Вода

ГЛАВА 1

Беременность протекала благополучно, без токсикоза, и Лиза могла спокойно заниматься домашними делами, не прерываясь на тошноту или слабость. К концу девятого месяца Лиза подолгу энергично гуляла со своим грушевидным животом, растопыривая острые коленки и по-утиному отклячивая располневший зад. Не было серьезной одышки или распирания в тазу. Мальчик периодически толкался, но не слишком, как случается при гипоксии, просто иногда напоминал о себе чувствительным пинком пяткой под диафрагму и хуком в мочевой пузырь.

Тем не менее Лиза не могла справиться со сложным мучительным предчувствием. Муж Слава не очень понимал, что происходит, но он тоже изменился, стал угрюмее, смеялся как-то напоказ и выглядел ненатурально в своем оптимизме. Оба старались вести себя обычно, но выходило неубедительно. Как если на небе налилась гигантская синюшная туча, а дождя нет, и все вокруг понимают, что непременно начнется, и ливневый, но зонты пока не раскрывают, а дождя нет и нет, и тревожно, и все действия каким-либо образом связываются с одним – ожиданием.

Схватки начались на три дня раньше высчитанной даты. Лиза не паниковала, но ситуация была крайне волнительной. Они успели сообщить в перинатальный центр, и бригада врачей приготовилась к операции, и доехали они быстро, и вроде как все успели, но сам факт! На три дня раньше.

Лежа на операционном столе, обнаженная, с трясущимися от страха и внутреннего холода бедрами, Лиза смотрела в зеркальный потолок и представляла, что она огромная белая лысая гора и она же – птица, летящая в небе и смотрящая вниз на гору, на людей, которые шныряют вокруг.

Эпидуральная анестезия, преступно проникшая к корешкам спинного мозга, уже действовала – ноги безжизненно покоились у подножия горы. Одна из сестер мастерски провела катетер в нечувствительный низ, и Лиза увидела в зеркало, как по трубке в прозрачный пластиковый мешок горным ручьем побежала соломенного цвета жидкость.

Врачи почти не разговаривали, только анестезиолог подошел к ней, наклонился, сказал, что скоро начнут, и ввел в спину еще лекарства. В голове у Лизы зашумело, но глаза она старалась не закрывать. В зеркале было видно, как начали работу хирург и акушерка в стерильных комбинезонах. Они укрыли ее белой тканью, оставив отверстие внизу живота.

– Закройте глаза! – приказал анестезиолог.

Лиза молчала и продолжала упрямо смотреть кино на потолке, в котором должны были показать, как ее разрезают.

– Ваше право, – хмыкнул анестезиолог.

Зеркала устанавливались именно для этого – пациенты могли контролировать свое лечение на всех этапах, чтобы предъявлять претензии в медицинском суде. Для этого же в двух углах операционной висели треугольные круглосуточные камеры.

Хирург расположил над Лизой клешни робота, а сам разместился за консолью управления, напоминающей старомодную приставку для интернет-игр с дигитальными чувствительными «перчатками». Акушерка стояла рядом с Лизой, ее роль заключалась в быстром и аккуратном извлечении ребенка. Хирург погрузил кончики пальцев в джойстик, опустил голову к стереовидеоискателю, нацеленному на нижнюю часть туловища Лизы, и длинным штрихом указательного пальца привел в движение установку. Робот рассчитал глубину разреза, одним маневром нож рассек все ткани до брюшной полости. Акушерка вручную растянула края раны до нужного размера. Следующим движением врач раскрыл большую, уже твердую от напряженного сокращения матку. Крови не было – высокочастотный волновой скальпель и силиконовые простыни с повышенной впитывающей способностью предотвращали кровотечение. Никто не любил кровь. Это было неэстетично, очень старомодно и как-то слишком по-животному.

Лиза все видела, но с трудом различала содержимое раны. Она пыталась прищуриться и сфокусировать взгляд, однако медикаменты, циркулирующие в теле, мешали сосредоточиться. Она смогла догадаться, что все уже произошло, только когда акушерка запустила руки в матку. Лиза облегченно вздохнула и даже позволила себе закрыть глаза, но вдруг услышала:

– Чего?

Это хирург отреагировал на замешательство акушерки, которая, привычно захватив ребенка, остановилась.

– Чего зависла? – повторил хирург. – Давай!

