянович сумел хорошо подняться во время НЭПа. В хозяйстве – пасека на пятьдесят семей, водяная мельница на ручье, три лошади, пять коров, сад, приличный запас пшеницы… Но и трудиться приходилось с утра до ночи. Не разгибаясь…
И вот Данила Андреянович со своей семьей попал в списки выселенцев. Он еще не знал этого. Ночь провели, хоть и тревожную, но все же не верилось, что их многодетную семью тронут с места.
…На следующее утро хутор потрясла страшная весть. Ночью неизвестные порубали комбедовцев шашками и сбросили в колодец.
А еще через день хутор огласили душераздирающие вопли женщин. В хутор вошли чекисты с тачанками и пулеметами. Началось выселение.
У чекистов были на руках списки на выселение. Видимо, комбедовцы успели передать их в район с нарочными.
И вот ранним утром к дому Житьевых подкатила тачанка с чекистами и подвода, предназначенная для перевозки семьи на железнодорожную станцию.
Вся семья была в сборе кроме старшего сына, которому уже минуло пятнадцать годов. Николай был в соседнем хуторе на беседке. У него даже зазноба была – поповская дочь.
Чекисты с народом не церемонились. Зачитали решение несчастного комбеда, нашедшего свой конец на дне заброшенного колодца, о переселении семьи Данилы Житьева в северные края. И смело вошли в хату.
– Возьмите с собой только все необходимое, – сказал жестко чекист из города. – Там на месте размещения вам выдадут все, что потребуется. Ваши вещи, инструмент, предметы обихода, все будет описано и отправлено на хранение до востребования.
– А животин куда? Подыхать оставим? —Хмуро спросил Житьев.
– Скот, мельницу, пасеку Советская власть у вас реквизирует, о чем так же будет составлен соответствующий документ.
…Да, не тот уже стал Данила Андреянович, георгиевский кавалер, атаман уваровской шайки. Засосало его в болотину хозяйственных забот, пятнадцать лет копеечку к копеечке собирал, свое хозяйство поднимал, о детях пекся, жену голубил…
И только бы все на лад пошло, как новая беда свалилась на крестьянские головы: коллективизация, переселение…
Нет больше у Житьева воли сопротивляться обстоятельствам. Не бодаться теленку с дубом. Себя бы сохранить для того, чтобы сохранить семью и ребятишек. Поэтому, опустил он некогда буйную головушку, принял покорно судьбинушку.
А вот Авдотья Ивановна подчиниться приказу не пожелала, напялила на себя шубу, коты, полушалок. А жара стояла неимоверная.
Выкатилась она с ребятишками и узлами на двор, а в узлах увязаны уже самовар, посуда, постельные принадлежности, перина и подушки…
Тут на нее чекист налетел.
– Куда-ты, баба дурная, прешься с этим скарбом. Сказано: только необходимое.
Ухватил он Авдотью Ивановну за рукав и принялся стаскивать шубу. Не выдержала Авдотья такой бесцеремонности, оттолкнула чекиста.
А тот снова налетает коршуном, за рукав стягивает шубу. Видно, самому поглянулась шуба-то.
– Люди добрые! Грабят среди бела дня! – Заголосила она от отчаянья. – Кто-нибудь, помогите!!!
Некому прийти на помощь Авдотье Ивановне. По всему хутору то тут, то там плач бабий волнами плещется из конца в конец, а вслед за ним и дети от страха ревут.
Свои Житьевы принялись рыдать:
– Мамка! Боимся, мамка! Куда нас?
Данило Андреянович в хате сидит, бумаги подписывает, белый, как мел, так зубы сжал, что зубы крошиться начали…
А тут во двор старший сын Никола забегает. С гулянки пришел. Парень уж в пору вошел, в плечах – косая сажень, уже наработался по хозяйству, силы набрал. А характер, что сам Данила Андреянович в молодости. Бедовый.
Видит, Николай, что чекист его мамку треплет, налетел на него, сбил с ног и пинать принялся.
– Убью, за мамку убью, гада! —Заорал он в ярости.
