- -
- 100%
- +
Первое предисловие
Сначала хочу рассказать о том, зачем я всё это пишу. Итак, небольшая предыстория.
Когда-то, в самом начале семидесятых, я был молодым доктором, а выглядел еще моложе и очень этого стеснялся: молодой – значит, неопытный. Для врача моложавость – фактор скорее отрицательный. Постепенно став не очень молодым доктором, я приехал в Израиль – естественно, безъязыкий и профессионально неполноценный. Пришлось учиться, учиться и еще раз учиться – мне кажется, даже больше, чем в свое время «завещал великий Ленин».
Брехт писал: «А когда я всему научился, я понял, что это не всё». В определенный момент мне стало скучно. Когда мой профессиональный стаж сравнялся со стажем рыбака из сказки Пушкина, я почувствовал, что мне всё осточертело – осмотры, рецепты, беседы с родственниками пациентов. А до пенсии оставались годы и годы!
Итак, ущемленный рутиной, я занудно плакался своим коллегам по работе, но плакался своеобразно, в своем привычном стиле – молотил полную хрень с физиономией игрока в покер. Например, в начале рабочей недели на вопрос «как дела?» я отвечал, что «дела у меня идут замечательно, и я чувствую, как в моих жилах словно лопаются пузырьки шампанского от переполняющей меня радости бытия – сколько я смогу сегодня посеять разумного, доброго, вечного!»
Когда до сослуживцев дошел наконец смысл сказанного, один из наших психологов определил, что у меня «экзистенциальный кризис» (какое красивое понятие!), и в терапевтических целях велел мне сублимироваться. Что это такое – «сублимироваться»? Ну, скажем, разлюбила парня девушка, а он не спился, не уехал на стройку в Сибирь или в Эйлат, а написал красивое грустное стихотворение, и весь пар любви ушел в гудок стиха.
Не имея никаких особых талантов, я стал мучительно искать пути для творческого самовыражения. Может, путь к сублимации лежит через хобби?
А какие у меня хобби? Ну, люблю я книжки читать, курить трубку, переписываться по электронной почте. И еще я очень люблю кошек. Я даже написал про них коротенький рассказ, – но на этом дело застопорилось. И, несмотря на прирост кошачьего поголовья в нашем доме, протекавший не всегда гладко («были схватки», я бы не сказал, что «боевые», но достойные описания), – казалось бы, смотри на любимых зверей и записывай то, что видишь, – писать об этом мне расхотелось.
Короче, кошачья тема «не пошла».
Были и другие попытки – в стиле «что вижу, то пою».
Тем не менее кошки, а вернее – интернетовский «кошачий» форум подкинул мне замечательную тему. Кто-то открыл на форуме рубрику «Как мы жили», и тут воспоминания о любопытных (и не очень) деталях и сценах моей прошлой жизни, что называется, «пошли косяком». И ведь как удобно – если традиционно представить нашу жизнь как дерево, то жанр «вспомнилось – записалось» – просто находка для меня! Можно спокойно гулять по стволу древа жизни, а можно прыгать с ветки на ветку, c листка на листок.
Замечательное достижение человеческого разума – компьютер – дает возможность свободно обращаться с текстом: где-то сократить его, что-то добавить. Компьютер, эта гениальная машина, специально создана для таких лентяев-графоманов, как я.
Короче, если вы думаете, что я просто так стучу по клавишам компьютера, вы неправы. Я лечусь.
Воспоминания пишут все кому не лень и те, кто перевалил определенный возрастной рубеж (у каждого – индивидуальный). Говорят, желание писать мемуары – это признак приближающейся старости. И вроде особенно интересного и вспомнить было нечего – каких-то исключительных событий в моей жизни не было…
И заранее прошу меня извинить за весьма относительное соблюдение хронологии. И за некоторые повторы в тексте.
Второе предисловие. Коза доктора Барнарда
Все любят докторские рассказы, даже сами доктора. Иногда они напоминают рассказы охотников – особенно байки «скоропомощников». Рассказу полагается иметь хороший конец – слушатель представляет себя на месте больного: вот было мне так же плохо, как в этом рассказе, но тут приехали, спасли и так далее. Те, кто остался недоволен оказанной помощью, часто любят помянуть клятву Гиппократа, которую как-то назвали клятвой Геракла (это я цитирую рассказ давнишнего моего друга, доктора из города Богородска, – ему попеняли Гераклом). Что касается меня, то я давал присягу врача Советского союза, и, поскольку Союза больше нет, то получается, что я свободен от клятв. Может, поэтому кое-что из написанного покажется вам циничным. Бывает и такое.