– Похоже, мумификация, – тихо сказала акушерка.

Лиза не знала, что означает это слово.

– Вынимай! – приказал хирург.

Ребенка достали, крика его Лиза не услышала. Она тщетно пыталась сопротивляться наркотическому расслаблению и запрокинула голову, спрашивая анестезиолога, что случилось, но увидела только, как тот поспешно вводит еще лекарства в катетер. Лиза совсем размякла и больше не могла произнести ни звука. Она старалась все внимание направить на зеркало, но не справилась и через несколько секунд отключилась.

Акушерка достала ребенка и, быстро расправившись с пуповиной, переложила его на специальный столик. Она испуганно взглянула на детского врача, который подкатывал аппарат искусственной вентиляции и собирался при необходимости приступить к реанимации, однако, подойдя к младенцу, тоже замер. Дитя лежало на спине с согнутыми ножками и ручонками, устало и недовольно нахмурив круглое личико, и не издавало ни звука, но пугало не это. Вместо привычной синюшной кожи, сплошь заляпанной серой сыровидной смазкой, тело младенчика было покрыто странным светло-коричневым покровом. Неонатолог протянул руку и пальцами в перчатке ткнулся в деревянной плотности кожу, схожую с панцирем ракообразного существа, только без пупырей и шероховатостей. Врач осторожно провел рукой по животу новорожденного и разве что скрипа не услышал – настолько гладким был эпидермис. Тут лицо младенчика ожило, он открыл пуговичные, оказавшиеся совсем черными глаза, направил взгляд на доктора и резко заверещал.

Из последующих дней Лиза помнила лишь белые кабинеты, куда их заводили для бесед разные по рангу и статусу врачи, юристы и прочий заинтересованный персонал больницы.

– Вы же понимаете, что роды были приняты по всем правилам, – говорила крупная женщина с мелкими чертами лица, сидя напротив них за массивным административным столом. У нее была короткая стрижка, и кожа черепа сияла белизной сквозь розовый ежик.

Слава пожал плечами и посмотрел на Лизу, словно спрашивая ее, все ли было по правилам. Лиза глядела в зеленые, абсолютно зеркальные глаза женщины.

– Так что с ребенком? – спросила она. – И когда нас пустят?

Розовая любезно улыбнулась, показав белоснежные, ровно притертые друг к другу зубки:

– Ребенком занимаются лучшие специалисты, вы скоро его увидите! Давайте вернемся к родам: у вас нет замечаний к родам? – И она спроецировала на стол заявление отказа от претензий от имени Стрельниковых.

Лиза приложила указательный палец к боксу для подписи.

– Вот и хорошо, спасибо! – Дама быстро свернула документ. – К сожалению, иск об отсутствии диагностики до родов уже автоматически ушел в медсуд, но вы должны понять, что это новая и неизвестная болезнь. Все возможные варианты патологии были исключены при генотипировании. Наш центр один из самых крупных в стране, все беременности и роды ведутся с минимальными рисками. Ваша ситуация нестандартна.

Ее большое круглое лицо стало серьезным.

– Конечно, вы должны знать, что, если заведут дело, необходимо будет раскрывать фактуру. – Она остановилась на секунду, оценивая реакцию родителей.

– Что значит «раскрывать фактуру»? – спросил Слава.

Розовая аккуратно сложила пухлые белые ручки в молитвенном жесте. Она не зря считалась лучшим юристом в перинатальном центре. Сложные ситуации были ее коньком, и за каждую ей перечисляли немалое количество смарткоинов еженедельно.

– Раскрыть фактуру, Вячеслав, это значит, что нужно будет указывать природу болезни малыша, чтобы объяснить, как мы могли пропустить ее при генотипировании. А так как никто не знает этого заболевания, поверьте, мы приложим все усилия, чтобы выяснить, что это! – Дама чуть наклонила голову, пристально глядя на Славу. – И мы все оплатим, даже если понадобится провести в больнице месяц, два, полгода, сколько угодно! При необходимости мы переправим мальчика в любое другое учреждение, где смогут помочь в этом вопросе.

Лиза нахмурилась:

– Полгода в больнице? Вы шутите?

Розовая сочувственно развела руками:

– Столько, сколько потребуется. Ведь это судебное дело!