На него навалились чекисты, но Никола раскидал их, как снопы кидал на гумне.
Выскочил на крыльцо Данила, да одумавшаяся Авдотья, бросилась на него и связала своими руками его руки, вздувшиеся каменными буграми мышц.
– Данила! Остановись! Дети у нас.
Чекисты заломали, наконец, Николу, связали веревками.
– Вывези его в лог и пристрели, как собаку, за сопротивление властям, – сказал старший чекист вознице.
Николу подтащили к повозке и опрокинули навзничь в телегу.
Авдотья рухнула без чувств. Вновь дети заголосили так, что тошно небесам стало. Телега, заскрипев, выехала со двора.
– Мамка, тятя! —Прокричал Никола. – Не поминайте лихом!
И снова окрестность огласилась рыданиями.
Немного времени спустя в логу сухо лопнул выстрел.
– Все, дети, потеряли мы Николу, – выдохнул горько Данила Андреянович и отвернулся, чтобы дети не видели его слез…
Глава 5. Дорога на Север
Набралось десятка три подвод с несчастными переселенцами. Они скорбно ехали по тракту под конвоем чекистов. Пулеметы хищно нацеливались на людей, которые потеряли волю сопротивляться, Даже дети перестали плакать.
В полном молчании прибыли на станцию, где их ожидал эшелон с телячьими вагонами, разместились и под конвоем опять же тронулись в путь.
– Скорей, скорей, – стучали колеса.
Мелькали полустанки, станции, плакаты на зданиях: « Даешь, индустрию!», котлованы будущих заводов, вереницы людей с тачками в непрерывном движении. Страна напоминала разворошенный муравейник.
Сталин торопился: война вот – вот придет на порог. Это будет война моторов и машин… Страшная война на уничтожение.
Через несколько дней эшелон пришел в старинный городок, на краю которого стоял величественный монастырь за высокими каменными стенами, превращенный в пересыльный лагерь.
Еще через день к монастырю подошла баржа с буксиром, и Житьевых вместе с другими выселенными уваровцами погнали на баржу.
…Все еще стоял июль. Было тепло и красиво. Ночью звезды отражались в реке и, казалось, что это спасительный ковчег Ноя плывет Млечным путем в бездонном космосе.
Туманными утрами слышно было, как в заливах бьется рыба, гогочут гуси и крякают утки.
С рассветом переселенцы увидели, что баржа плывет в высоких берегах, обрамленных золотыми сосновыми борами. Время от времени леса расступались и взору являлись северные деревни с огромными, рубленными в лапу домами в два этажа с мезонинами по двенадцать и более окон по переду.
Такое богачество трудно представить степному человеку. Под одной крышей были тут и хозяйственные постройки и скотный двор и сеновал…
Часто к хозяйственным постройкам примыкал еще один точно такой же дом. Зимовки, бани, амбары, поленницы дров, сложенных шатрами, стога сена окружали жилища. В реке по грудь в воде стояли коровы и лениво жевали жвачку, равнодушно разглядывая переселенцев. Стада овец ходили по берегу, ребятишки с радостным гомоном плескались в реке.
И постепенно тревога и отчаянье стали уходить из сердец степных крестьян.
– Вот это жизнь! – вздыхали уваровцы. – Ишь, как основательно здесь крестьяне живут.
– А за счет чего? Говорят, земли здесь не больно плодородные.
Сопровождавший их комендант будущего поселения, он из учителей направлен был на эту работу, погордился:
– Здесь никогда не было крепостного права. Здесь люди вольные жили. Раньше как было: уберут урожай, реки встанут, сбиваются в артели и – за Урал в Сибирь соболя ловить. А соболь он покруче золота ценился.
– Вот как, – дивился народ.
– Да так всю Сибирь и прошли до Тихого океана. А потом и океан не преграда, перебрались на Аляску, в Калифорнию.
– Это ж надо характер иметь за десять тысяч верст харабродить вдали от дома… Что за дивный народ? А свои богатства не тронуты.