Когда-то я написал книжку, которая вышла колоссальным тиражом в 52 экземпляра и стала бестселлером у 52 человек. Называется она «Репортажи из психсарая». А теперь я хочу кое-что из этой книжки переписать, как-то ее дополнить – словом посмотрим, что получится. Есть и еще одна проблема: теперь пишут все и обо всем. Читателей катастрофически не хватает, а вот писателей хоть пруд пруди.
Но прежде всех моих историй я хочу рассказать о козе. А почему именно о ней – прочитайте и поймете. Эта история – очень короткая и единственная из всех правдивая, потому что все остальные мои истории – просто врачебные байки, и всякие совпадения с реальными событиями и лицами совершенно случайны.
Итак, история про козу и ее спасителя.
Как-то у Кристиана Барнарда, великого хирурга, спросили: сколько жизней он спас? Напомню, что именно Кристиан Барнард в 1967 году сделал первую пересадку сердца. Начинал он работать в глухой южноафриканской провинции семейным врачом еще в допенициллиновую эпоху.
Как-то позвали его ночью к больному пневмонией. А тогда пневмония протекала совсем по-другому – главное было пережить «кризис». Потом уже антибиотики всю эту клиническую картину изменили.
Так вот, Барнард лечил больного как умел, а состояние его все ухудшалось и ухудшалось. Тогда родственники больного посоветовались с шаманом, и тот рекомендовал завернуть больного в шкуру свежеубитой козы. Терять было нечего – коза так коза. Но Бернард попросил подождать еще чуть-чуть – вдруг кризис пройдет? И действительно, кризис прошел, больной раздышался, порозовел – словом, опасность миновала.
Было уже утро, когда Кристиан Барнард вышел от больного и увидел привязанную за веревку к колышку козу. «Коза! – сказал Бернард, – я спас твою жизнь!» И добавил: «Вот в этой спасенной мной жизни я уверен!»
А теперь задание врачам: давайте посчитаем наших коз.
Профмаршрут
Посвящается моему старому другу доктору Илье Лиснянскому, вовремя вправившему мне мозги.
Страх перед экзаменами – явление повсеместное. Есть даже специальный университетский курс, обучающий как справляться с этим страхом.
Но я на этот курс не пошел несмотря на то, что подступающий экзамен вызывал не просто страх, а настоящий ужас.
«Миша, доведи меня до той комнаты, где экзамен сдают», – как-то попросила меня впавшая в прострацию и невменяемость экзаменуемая.
Так что же это за вызывающее страшные бури испытание? А попросту –решается твоя судьба. Без риторических преувеличений.
Сдал – ты врач-специалист. Не сдал – человек с медицинским дипломом. Доктор, конечно, но с очень ограниченными возможностями найти работу.
Когда мы в 1990 году приехали в Израиль, я довольно плохо представлял себе, с чем придется столкнуться на пути своей профессиональной реабилитации. Знал, что надо сдавать какой-то экзамен, и всё. В 1989 году ввели экзамен для получения права на медицинскую практику, о нем-то я и был наслышан. И долгое время считал, что страшнее этой кошки зверя нет.
Я очень завидовал тем, у кого было 20 лет стажа – им автоматически давали эту самую лицензию и к тому же звание мумхэ (специалиста). Мне же с своими жалкими 14 годами стажа предстояла длинная-предлинная дорога к этим заоблачным далям.
Можно привести две примитивные аналогии того пути, который мне необходимо было пройти. Например, можно использовать исторические аналогии средневекового цеха – Ученик, Подмастерье, Мастер. Получив лицензию на работу (а для этого тоже нужно сдать непростой экзамен), ты становишься Учеником – в том месте, где тебя примут на ученичество. Потом ты сдаешь первый, письменный экзамен посередине своего ученичества – и ты уже как бы Подмастерье. В конце пути – последний, устный экзамен перед комиссией. Сдав эти три экзамена, ты становишься Мастером, специалистом (мумхэ). По-английски – «сеньором», у нас это слово произносят с ударением на первом слоге. Мумхэ параллельно преподает студентам и делает научную работу – един во всех лицах.