Слава все понял и вздохнул:

– Что мы должны подписать, чтобы отозвать дело из медсуда?

Стрельниковых пустили к Антону в тот же день. Лиза механически развернула пеленки и удрученно уставилась на существо, которое родила. Малыш с деревянной кожей спал, стиснув кулачки, по-старчески скукожив недовольное личико. Оставшись голышом, он закряхтел, но не проснулся, потом глубоко и сладко зевнул, потужился и окатил мать крепкой горячей струей. Стрельниковы заулыбались, и Лиза поняла вдруг, что напряжение отступило. Ливень начался, достиг своего пика, но потихоньку, как и все на свете, закончился.

– Поехали домой! – твердо сказал Слава.

ГЛАВА 2

– Жу! Слезай немедленно! Кому сказала! – выкрикивала бабушка скрипучим голосом, задрав голову и приложив ладонь козырьком ко лбу.

Бабушка была полноватой, носила прямоугольные платья, чуть прикрывающие круглые колени, и маленькие часы на тонком ремешке, струной охватывающем рыхлое, слишком белое для китаянки запястье.

– Быстро домой! Сколько раз говорила – не лазать! – продолжала скрипеть бабушка.

Жу, удобно устроившаяся на самой верхушке старой черемухи с блестящими черными, будто пластмассовыми, плодами, нехотя спустилась вниз, спрыгнула на землю и молча, надув щеки, уставилась на бабушку.

– Обезьяна! – недовольно проворчала та. – Обед на столе, быстро домой!

Жу все так же молча развернулась и поплелась к подъезду. У крыльца она наклонилась к небольшому мусорному контейнеру и выплюнула комок, состоящий из косточек черемухи вперемешку с черно-фиолетовым мякотным жмыхом. Опорожнив надутые щеки, Жу несколько раз оскалилась, словно почесывая зубы губами: во рту вязало.

Поднявшись на третий этаж, в свою квартиру, она скинула в прихожей растрепанные пыльные сандалии, прошлепала в ванную комнату и остановилась перед зеркалом. Жу высунула язык как можно дальше и с протяжным «А-а-а-э-э-э» пару секунд разглядывала черный от ягод рот.

Она повернула кран – послышалось утробное урчание: воды не было. Жу посмотрела на свои руки: под ногти черными полосками забилась мякоть черемухи. Потом перевела взгляд на ноги, смешно пошевелив пальцами, между которыми скопилась пыль и грязь, развернулась и прошла на кухню.

Воду давали только утром и вечером – на два часа. За это время бабушка успевала вымыть посуду, загрузить стиральную машину, приготовить еду и подставить под тонкую, чуть желтоватую струю тазы, набирая воду про запас.

Через день, по четным числам, бабушка брала Жу, и они долго и нудно тащились в соседний район – через вокзал, по длинному подземному переходу, минуя все железнодорожные пути. Дальше шли дворами к большой грузовой машине, возле которой всегда медленно текла длинная крикливая очередь. На боку грузовика крупными буквами было выведено странное слово «Habarovsk», а внизу – маленькое, зато понятное «Боли».

Жу знала, что им нужно будет стоять в этой очереди, и с надеждой осматривала вереницу людей в поисках сверстников, которые помогут скрасить ожидание. Бабушка говорила, что ждать совсем недолго – полчаса или час, но Жу знала: час – это много. Раньше она думала, что это очень быстро – щелк, и цифра восемь на часах превращалась в цифру девять, но час в очереди тянулся вечность, особенно если не было покупателей с детьми.

Отстояв положенное, бабушка брала с машины две большие пузатые бутылки питьевой воды и две маленькие – их должна была нести Жу. Они отходили в сторону, и бабушка ставила свои бутыли на землю, доставала из маленького рюкзачка за спиной два бумажных стакана и протягивала их Жу со словами:

– Держи ровно!

Отливая понемногу из каждой маленькой бутылки в стаканы, она приговаривала, что теперь для Жу ноша будет совсем легкой – воды в ее бутылках станет меньше. Несколько минут они маленькими глотками с наслаждением пили, после чего бабушка аккуратно складывала стаканы и убирала их в рюкзак.

