000
ОтложитьЧитал
Денек был хоть куда. Витька всплыл из глубины и лежал на спине, глядя в небо. Течение было быстрым, Витьку снесло на мелководье, где он временами задевал спиной речной вязкий песок, чиркал лопатками по камушкам. Вода нежно мурлыкала вокруг, весело журча и щекоча уши и щеки.
А наверху, над Витькой проплывали большие огромные облака, белые-белые, с дивными пушистыми краями на фоне голубого-голубого неба. По обеим сторонам реки над Витькой склонялись деревья. Тощие ивы-недоросли и растрепанные елки. Это казалось странным, видать, далеко заплыл, откуда бы взяться такой густой растительности вблизи пляжа?
Тут, по-видимому, река сделала поворот, увлекая Витьку на глубокое место, потому что тело его как-то нежно подмыло с левого бока в то время, как с правого накрыло волной, и уже через мгновение он увидел волнистое речное дно, камушки и валуны, и вихри песка, вздымающиеся в районе водоворотов.
Сквозь водяную стену просачивались солнечные лучи, и были они не как на земле, но совсем другие, тут они имели форму, словно солнечный свет был разрезан на длинные треугольные полоски, и казалось, будто не свет это вовсе, а просто вода состоит из разного цвета кусочков, словно мозаичное окно. Витька залюбовался рисунком, воображая, в какой большой пазл может сложиться вся эта мозаика.
***
– Мария! – стукнул Илья Петрович по столу кулаком, не выдержав долгих причитаний дочери.
Всхлипывания прекратились, немедленно, как и не бывало вовсе. Илью Петровича всегда поражала эта особенность женских организмов. Вот, кажется, рыдает так, что сейчас умрет от горя, и слез в них столько, откуда столько берется, и голос уж хрипит, и плечи дергаются, и сама вся трясется, а стоит гаркнуть – так куда все и пропало, как и не было ничего. Только кончик носа красный и глаза распухшие. И стоит молча, хоть бы икнула. Нет, куда там, словно это не она только что рыдала взахлеб.
Эта особенность очень раздражала Илью Петровича в женском населении Высинских Садов. Человек он был жалостливый по натуре, женских слез не мог выносить. Вот ведь как бывает, в молодости хряка мог кулаком в лоб зашибить, бывало, что уж, в город сколько лет отмотался мясником, всякого навидался, а женских слез вынести не мог.
А самое неприятное, как вот сейчас, он никогда не бывал готов к тому, что слезы так быстро прекращаются. Илья Петрович во всем любил логику. И в его мире все следовало его личному порядку. И как теперь, баба пришла и плачет – пункт первый. Пункт второй – заставить прекратить плакать, чтобы понять, что случилось. Пункт третий – начать разбираться.
С этими бабами до третьего пункта никогда не дойдет прямо, а всегда как-то боком, через огороды. Вот прошлый раз приходила Ангелина, и дело-то было плевое, Софья ее собаку взялась травить, но только, пока до этого дошло, чтобы это ясно стало, Илья Петрович должен был прежде узнать от Ангелины, что бабка Софьи увела от бабки Ангелины какого-то мужика, а через это бабка Ангелины бабке Софьи сделала какую-то черную работу, отчего бабка Софьи бабке Ангелины и так полчаса.
И вот теперь пришла Мария, рыдает. И, кажется, жизнь ее оборвалась, или конец света, или метеорит в огород упал и все имущество пожег, уж так заходится. А крикнул – и тишина враз. И что, главное, в тишине этой делать непонятно. Ведь никогда не ждешь, что так скоро, словно с обрыва вниз головой. Ведь нормальный человек он постепенно останавливается, все тише, тише, потом только замолкает. А тут раз и все. И что делать в этой тишине непонятно. И, главное, никогда не понятно, что дальше будет: это она остановилась, чтоб воздуху в грудь набрать для новой истерики, или и вправду устала и готова по-человечески решить. В любом случае действовать надо быстро, потому что если молчать, она точно заново начнет, видимо, полагая, что недостаточно поразила слушателя.
А вот быстро начать Илья Петрович не умел, то есть перейти к третьему пункту – начать разбираться было всегда нелегко, буксовал. Вот если бы эти женщины медленно плакать переставали, то он бы успел с мыслями собраться, а когда так вот раз и все – это, прямо скажем, проблематично. «А с другой стороны, ведь если прикрикнул и хотел, чтобы Мария замолчала, значит, имел, что сказать, а чего ж тогда молчишь?» – упрекал себя Илья Петрович.
Секунды отсчитывались словно молотками по вискам с обеих сторон. Первая, вторая, третья…
«Сейчас заголосит! Сейчас заголосит! – беспокоился Илья Петрович, глядя как медленно поднимаются плечи Марии, и ноздри ее расширяются, вбирая как можно больше воздуха внутрь, глаза округляются и ширятся, – Сейчас заорет!»
Илья Петрович в панике застыл, словно завороженный, будто глянул в глаза медузы горгоны и навеки окаменел, а она вот-вот разразится громким пронзительным криком.