Другая аналогия – на языке книг и фильмов про лихие девяностые, получается еще интереснее и, главное, нагляднее.
После института ты получаешь ксиву – ришайон. И мы, получившие дипломы за границей, как бы считаемся только что окончившими медицинский факультет, но еще без права на медицинскую практику – в Америке это право называется «лайценс», а у нас «ришайон». Применительно к уголовной среде – ты просто мелкий воришка с первой ходкой в зону. Потом поступаешь на специализацию, сдаешь первый экзамен – алеф – и ты будто из «шестерки» превращаешься в солидного вора. Но только сдав второй экзамен – бэт, – ты превращаешься в вора в законе: специалиста по психиатрии, терапии, хирургии.
Я – психиатр в законе, если можно так выразиться. Наш сын пошел дальше отца и стал профессором медицины. Невестка – педиатр в законе.
На этом уровне мне как психиатру разрешено давать акты освидетельствования в суд, армию, для завещания, на вменяемость и пр., вести студентов, и пр.
Можно объяснить это и на российском новоязе. Кажется, на нем это называется «сертифицированный специалист».
И то, что всю эту молотилку/мясорубку мне как-то удалось пройти, не говорит моем героизме, так как он сходен с героизмом по приказу 227 от 28 июля 1942 года – «Ни шагу назад!». То есть когда сзади заградотряд с пулеметом, то можно и в атаку сходить.
Мой «заградотряд» – это мои, как это ни покажется странным, лень и отвращение к физическому труду. Которым пришлось бы заняться, случись мне не сдать экзамены.
А теперь немного повторюсь.
Самый-самый первый экзамен в начале пути к лицензии был по американской системе – четыре утверждения, одно из них правильное, или два из них правильные, или все четыре, или одно неверное. Проводился он на русском языке. В 1990 году в Израиль вместе со мной приехало еще 5999 врачей, итого нас было 6 тысяч. Для нашей подготовки при больницах были созданы курсы, и я на них ходил. И хлопал ушами, поскольку надо было сдавать ВСЮ медицину, а точнее – терапию, хирургию, гинекологию, психиатрию и детские болезни. Все эти темы фигурировали в экзаменационных вопросах.
Ну, мы, конечно, начали возмущаться, я имею в виду основную массу врачей, и вместо того, чтобы учиться, мы стали протестовать и требовать, чтобы экзамен отменили, так как мы и так компетентные, а кто не верит, пусть сразу пошлет нас в клинику, где мы и покажем, на что мы способны. Создали, разумеется, свою организацию, ходили на демонстрацию к Кнессету – словом, играла в нас митинговая демократия раннеперестроечного периода, бурлила и шумела, как вода в унитазе.
Интересно, что сейчас повторяется практически то же самое с врачами, учившимися за границей, – те же протесты, те же слова, те же лозунги и крики о том, что этот экзамен сдать невозможно.
Короче, первую ходку на этот экзамен я провалил и утверждал, что мне в возрасте под сорок его вообще не сдать.
Но, на мое счастье, я был отловлен моим приятелем еще по «той» жизни, который только что этот экзамен сдал. Это был Илья Лиснянский, мой друг, знакомый мне ещё по Москве. И усадил он меня за стол, и стал я учиться (а я еще и работал – книги в библиотеке по полкам расставлял). И велел он мне книги по медицине читать по-английски, сказав, что это вовсе не страшно и вполне доступно. И стал я по-английски читать. Короче, в декабре 1991 года я получил эту самую лицензию. А не встреть я старого друга – неизвестно, как сложилась бы моя судьба.
Но! Это дало мне только право заниматься медицинской практикой – не более того.