Вечером уставшая от прогулок и игр с друзьями Жу с наслаждением вытягивалась на кровати в своей комнате. Через открытое окно было слышно, как шумят поезда. Жу, закрыв глаза, представляла старые зеленые вагоны – они сильно, но не страшно стучали: та-та-ту-тук, та-та-ту-тук, – можно даже танцевать под их ритмичную мелодию. Иногда Жу, вскакивая на постели, придумывала разные красивые па под эту железнодорожную музыку. В окно желтым светил фонарь, для Жу это был свет софитов. В белой ночной рубашке она казалась себе неземной танцовщицей, широко разводила руки, запрокидывала голову, потряхивая длинными черными волосами, и старалась делать серьезное выражение лица.

Натанцевавшись, она падала без сил на подушку и думала о том, что новые составы – блестящие, скоростные – звучат совсем не так, как старые, – они гудят. Она представляла бело-красные обтекаемые вагоны – огромные толстые червяки, которые уползали и уползали вдаль, оставляя после себя только эхо электронного гула и крякающий микрофонный голос тети, которая объявляла, на какой путь приходит поезд. Жу никогда не могла разобрать, что говорит тетя, но под ее длинные монотонные объявления было особенно сладко засыпать.

Бабушка умирала нехорошо. Жу с точностью до дня могла вспомнить, когда все началось. Однажды утром Жу, сонная, поплелась в туалет, но там было закрыто. Девочка ждала так долго, что почти описалась. Когда дверь открылась, она увидела перекошенное лицо бабушки, лоб ее был покрыт испариной.

– Уйди, – процедила старуха и поковыляла к себе в комнату.

Бабушка в тот день лежала и почти ничего не делала по дому. Жу весь день гуляла с подружками, как мог себе позволить лишь светлый беззаботный ребенок, не чувствующий приближающейся беды, и заподозрила неладное только вечером, когда увидела, как бабушка сидит на стуле, скрючившись и обхватив живот руками. Она не мочилась весь день и решилась позвонить в скорую, только когда боль стала нестерпимой.

Жу расплакалась, когда врачи увезли ее. Бабушка обещала вернуться на следующий день, она так сказала, а бабушка никогда не врала, поэтому Жу настроилась дождаться ее, но все равно поплакала – ночевать одной было страшно.

На следующий день вместо бабушки пришел красиво одетый полный мужчина с большой черной, как муха, родинкой на подбородке.

– Ты Жу? – спросил он.

– Да, – ответила девочка.

Мужчина зашел в квартиру.

– Я твой дядя – бофу Ман-Дан.

Он оглядел коридор и, не разувшись, прошел на кухню.

Жу поплелась за ним. Родителей она не помнила – мама умерла в больнице от холеры, а отец, как рассказывала бабушка, в тот же день уехал. Девочке было два года, кроме бабушки никто из родни ее не захотел взять.

Жу молча разглядывала холеного мужчину в дорогом костюме и бархатных желтых ботинках. Он вынул из кармана жилетки сигарету и задумчиво закурил.

– У нас не курят, – мрачно, по-взрослому, отметила Жу.

Бофу будто вспомнил о ее существовании. Оглядев девочку с головы до ног, он затянулся и спросил:

– Тебе сколько лет?

– Где бабушка? – спросила в ответ Жу.

Она чувствовала, что бофу это знает.

Тот помолчал, затушил сигарету в чистом блюде на столе и встал.

– Я привезу ее завтра, сегодня опять переночуешь одна. У тебя есть что поесть?

Дядя не понравился Жу, но она была благодарна, что он вернет бабушку. Девочка кивнула – в холодильнике были запасы еды.

Ман-Дан положил на стол несколько новых, словно утюгом отглаженных купюр:

– Это на воду, не пей из-под крана.

Бофу не обманул и привез бабушку на следующий день. Она, ковыляя, поднялась в квартиру, он помогал, поддерживая старуху под локоть. Обычно суровая, с Ман-Даном она разговаривала почти нежно, немного заискивающе. Жу прижалась к ней, стараясь не расплакаться. От бабушки пахло горькими лекарствами и еще чем-то неприятным. Она отправила Жу в свою комнату и закрылась на кухне с новоиспеченным дядей. Девочка тут же выскользнула в коридор и присела на корточки у стены, вытянув шею, прислушиваясь к разговору взрослых.

– И что говорят? – спросил бофу.

– Дают полгода, не больше, проросло весь мочевой пузырь, оперировать никто не будет! Поэтому и домой отпустили…

– Что вы хотите от меня? – перебил ее Ман-Дан.