«Надо что-то делать!», – лихорадочно соображал Илья Петрович.
– Ну что, – сказал он, удивляясь своему спокойному голосу. – Когда у Ерофеевых свадьба?
«Что? – пронзительно пронеслось в голове Ильи Петровича. – Какая свадьба?
– Ну, надо же было хоть что-то сказать, чтобы она не завыла, – там же на заброшенном пустыре сознания прозвучал ответ». И все, звенящая тишина, как говорится.
А глаза Марии сузились, брови ее насупились, и шея ее стала вытягиваться, как у гуся, который вот сейчас зашипит, как бы с недоверием к Илье Петрович, руки Марии поползли вверх по бедрам и уперлись крепкими красными кулаками примерно посередине серой кофты, и при этом локти в этот момент были направлены именно в сторону его, Ильи Петровича, как пики, словно бы с намерением проколоть этого несчастного Илью Петровича насквозь, голова Марии скосилась как-то набок…
«Господи, спаси и помилуй! – подумал Илья Петрович. – Зачем я вообще со всем этим связался! Вот оно мне надо?»
Мария как-то ширилась, будто туча наплывала с горизонта, и кто знает, чем дело кончится, то ли туча это выльется дождем, а может, разойдется громом, вихрем и пожжет Илью Петровича напалмом, огнем небесным, словом гневным, в комнате сразу же стало душно и потемнело. Илья Петрович сдвинул кружку подальше от края стола, к середине.
И поделом, Илье Петровичу. Мария столько всего рассказала, как пришла, и все ведь ясно и логично изложила и даже решение, необходимое озвучила, а он про свадьбу. Издевается что ли?
В общем, что уж, если вам пришлось быть свидетелем схватки бульдога с крокодилом, лучше всего, конечно, делать это издалека. Пусть их, мы вернемся к ним, когда они все же выдохнутся окончательно и станут безопасными.
А в чем, собственно, было дело.
Муж Марии, дочери Ильи Петровича, человек был душевный, прекрасный был человек, но абсолютно бесполезный в хозяйстве. Вроде той статуи, которую ставят в огороде, будь то лебедь, ловко вырезанный из крашеной шины, или гном, прихваченный на распродаже. Поначалу радует глаз и вызывает зависть соседей. Но со временем темнеет, портится, а уж переживши осень и вовсе становится мерзким и грязным. Пользы от вещицы никакой, радости теперь тоже, а выкинуть жаль, ну, потому что у соседей ведь тоже уже какая-то зверушка у калитки мокнет под дождем, кабы не было, и ладно, а так своего уродца выкинешь и вдруг начнешь жалеть, что ведь вот у соседа еще стоит, и нисколько не лучше, а у самого теперь дверь как у сироты. А ухаживать за статуем этим, ну, смешно. Еще ухаживать за ним, будто больше и заняться нечем. Стоит он страшный, всяк об него в сумерках спотыкается, но … но стоит.
Примерно так и с мужем Марии, только у нее эта игрушка еще и говорящая. Ну, и теплая, конечно. Смешно сказать, цветы дарит. Мария его несколько лет назад из города привезла.
Мария женщина ученая. С высшим образованием. Бухгалтер-экономист. Пять курсов и диплом. И муж. К диплому прилагался. Сокурсник. Виктор. Никто не брал. А Мария – вся в отца, такая же жалостливая. Да и красивый Виктор был, как ангел. И бледный весь такой.
Мария сама была в материну породу. Темные глаза, темные гладкие волосы, кожа смугловата, кость широкая, бедра такие крепкие, кожей туго обтянутые, что если встать посреди дверного проема и качнуть ими от одного косяка до другого, так по всему институту звон пойдет, и всякая вертикаль в нем дребезжать начнет в ответ, и звенеть будет шесть минут кряду. Такие были бедра у Марии, не всякий за один подход обхватить мог, а мечтали многие.
А вот Марье бы хотелось, чтоб мечтали об другом. Из-за проклятых этих бедер никто не сознавал в Марии прекрасной ее, нежной и трогательной души. Мария книги читала, про любовь, и плакала так, плакала… Все стипендию на глупости тратили, а Мария в книжный относила. Вот как. А книги, несмотря на высокую романтичность натуры, покупала, руководствуясь самым экономическим принципом, исключительно в мягкой обложке, без картинок. Ну, она не маленькая же, с картинками читать. А уж, поскольку все книги про любовь одинаковы, то и смысла покупать дорогие, конечно же, нет.
Как рыдала она по ночам над прекрасными образами дев, раздвинувших чресла свои в начальственных кабинетах и принужденных жить потом в роскоши, как чаровали ее наложницы, все не по своей воле обязательно, разных шахов, в настоящем времени в далеко прошедших и невиданных мирах. Всякую роль она незамедлительно мерила на себя, и в каждой было ей удобно невероятно. И все черты характера, которые были необходимы, чтобы быть принужденной стать королевой или что-то в этом роде было: ум, красота, сварливость характера, волевые качества лидера и острое неприятие сокурсников, к которым всем она без исключения выражала презрение (иначе, как заставить их полюбить себя?)