И стал я искать место для ученичества. А, как я уже писал, понаехала нас чертова уйма: когда такси привезло меня на экзамен для получения «ришайона», таксист аж ахнул: «Это всё врачи?» Сдавало одновременно, наверное, около двух тысяч человек. Действительно, редко увидишь такое количество врачей сразу. Сидящие, стоящие, лежащие на травке, жующие люди. И все – врачи. И все дрожат от страха. Но настоящий страх был еще впереди – последний, заключительный экзамен. А до него было еще ой как неблизко, потому что для того, чтобы стать «в законе», требовалось:
Отработать пять лет по специальности, в которые входят:
•
работа в закрытом отделении;
•
работа в открытом отделении;
•
полгода в неврологии;
•
год в поликлинике;
•
научная работа с публикацией в журнале.
Сдать два экзамена:
•
Первый – письменный – по американской системе, спустя половину срока, то есть через два-три года.
На иврите.
•
Второй экзамен – окончательный. Устный. В него входят:
–
вопросы по психиатрии – берешь билет и сразу отвечаешь;
–
клиническое интервью – приводят больного, 45 минут на беседу и клинический разбор случая;
–
неврология – три маленьких вопросика;
–
психотерапия – ты представляешь два реферата: «короткий» и «длинный» о двух твоих психотерапиях.
Они могут быть динамическими, поведенческими – какими угодно.
Завалил любую из частей экзамена – приходи через год снова.
Вот такой путь.
К слову, сейчас этот экзамен стал еще сложнее.
От природы я наделен весьма средними способностями ко всем наукам, включая языки. Но как-то вызубрил классическое руководство Каплана (это учится почти наизусть), кучу всякой литературы по психотерапии – от Фрейда до Коута и далее – и руководство по «Неврологии для дураков» Кауфмана (на самом деле это книга – руководство для психиатров).
Попутно меня как-то уволили, и я работал медбратом – без диплома медбрата, «подпольно». Уволили довольно противно и по-хамски, сказав, что я никогда не сдам никакие экзамены, что мне «слабо́» и, по Высоцкому, я «никогда не стану майором»!
А уволили меня из замечательного места, где сестры с видимым наслаждением хамили прямо в глаза.
Один из заведующих отделением рассказал мне, что потратил на свою психотерапию 40 тысяч долларов, и только благодаря этому он адаптирован к жизни. Судя по тому, что даже длительный курс психоанализа не смог заставить его не кидать в сотрудников тяжелые предметы (попадал он всё же в стенку, а не в человека, – оставалось радоваться тому, что он не учился гандболу), то у меня не хватало воображения представить себе моего старшего коллегу нелеченым. Видимо, его просто было нельзя спускать с цепи.
Незадолго до первой моей ходки на устный экзамен я пошел к колдунье – вернее, был отведен к ней женой. Сам я уже готов был идти куда угодно и просить помощи хоть у дьявола – подвернись он мне, точно заложил бы душу, не задумавшись ни на секунду.
Лицо колдуньи я помню плохо – женщина как женщина.
Она выдала мне колдовское оружие победы – один предмет фаллической формы, который надо было держать в кармане штанов, и второй – нечто, завернутое в промакашечьей консистенции бумагу с запахом мочи, забытой в ночном горшке на неделю. Второй предмет надлежало держать у сердца, строго определенным концом вверх, и с ним ни в коем случае было нельзя входить в туалет. Таким образом, помещенный в нагрудный карман рубашки волшебный предмет отчетливо вонял оттуда, а чтобы посетить туалет, мне требовалось раздеться до пояса.
Но обереги – и фаллический, и пахучий – меня не спасли. На экзамене мне стало плохо, и я попросил у экзаменаторов выйти в туалет, уже не обращая ни на что внимания, и исчез там надолго. По просьбе моей жены я был извлечен оттуда ассистентом, помогавшим на экзамене.
Выйдя на свет, к дальнейшему употреблению я был совершенно непригоден и отправлен в приемный покой. Скорее всего, у меня, говоря медицинским языком, была паническая атака. Это – совершенно не опасно, но очень противно.
Если бы у меня что-нибудь действительно сломалось внутри, мне бы полагалось отдать концы – так мне было скверно.
Но мое позорное бегство с экзамена проблемы не решило – сзади стоял всё тот же «заградотряд» под названием «безработица».
Надо было снова идти на этот экзамен.