– Здесь – Север, граждане переселенные. Климат суровый. Здесь выжить можно только сообща. И землю у леса отвоевать, и дома построить, от ворога борониться. Все обществом, соборно, артельно.
…На третий день буксир притащил баржу в еще более древний городок, в котором, казалось, церквей было больше, чем домов.
Переселенцев перегрузили на этот раз в маленькие карбасы и бечевой потащили дальше по маленькой речке Дороманке.
С одной стороны над рекой нависали могучие сосны, порой берега ее осыпались и корни деревьев обнажали свою державную суть… Иная сосна не выдерживала и падала с высоты береговой кручи, почти перегораживая реку. На другом берегу буйствовали многоцветьем заливные луга. Пчелы сновали над рекой, нагруженные тяжелыми взятками нектара.
– Прежде, – рассказывал комендант, – эти луга были монастырскими огородами и местом для рыбной ловли, о чем свидетельствовали перекопи, ведущие из реки к потаённым луговым озерам. Теперь монастырь закрыли. Ценности его реквизировали на нужды индустриализации, а монахов отправили строить социализм.
Через несколько километров переселенцев высадили на небольшой полянке среди дремучего сосняка, которому было ни как не меньше трехсот лет.
Охрана куда-то исчезла. Ночевали в шалашах. Готовили на кострах. Купались в реке.
Впервые за все это время Данила услышал детский смех.
Наутро приплыли на лодках местные мужики, комендант, привезли топоры, пилы инструменты. И тайга огласилась визгом пил, звоном топоров и треском поваленных сосен. Хотя многим степнякам пришлось учиться плотницкому и лесному делу.
– Здесь, – сказал веселый улыбчивый комендант, – будет поселок лесоучастка, в котором и предстоит жить вам – будущим лесорубам. Вы, верно, и леса еще настоящего не видывали. Назовем этот поселок Сосновым. Здесь на десятки километров нетронутая тайга. В тайге зверя полно, в реке – рыбы.
Не какой-нибудь, а стерляди. Огороды разобьете, покосы расчистите, скотиной обзаведетесь. Так что, не пропадете. Еще вам государство и деньги будет платить за работу. Хорошие деньги! Будете, как сыр в масле…
Люди, собравшиеся вокруг улыбчивого коменданта, слушали и не верили в счастливое будущее. Сомневались. Насильно нельзя сделать людей счастливыми.
Но пространство будущего поселка преображалось на глазах. В первую очередь срубили просторную баню.
На понтоне притащили дизельную электростанцию, поставили столбы, протянули провода, запустили лесопилку.
Бараки уже стояли под крышами, когда из-за Медвежьего болота через гать пришли местные кирпичники, отец с двумя сыновьями. Они подрядились сделать кирпич для печей. Им выделили помощников из переселенцев, поставили задачу: к сентябрю кирпич должен быть готов.
Старик кирпичник обошел с лопатой берег, и забил в одном месте колышек.
– Здесь глина та!
Сыновья с помощниками сняли дерн, под которым лежали пласты красной глины. В эту глину возили бочками воду, с пилорамы доставляли опилки, по всей вскрытой площади водили лошадей, которые перемешивали глину с водой и опилками.
Тем временем изготовили рамки для формовки кирпичей и стеллажи для сушки.
На обжиг собралось все будущее население. Вкруг просохших кирпичей были выложены дрова и подожжены. Пламя лизало небо, видно было через сгорающие дрова, как кирпичи становятся красными, алыми, розовыми…
Наутро приступили к кладке печей.
Глава 6. Беглец с того света
Года через два дождливой осенней порой семейство Житьевых, отужинав, расползлось, кто на печь, кто на родительскую кровать, кто на полати.
Данила Андреянович, вернувшись из леса, точил свой инструмент – пилу лучковку. Это большое искусство – наточить пилу и сделать меж зубьев ее такой развод, чтобы иголка, положенная в самом начале полотна, проскользнула до конца его без помех.
Зато и пила шла в древесину, как нож в теплое масло. Очень скоро Житьев стал выполнять две нормы за смену, потом три…
Его портрет вывесили на Доске Почета в районе, о нем писали в газетах, как о стахановце.