Бабушка ответила после паузы:

– Мне главное – девчонка. Помоги, если твой брат хоть что-то значил для тебя! Я знаю, мою дочь никто из вас не принял… никто!

– А мы должны были принять? – снова раздраженно перебил он.

– Мне неважно сейчас, – совсем тихо ответила бабушка.

Жу подалась еще вперед, чтобы лучше слышать.

– У девочки никого, кроме меня, я прошу… найди возможность, сделай что-нибудь… я прошу!

Они замолчали. Жу слышала, как Ман-Дан щелкнул зажигалкой, потянуло сигаретным дымом. Бабушка ненавидела курильщиков, не переносила запах табака, почему она терпит его? Ноги у Жу затекли, она встала на карачки, как собака, подаваясь вперед, стараясь уловить каждое слово.

Ман-Дан заговорил первым:

– Я буду переезжать в Россию, здесь точно ничем не смогу помочь. – Он подумал немного. – Максимум, что могу – оформить опекунство и пристроить ее в нормальный интернат… но там, не здесь. В моем доме она жить не будет! Если согласны, надо сейчас документы оформлять, готовьте все. Я уезжаю через неделю, но потом еще приеду по делам – смогу подписать все, что надо. Пока поищу там какое-нибудь место.

Жу не понимала, почему бабушка терпит этого грубияна, нагло говорившего и курившего на их кухне. Она могла бы парой слов осадить нахала и выгнать его из дома, но бабушка молчала.

Ман-Дан встал, с грохотом отодвинув стул, и открыл дверь кухни. Жу мгновенно заскочила в свою комнату.

Когда Ман-Дан ушел, Жу подошла к бабушке и обняла. Под платьем на бедре прощупывалось что-то жесткое, хрустящее. Жу непроизвольно сжала непонятный предмет, пальцами изучая его.

– Это мочеприемник, – остановила ее бабушка.

Она некрасиво задрала юбку, и Жу увидела дряблые ноги с паутинками фиолетовых сосудов, просвечивающих через кожу. На правой ляжке висел пластиковый мешок, трубка от которого кольцом была подвязана к той же ноге и уходила куда-то под трусы. В пакете было немного жидкости бурого цвета.

– Садись, – сказала бабушка, оправляя юбку. – Будем с тобой серьезно разговаривать!

Она умерла через три месяца. Последнюю неделю она кричала от боли каждую ночь. Жу металась по комнате, бабушка не пускала к себе. Жу готова была сделать все что угодно, только бы прекратить этот крик. Она была рада, когда бабушка перестала кричать и избавилась от боли.

На похоронах Жу не было, ее забрали в тот же день, когда бабушку увезли в морг, и девочка даже не знала, состоялись ли похороны. Ман-Дана она видела в последний раз тоже в день смерти бабушки. Он сказал собрать вещи и готовиться к отъезду. Бабушка предупреждала об этом и взяла слово, что Жу послушается бофу, когда ее не станет. Девочка только спросила:

– Куда?

Бофу ответил:

– В Москву. Благодаря мне ты теперь будешь жить в красивом городе, в красивой школе, и у тебя будет много друзей.

ГЛАВА 3

Электрокатер неспешно резал покорную, степенно качающуюся гладь воды. Метрах в двухстах ровной улыбкой застыл берег небольшой бухты, получая шуршащие облизывающие поцелуи прибоя. Аборигены называли Байкал морем, и не просто так. Здесь, например, берег был очень уж похож на морской – с насупленными камнями разных размеров, то гладкими, то грубо обрезанными, как будто бог хаотично обкромсал их своим большим кухонным ножом. Когда озеро шумело штормом, что случалось нередко и внезапно, никто не нашел бы различий с морским шквалом.

С правой стороны бухты стройными рядами стояли столетние сосны, малахитовым свечением отражая выпрыгивающие из-под облачного пятнистого ковра солнечные лучи. Могло показаться, что вода озера – это изысканное бирюзовое дополнение к каменисто-лесному сегменту, фундаментально подпирающее его снизу, как на картине талантливого пейзажиста, но стоило повернуться, сразу становилось понятно, кто здесь хозяин, а кто дополнение. Байкал сверкал колдовским зеркалом, живым и неровным, распространяясь во все мыслимые границы бинокулярного зрения, белой дымкой упираясь в линию горизонта.

Дмитрий Птица ходил по Байкалу с сыном Егором. В который раз разглядывая побережье с катера, он молча млел от красоты проплывающей картины. Егор знал, о чем думает отец, и тоже любил озеро и свою деревню настолько, насколько может любить десятилетний мальчишка, а именно – он принимал как должное все это мерцающее, дышащее и зеленеющее изобилие, с трудом представляя, что где-то люди живут по-другому.

Мальчик рос крепким, по-деревенски здоровым и очень любознательным. Темные волосы его, пятерней уложенные на косой пробор, вступали в контраст со светлыми серо-голубыми глазами, чаще сощуренными от солнца или дурашливого пацанского смеха. Нос Егора, в отличие от отцовского, картофельного, был по-девчачьи узким у основания, а кончиком курносо взмывал вверх. На нижней челюсти справа красовалось неровное, с грецкий орех, сметанное витилиго – участок кожи без пигмента, в летние месяцы особенно выделявшийся на загорелом лице. «Солнышко тебя поцеловало!» – говорила ему мать и громко чмокала в недородинку.

Егор управлял лодкой лет с восьми и сейчас уже твердо держал руль, прищурившись, следил за водяными искрами, вылетавшими из-под носа катера. На куртке у него красовался большой овальный значок, синий с серебром, с выбитым государственным гербом и надписью «Водная полиция». Значок принадлежал отцу, руководившему небольшой бригадой. Отец изредка поглядывал на важного Егора и усмехался.

– На Солонцовку пойдем? – нарочито позевывая, спросил Егор.

Иногда после рыбалки отец разрешал прокатиться по сладким браконьерским местам, зафиксировать новые сети и другие следы пребывания нарушителей: вытоптанные поляны с приглаженной лодками седой осокой или разбросанные остатки еды. Егор мечтал хоть разочек поучаствовать в задержании, но отец, если видел вдалеке засуетившихся рыбаков, вызывал бригаду, сына быстро высаживал у ближайшей деревни, а сам уезжал на «операцию», как ее называл Егор.

– Нет! Сегодня домой, – тихо, но твердо ответил отец.

Дмитрий увидел, как расстроился сын, но они и без того почти пять часов провели на озере.

Причалив к Большим Котам, отец крепко привязал лодку к кнехту и вытащил из пластикового ведра садок с пятью крупненькими розовощекими хариусами. Егор собрал вещи: теплые кофты, кепки, дождевики, – засовывая их в большую спортивную сумку, которую накинул на плечо и спрыгнул с катера, оставив его чистым, как учил отец.

К ним неспешно подошел Петро, конопатый мужик лет сорока из бригады Дмитрия. Он поздоровался, насмешливо оценил улов:

– Не густо!

Отец сплюнул и улыбнулся:

– Нам хватит, Петро, знаешь.

– Знаю, – отозвался Петро, достал из заднего кармана приплюснутую пачку сигарет и закурил.

Дмитрий оглянулся на берег. По широкому каменному причалу, громко переговариваясь, семенили два низкорослых китайца со снастями. Тот, что помоложе, изображал что-то, широко расставляя руки и ноги и смешно выпячивая зад. Оба заливисто смеялись, однако, увидев Дмитрия, замолчали и спешно начали загружать небольшую лодку, иногда воровски косясь на бригадира. Петро, зажав сигарету зубами, оскалился и гаркнул:

– Ходя на рыбалку собрался?

Седой старик с черносливным лицом зыркнул недобро, но все-таки ответил:

– Ибалка, ибалка!

Петро брезгливо скривился и тихо прокомментировал:

– Ибалка, прости господи!

Отец нахмурился, посмотрел на рыбаков, потом на Петро.

– Все собрал? – спросил он Егора и, не дождавшись ответа, прикрикнул: – Быстро давай!

Китайцы вздрогнули от окрика и, как лягушата, попрыгали в лодку. Молодой, с грубым вертикальным шрамом-засечкой от верхней губы до носа, исподлобья взглянув на бригадира, оттолкнул катер от причала, старый завел мотор, и они укатили, перебрасываясь быстрыми рваными фразами на родном языке.

Петро сдавил сигарету большим и указательным пальцами, последний раз затянулся и выкинул.