И я пошел к психотерапевту. В конце концов, у колдуньи я уже был…
Моей сверхзадачей было на следующем экзамене избежать паники ощущений первого экзамена. Денег моя психотерапия стоила кучу, но оно того стоило – я научился расслабляться, и, хоть я и провалил этот экзамен второй раз, но хотя бы не уехал с него прямиком в приемный покой.
Именно на втором экзамене я погорел на любви. Ей действительно все возрасты покорны! Экзаменовали меня две тетки, обе помоложе меня и, видимо, в лично-семейной жизни не очень успешные.
Они спросили меня: «Что главное в семейных отношениях?»
Самое интересное, что я незадолго до экзамена читал на эту тему основательную статью – но ни авторов, ни даже на каком языке она была, я не помнил. А дело шло к концу экзамена – к тому времени я заливался соловьем уже четыре часа не переставая, и тут почувствовал, что еще два-три вопроса – и я не смогу назвать свои основные паспортные данные: имя, год рождения и даже пол.
В статье доказывалось, что самое главное – это взаимоуважение и терпимость, а вовсе не любовь. И о любви я не сказал ни слова. Услышав мой ответ, одна из теток подняла на меня грустные глаза и с придыханием спросила: «А любовь?», а вторая в такт ей закивала.
Я четко помнил, что как раз ценность любви в статье подвергалась сомнению, к тому же всё-таки это были не выпускные экзамены по литературе, на которых я раскрываю образ Наташи Ростовой.
Короче, я пострадал от любви.
Но я нарушил последовательность событий, сразу перескочив к заключительному экзамену – устному, а ведь ему предшествовал экзамен письменный.
Это была та же игра в вопросы и ответы, только уже не на родном языке, как при получении «ришайона», а на иврите. И конечно же, этот экзамен тоже прошел у меня с некоторым скрипом.
К концу экзамена – по той самой потогонной системе: минута на вопрос/ответ и так 150 раз, – я уже ни хрена толком не видел. Как потом выяснилось, моя близорукость, увы, частично сменилась дальнозоркостью, и пора было заводить себе бифокальные очки, которые я называл «мишкафей зикна». На русский это выражение переводится приблизительно как «очки прощай, молодость».
Моя будущая руководительница из города С. (см. рассказы про город С.) встала посреди этого экзамена, вся красная от гнева, и громко закричала: «Что это такое? Кофе не дают! В туалет не пускают!» – выбила дверь и вышла вон, на этом закончив свое так и не начатое психиатрическое образование.
Приятель и коллега, который сдавал экзамен вместе со мной, по его окончании решил подбросить меня до дома, и каким-то образом мы с ним угодили из Тель-Авива в Латрун вместо Ашдода – это сложно, но при желании осуществимо, – словом, до дома я добрался нескоро. А всё от того, что в головах наших было пусто, а во рту присутствовал вкус медной пули. Спустя где-то месяц я получил ответ, что экзамен этот я не прошел.
И вновь я засел за вопросы и книги, как вдруг, уже в декабре (а экзамен был в июле), я снова получил письмо из министерства здравоохранения – оказывается, что-то там пересчитали и в результате пересчета выяснилось, что экзамен этот я всё-таки сдал. Это был 1996 год.
В принципе, конечно, плох тот солдат, у которого в ранце нет маршальского жезла, но, когда я впервые настолько понял иврит, чтобы осознать систему профессионального медицинского обучения в Израиле, я почти твердо решил, что второй экзамен я не сдам – не потяну. Не по Сеньке шапка – уж больно трудно шел язык, да и всё остальное тоже не очень легко. Но постепенно я вошел во вкус и стал штурмовать этот бетонированный дзот окончательного устного экзамена…
Одолел я его то ли с четвертой, то ли с пятой попытки – впрочем, знаю немало людей, ходивших на этот экзамен и дольше. Однако немало и сдавших его с первого раза.
К устному экзамену лучше готовиться не в одиночку, а с кем-то вместе.
На это раз мне очень повезло. Моя Боевая Подруга была настроена очень серьезно – мы идет сдавать, и никаких! Надо сказать, что учиться она умела, памятью обладала блестящей, но ее сковывал страх, и из своих неудач она делала только один вывод (совсем как несчастный Конь на оруэлловском хуторе): «надо учиться еще больше».