Прав оказался комендант. Деньги в лесной отрасли, в отличие от сельского хозяйства, работники получали очень даже неплохие. Разбили переселенцы огороды, на которых всё на удивление росло в большом изобилии. А уж на рыбалке Данило Андреянович собаку съел. Никакой выходной без рыбников со стерлядкой не обходился. Корова в хозяйстве появилась – что не жить?
А между тем на родне свирепствовал голод. Приходили какие-то мрачные отрывочные слухи. И порой у переселенных уваровцев рождалась мысль, что это переселение спасло их и их детей.
А у Житьевых уже сыновья поднялись. Трое в лесу с отцом пробовали силы сучкорубами. Одно плохо, школы нет.
Младший Егор ушел в город учиться, прижился у брата Данилы Андреяновича Петра Андреяновича, который жил одиноко, работал на запани, составлял плоты для буксировке по рекам, и в этом деле проявил себя большим мастером. А вслед за Жоркой ушли и другие Житьевы за образованием да женихами.
А тут были каникулы, все у родителей собрались. Дочка читала книжку былин про богатырей:
– Здравствуй и ты, крёстный батюшка, славный пахарь Микула Селянинович, – отвечал Илья Муромец и поведал-рассказал о кончине Святогора-богатыря.
Подошёл Микула Селянинович к малой сумочке перемётной, взялся одной рукой, поднял котомочку от сырой земли, руки в лямки продел, закинул сумочку на плечи, подошёл к Илье Муромцу да и вымолвил:
– В этой сумочке вся тяга земная. В этой сумочке я ношу и тягость пахаря-оратая, и хоть какой богатырь ни будь – не поднять ему этой сумочки.
Данила Андреянович даже свой инструмент отставил. Это откровение поразило его.
– Вот как правильно сказано-то. Ни кому этой земной тяготы не поднять, кроме крестьянина. На нем вся тяжесть нынешняя. Он страдает… Мы то что? Раскрестьянили нас. Пролетарии. Пролетариям – почет и уважение. А с крестьян три шкуры дерут… Со света сживают. Скоро некому будет земные тяготы нести.
Авдотья Ивановна перекрестилась на красный угол и поправила свечку перед Николаем угодником, вспоминая старшего своего, безвинно погибшего Николу Даниловича.
– А ты, Авдотья, погоди убиваться, – сказал, понизив голос, Данила Андреянович, чтобы не слышали дети. Думается мне, жив он.
– Как жив? – Вскинулась Авдотья.
– А так. Пуля, которой стреляли в него, ушла ветер искать. Уж я – то знаю, как пуля в человека входит. Тут совсем другой звук был в логу-то. Жив, Николай. Дай, срок. Объявится.
– Так уж два года минуло.
– Объявится.
И верно, Данила Андреянович оказался провидцем. То ли какая существует связь между родственными людьми, невидимая и не осязаемая, но все эти годы жила в его сердце уверенность, что старший его, Никола, жив и соединится рано или поздно с семьей.
Не говорил никому, боялся, что чекисты примутся искать воскресшего человека.
…Прошло еще немного времени, и поздним вечером в окошко Житьевым постучали.
Замирая сердцем, Авдотья отодвинула занавеску и тут же села на лавку.
– Микола! – Прошептала она, лишаясь чувств.
Это и в самом деле был их старший Николай.
Он пришел из городка, куда добирался несколько суток, ночуя по деревням. Пароходы уже не ходили.
– Да как хоть ты нашел то нас. Мы ни кому не писали, да и некому особо писать. Всех родных из Уваровки выгребли, – хлопотала мать, собирая на стол.
– Вас теперь искать не трудно, – отвечал Никола. – Вот газеты про батьку пишут: ударник. – И он вытащил из нагрудного кармана сложенную газету. – Как прочитал, так сразу и поехал в вашу глухомань…
– Да где был-то?
– В Воронеж от голода бежал, сначала на мясокомбинат взяли бойцом, потом в Тулу перебрался. Я бы у вас остался, так по вашим спискам меня, поди, уж и в живых нет.
– Да, Микола, – сказал отец. – Мы тебя числили потерянным. И в списках переселенческих тебя чекисты вычеркнули, как расстрелянного. Но я-то чувствовал, что ты жив, в тебе не одна жизнь заложена.
– Да как хоть, скажи, спасся? Ведь на расстрел, тебя, голубчика, повезли. И я тебя грудью заслонить не смогла. – Заплакала мать.
– Да я вознице сапоги свои предложил, если отпустит. А тот и говорит: « Зачем мне тебя отпускать. Ты – враг народа. А сапоги я с тебя и с мертвого стащу.»
– Ой, и злодей! – Всплеснула Авдотья руками. —Сколько зла на земле Бог попустил. – И она начала истово креститься на иконы.
– Ну, и как договорились? – Данила Андреянович включился.
– А я ему, вознице, и говорю: «Да как ты будешь потом жить с этим. Ночью сапоги поставишь под кровать, а я и мертвый за ними приду… Схвачу тебя за бороду. Верни… Не тобой нажито…»
Тот подумал, подумал: «Сымай сапоги. И тикай по логу. А для верности я пульну в овраг, а ты тикай.» Вот так, мамка, тятя я и втик.
А потом голод! Это. мамка, представить трудно, что было. Люди как мухи по осени мерли, дети, старики… Счет, говорят, на миллионы шел. Хоронить не успевали.
Все, что было у колхозов в закромах, выгребли силой, оставили на произвол судьбы.
Отряды с винтовками и пулеметами в каждой станице, в каждом хуторе. Колхозников били, ставили к стенке, жгли пятки, чтобы выведать, не запрятана ли где у них пшеница…
.В одном хуторе двух колхозниц, после ночного допроса вывезли за три километра в степь, раздели на снегу догола и пустили бежать к хутору рысью.
В соседнем с ним колхозе людей били шашками, раскрывали колхозниками крыши и разваливали печи, как у саботажников.
Я все переживал за вас: как вы там с такой оравой… Нашел, слава Богу!
– Ну, теперь-то вместе. Чего-нибудь да придумаем, – сказал успокоенно Данила Андреянович. – Комендант у нас – человек.
За темными окнами начинался снегопад, скоро выбеливший и обновивший хмурый осенний мир.
Глава 7 Две десятилинейные
Санко Ястребов, простой деревенский мужик, плотник, единственный на всю округу строитель мостов и устроитель плотин был приговорен к расстрелу.
За год же до того события у Санка умерла жена, оставив на его попечение двоих детей, одного четырех лет, а второго – шести.
Санко стал присматривать себе жену.
А и смотреть было нечего, у него в батрачках работала соседка, Платонида. Скотину Санкову обряжала, коров доила, огород вела, за детишками присматривала, пока Санко на своих мостах и плотинах пропадал.
А надо сказать, что красы Платонида в свои шестнадцать лет была неописуемой, парни из-за нее с ума сходили и бились смертным боем.
Да и мужики мимо не могли без вздоха пройти. Вот какая была Платонида – Платошенька, русокосая, голубоглазая настолько, что можно подумать, что ее мать подобрала в цветущем льне..
И вот, когда Санко свободен стал, и жениться замыслил, то лучше Платониды жены себе не увидал. Хоть и молода была Платошенька, хоть и в батрачках числилась и за любую грязную работу бралась, но строга была и независима. Пройдет, бывало, с ведрами мимо королевой, да так пройдет, что у Санка дух займется.
И вот когда стало невмоготу, когда понял, что на четвертом десятке влюбился напрочь, не вздохнуть, ни выдохнуть, пал в ноги батрачке своей:
– Платошенька, свет мой ясный! Люблю, и век любить буду. Пойди за меня.
Это было в пору коллективизации. Санко справно жил, для кого-то и завидно. Какой еще доли искать батрачке безземельной. И мать натакала: иди, дочка, не сумлевайся.