Словом, мы сидели и учили, и учили, и учили – часов по 10– 12 в день. В тот момент, когда я почувствовал, что тронь меня пальцем – и из меня забьет кофейный фонтан, я стал глотать психостимулятор – он тогда практически свободно продавался в аптеке, на мое счастье. Прямо в канун экзамена он исчез – видимо, я скупил все запасы этого вещества в нашей стране.
На каком-то этапе мы сообразили, что моей жене, обычно отвозившей меня на экзамен, и так достаточно досталось, и нечего ей туда со мной ездить. Поэтому на экзамен со мной отправилась Машка, тоже моя коллега, которой вскорости самой предстояло преодолеть тот же барьер (что она, кстати, красиво и сделала с первого раза).
При входе, у ворот больницы, где должен был состояться этот «праздник знаний», я встретился с Боевой Подругой. Настроение у нее было самое решительное, примерно как у матроса Железняка, разгоняющего Государственную Думу: «Мы идем сдавать!»
В самом начале своего рассказа я уже писал о том, что с ней стало после первой части, а тогда показалось – ну просто кремень! «Рука зажата, в руке – граната!»
Вряд ли я бы прошел допинг-контроль перед экзаменом – мне кажется, что на каждый рецептор, который мог привести меня к желанному результату, было оказано соответствующее цели воздействие.
Интересно, что кто-то из экзаменуемых еще мог есть – там стоял стол с кофе, чаем и всякой легкой ерундой. Экзаменующая нас профессура что-то ела и пила – ну да, почему бы ей не попить кофе перед предстоящим кровопитием? До сих пор вид нашей профессуры, пьющей кофе, вызывает у меня в душе состояние смутной тревоги – видимо, сцена профессорского кофе/чаепития намертво в моем подсознании связана с этим экзаменом.
На первой, психотерапевтическо-психиатрической части, где надо было рассказать о проделанной тобой психотерапии, а потом тянуть два билета с вопросами на общепсихиатрические темы и сразу на них отвечать, я попал к двум экзаменаторам – весьма и весьма пожилым людям: мужчине и женщине, старичку и старушке.
Если кто-нибудь помнит фрейдовский «Случай с Анной О.», то у меня тогда возникло ощущение, что передо мной сидит та самая Анна О., сама ставшая психотерапевтом, и задает мне ехидные вопросы. Одетый в пиджак и рубашку с короткими рукавами (на самом первом экзамене я был в «счастливом» галстуке моего приятеля, но уж очень было душно), я вскорости, извинившись, сбросил пиджак – становилось всё жарче и жарче, потому что Анна О. вцепилась в меня сенильной хваткой. А мозги на психостимуляторном запале особо долго работать не могут – после этого запала, наоборот, наступает откат, и, как ни называй этот препарат «препаратом для студентов и стареющих актеров», есть у него недостатки, и немалые. Старушка же вцепилась в меня с вопросом типа «сколько лет длилась Столетняя война», и я размазался и стал цитировать источники: А. считал, что сто два года, а Б. – девяносто восемь. Но ни А, ни Б. Анну О. (назовем так условно моего экзаменатора) не устроили, и перестала она меня терзать, только когда сама гордо ответила, что эта война длилась сто лет, оттого ее и назвали «столетней». А я потратил на эту догадку столько сил!
А вопрос был такой: чем отличается эготерапия от селфтерапии?
Нужный ответ бы таким: в центре эготерапии стоит эго, а в центре селфтерапии – правильно – селф!
А меж тем пришло мне время идти на вторую часть, и меня буквально выволокли от разговорчивой старушки и молчаливого старичка и поволокли по коридору дальше, где блуждала в поисках места экзамена растерянная и пришибленная Боевая Подруга. Впрочем, я и сам наверняка имел диковатый вид.
Пройдя сам психотерапию, я научился расслабляться настолько, что как-то успешно «усыпил» себя в перерыве между экзаменами, чем, мне кажется, слегка потряс окружающую публику: вокруг шум и суета, как внутри пчелиного роя, а посередине всего этого кто-то относительно безмятежно спит.
Но на этот раз мне особо поспать не дали.
Вторая часть экзамена представляла собой беседу с больным, а также ответы по билетам, так же как на предыдущей части, только там были вопросы по психиатрии, а тут – по неврологии.