Так вот Санко Ястребов зажиточный мужик, устроитель мостов и плотин, справлял с юной Платонидой Егоровной свадьбу.
Всего у него было в достатке. И денег, и коров пяток, и лошадей пара, и земля.
Позвали гостей, наварили пива, напекли, нажарили всего. Свадьбу смотреть, была такая традиция, собралось народу с нескольких деревень.
Гости за столами сидят, а зрители в избе, в сенях, на печи, на полатях, на завалинах, в окна пялятся.
Богатая свадьба. Две десятилинейные керосиновые лампы под абажурами сияют.
Это же какое богачество: десятилинейные! Завидки берут. Семилинейных-то в деревне не было…
Вот свадьба идет чин чином. Гости пьют и закусывают, смотрящие – глядят.
И были в сенях при раскрытых дверях среди смотрящих братья Харины.
Эти были в деревне активистами новой власти, агитировали народ в колхозы вступать, и к Санку Ястребову относились с недоверием. Тот как-то уклонялся от разговоров о колхозной жизни.
И вот этих братьев стали завидки забирать от сияния десятилинейных. Один из Хариных, Ванька Кривой, стал подбивать Колесенка, придураковатый малый такой был на деревне: все время рот – на огород и сопля на щеке:
– Мол, чего они тут разгулялись! Ни пива не поднесли, ни пирогов. Щелкни-ка ты им по лампам батогом!
Колесенок с дурной головы и выскочил, лампы у Санка побил. Все заорали, заскакали.
А Санко схватил ножик, столы перепрыгнул. Платонида метнулась перехватить его, да схватилась за лезвие рукою и всю ладонь разрезала. Кровь так и брызнула!
А Колесенок, видит, что неладно сделал, бросился бежать, прятаться.
А Санко нагнал его в сеновале, повалил. Слышали было только, как Колесенок вскричал: « Не губи, Санко, прости!». Потом захрипел.
Санко его на раз, как поросенка завалил.
…Свадьба распалась. Завязалась драка. Кто за Санка, кто против его… Зеваки меж собой схватились. И пошло, и пошло, как пожар полыхать. Кто с кем бился, за какую правду, не знают. Эта драка на соседние деревни перекинулась. И там пошло противоборство.
Кто победней – на колхозы смотрел с надеждой – одну
сторону взял, кто побогаче – другую.
Надо сказать, что напарник Санка по строительству мостов, Василий Егорович Долгоусов, в драке не участвовал, отошел в сторонку и глядел только, как народ друг другу носы квасит. Но куда от судьбы? Оказался едва ли не главным ответчиком, когда началось судебное разбирательство.
…Вот через неделю едут уполномоченные представители для разбирательства. Три человека. Собрали сельский сход.
Братья Харины – активисты стараются вовсю. Посадили на скамейку Санку Ястребова.
– Он против колхозов агитировал! – Ванька Харин поднялся. Даю показания.. – Он и Колесёнка, бедняка, убил по классовым соображениям. Да он не один тут воду мутил. У них тут целая банда кулацкая.
– Назовите поименно, – из президиума просят.
– А вот Василий Егорович Долгоусов.
Василий Егорович сидел как раз в первом ряду. Его так же кормило ремесло мостостроителя, и в он колхоз не собирался.
– Долгоусов то же от колхозной жизни уклоняется.
И еще какого-то мужика приплели.
– Агитация против колхозов – преступление. Только враги народа могут против коллективизации выступать. – Сказали из президиума.
И пошло-поехало. Про Колесёнка забыли уже. Кто-то обиженный в драке из зала кричит:
– Расстрелять их!
Еще синяки да ссадины от минувшей драки не сошли, отмщения требуют.
И постановили собранием: к расстрелу всех троих. И Санка, который свадьбу справлял, Колесёнка убил и драку учинил. И Василия Егоровича не за что, не про что, и третьего мужика, смутьяна, якобы.
В зале аплодисменты. Уж кто там аплодировал, кто голосовал – неизвестно. И голосовал ли кто…
И вот кричат из зала: