Искушённая

Я сел на кровати, прикрывшись одеялом. Женщина вкатила сервировочный столик, закрыла за собой дверь. Поставила на тумбочку блюдце, на него чашку, налила кофе. Ловко взрезала ножом булочку, будто вскрыла ракушку, и намазала обе её половинки маслом.

– Кушайте на здоровье. Я сейчас.

Она вернулась с комплектом сухих полотенец и банным халатом, последний подала мне и сказала, что пока прибёрется в ванной. Вышла оттуда, когда я уже допивал кофе.

– Меня зовут Татьяна. Можно Таня, – сказала она, представившись первой.

– Костя. Константин. Смирнов. Сергеевич.

– Приятно познакомиться, Константин Сергеевич, – сказала она, забирая с пола мою одежду. – Не беспокойтесь, я всё постираю. А пока принести спортивный костюм?

– Да. И сигареты.

– Хорошо.

Она вернулась с костюмом, но и с пылесосом.

– Ничего, если я буду убираться?

– Ничего. Я пойду приму душ.

В ванной я принял душ, почистил зубы (и щётка и паста были в упаковке), надел спортивный костюм и немного постоял перед зеркалом. Зеркало выглядело глупо.

Всегда неудобно, когда горничная прибирается у тебя в номере, а ты болтаешься тут ничего сделать нельзя. Я подошёл к окну. Жалюзи на нём уже разомкнулись. Окно находилось на одном уровне с верхушками сосен, даже выше, на ветках громоздились грачиные гнёзда, и в гнёзда удавалось даже заглянуть. Внутри белел снег. Будто яйца. Будто кладка яиц. Будто птицы, улетая, совершенно о ней забыли. Чуть дальше, за рядами деревьев, торчала труба котельной – красная ещё и оттого, что была облита утренним солнцем. Под деревьями угадывалась расчищенная от снега дорожка, идущая примерно в том же направлении. Я прижался щекой к стеклу. Вбок от здания падала длинная его тень. Вероятно, многоэтажное здание. Какой-нибудь закрытый институт…

– Вы не подвинетесь?

Она протёрла подоконник, отогнав меня от окна. Я сел за стол, закурил и от нечего делать поднял трубку телефона. Там словно ждали. Ни щелчка, ни гудка, сразу голос, причём явно детский. Детский был голосок.

– Алё? Я вас слушаю.

Вздрогнув, я посмотрел на трубку, потом на Таню.

– Это моя дочь. В школу ей во вторую смену, а с утра она подрабатывает. Начальство не против.

– У вас что, семейный подряд?

– Н-ню, конечно!

– Ага, ну конечно. А послушайте, этот Клавдий… он вам часом не муж?

Она весело хохотнула:

– Н-ню, вы скажете!

Так мы разговорились. Я предложил ей сигарету, она подсела к столу, закурила. Лицо у неё было принапудренное, глаза подкрашенные, губы в трещинках, но кожа на шее и в вырезе платья была ещё тугая и ровная. Что делало её особенной, так это глаза: верхнее веко изогнуто луком, нижнее натянуто, словно тетива. Когда-то, клянусь, она умела пускать хорошие стрелы.

– Клавдий говорил, у вас тут что-то вроде секретной службы. СХГМ.

– Как?

– Эс-Ха-Гэ-Эм. Служба хранения глубокого молчания.

– Н-ню! Клавдий Борисович, он всегда всего напридумывает. Зато он хороший человек и прекрасный специалист, его у нас все любят.

– А всё-таки? Если честно, я где?

Она улыбнулась и потыкала сигаретой в пепельницу.

– Ну, я же не знаю, чего вы там натворили.

– Да ничего я не натворил. У меня вообще никогда грехов не было. Так, пара гаишных штрафов да один арест…

– Вот видите!

– Ничего я не вижу. И тогда ничего не видел. Только формулировку. Знаете, она звучала так: «За подстрекательство к незаконной коммерческой деятельности путём посягательства на подрыв конституционного строя». Посягательства на подрыв, понимаете?

– Вы о чём?

– Да смешно. Мои восьмиклассники сидели в переходе метро, поставив на пол коробку, а в руках держали плакат: «Сбор средств в поддержку антинародной политики Ельцина и его преступного режима». Выходит, нас взяли за красную пропаганду.

Она рассмеялась:

– Вы придумали!

– Придумать-то придумал, да хватило ума им сказать. А им хватило ума на этом подзаработать.

– Что, правда? – удивилась она.

– Правда-правда, – раздалось сзади. В дверях появился Клавдий Борисович. – И се орел летяша на перии своем, – медленно проговорил он, оглядывая меня с ног до головы. – Пойдёмте, Константин.

Судя по пепельнице с окурками, Клавдий давно уже сидел за столом.

– Долго спим, – первым делом упрекнул он. – Я тут уже поговорил с вашей музой.

– Поговорили?

– Да. Вы знали, что с древнегреческого «муза» переводится как «в искусствах искушённая»?

– Догадывался.

– Ну понятно.

– Что понятно?

– Откуда это всё.

– И откуда?

– Из Пушкина, – сказал Клавдий и кивнул на экран. Монитор компьютера довольно сильно отблёскивал, но мне опять удалось разобрать свою фамилию, три полиграфических звёздочки и первую строчку, начинавшуюся со слов «она являлась».

– Являться муза стала мне, – процитировал Клавдий. – Значит, любите Пушкина.

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– Что-то диковенькое. Ну ладно, приступим.

Мы приступили. Он слушал, ничего не записывая, руки были больше заняты сигаретой, но иногда мышью.

– И как же она являлась, всё-таки? – повторил он уже устало, несмотря на начало дня.

– Обыкновенно. Как люди.

– А люди у вас как?

– Ну так. Просто приходили.

Действительно, ко мне приходили люди? Да обыкновенно.

– Клавдий Борисович, вы полагаете, что она влетала в окно? Нет, она была человек.

– И вы полагаете, это факт

В конце его высказывания по всем законам грамматики полагалось поставить бы точку, либо восклицательный, либо вопросительный знак. Однако в конце его высказывания самым инфернальным образом не стояло ничего.

– Факт, – сам я предпочел утверждение и заглянул в экран.

Противоречий не оказалось и там:

– На этом фрагменте я бы не останавливался, – поморщил нос Клавдий. – Вот только при осмотре квартиры, однокомнатной вашей квартиры, я должен заметить, никакого кабинета мы не увидели. Не думаю, чтобы этот ваш кот мог писать в бюро. Было бы очень жаль. Такой раритет в наши дни стоит значительных денег.

***

На бюро вполне умещалась даже небольшая пишущая машинка. Слева могла ещё притулиться пачка бумаги, справа – ручка. Те графья, что писали на этой столешнице письма, не имели наших проблем с пресловутыми квадратными метрами. Бюро нам с женой досталось при обмене квартиры. Бог знает, когда и как пронесли его через дверь. Вероятно, тогда ещё не существовало стандартов на дверные коробки. Когда мы выменяли эту квартиру, бюро вполне походило на пульт органа в какой-нибудь кирхе Кенигсберга после недели кровопролитных боёв. Нам удалось убедить хозяев не выносить его по частям на помойку. Те, правда, очень переживали, что этот тяжёлый труд возлагают на плечи молодожёнов с ребёнком. Растрогавшись, они подарили нам и кота. Квартира была однокомнатная и не поражала шикарной встроенной мебелью, но дочь прекрасно спала как под стук молотка, так и ширк пилы и шарк рубанка. Теперь я не сомневаюсь, откуда у неё музыкальный слух.

А потом мы с женой разошлись. Просто разошлись. Никакой особенной кошки между нами не пробегало, мы и ссорились-то в году раз двенадцать – в полном соответствии с её лунными циклами. Собственно, и развод был наполовину фиктивный. Она понеслась прописываться в квартиру её сильно пожилых и уже сильно прихварывающих родителей, хотя обговаривала и другую причину. Её институт, типичный «почтовый ящик», переместили из Москвы за город, а квартира родителей была хороша тем, что нужная электричка обтирала платформу почти прямо под их балконом. Они уехали с дочкой обе, оставив вместо себя кота.

На первых порах, приезжая в центр, она обязательно у меня ночевала, да я и сам наведывался к ним в гости – чувствуя за собой не столько супружеский, сколько отцовский долг. Но уже через несколько лет раздельный наш быт добил наш брак окончательно. Формально это случилось тогда, как в ванной выбило кран и я в бешеном темпе убирал воду её «любимейшим» банным халатом, что она сочла величайшим кощунством на свете и не слушала, что халат мог легко впитывать воды по ведру за один раз. С тех пор считалось, «моя» квартира остается за мной только до того времени, пока дочь не выйдет замуж, а вопрос алиментов плавно заменился квартплатой за снимаемую жилплощадь.

Жена ничего не понимала в стихах. «Поэзия» и «работа» в её сознании даже близко не могли стоять рядом. Душой она постоянно жила в своём институте, о котором почти ничего не говорила, но мне хватало того, что она там работала по специальности – фармакологом.

Я тоже, боюсь, мало что понимал в стихах. Но я их хотя бы писал. И даже иногда получал гонорары, которые, правда, не считались за деньги и торжественно пропивались. Иными словами, денег никогда не было, и поэтому я работал в школе, преподавая немецкий по самой базовой ставке восемнадцать часов в неделю. Так что по запасам свободного времени я мог считаться практически вольным художником, а по заработкам почти безработным. Да, были часы и английского, поскольку школьные англичанке хронически болели, но ведь и английский я всё-таки знал куда лучше – как-никак одолел англофак Вологодского пединститута. Бывало, с похмелья, в моей голове эти два языка путались, но я вполне овладел языком учительских жестов, а поэтому, когда на уроке немецкого начинал говорить на английском, ученики всё равно послушно вставали, садились и открывали учебники. Правда, потом на доске появлялось ехидное «Привет землянам с Бодуна!» И количество этих надписей в точности совпадало с числом задушевных бесед с директрисой в её кабинете.

Короче, с поэтических гонораров и учительских денег жить ещё было можно, а вот поить и кормить всю ту дружескую тусовку, что имела привычку вваливаться ко мне после ЦДЛ, уже было сложно. Приходилось переводить детективы. Да и Долин постоянно требовал в долг. Как художнику, ему страшно требовался просторный дом на природе. На пленэре. В деревне. И он его вечно строил. Но ни в чём не преуспевал. Картины его покупались плохо, и вдобавок ко всем напастям он любил поэтессу.

Мы познакомились с Саней Долиным бог весть ещё когда, в Плесецке, на вокзале. Оба поздние осенние дембеля, но с разных космодромных площадок. Я ждал поезд на Ленинград, он – на Москву.

– Сигаретки, брат?

Я достал пачку, в ней оставалось только две сигареты. Он взял одну, другую взял я и, щёлкая зажигалкой, не заметил, что он меня опередил: перед кончиком моей сигареты пляшет пламя его зажигалки. Я ответил взаимностью. Так мы и закурили – на брудершафт.

По характерам мы с ним оказались во всём противоположны, по жизненным целям – встречные. Он, коренной москвич, всей душой и по зову предков рвался жить в деревне, я продолжал свой прерванный армией путь в одну из столиц. В уме держал Ленинград, но поехали мы в Москву.

Это сейчас вот Долин с виду чистый поп, на худой конец – поп-расстрига, но ведь я-то видел его и без бороды, и я знаю, что под ней прячется нежный розовый подбородок, разделенный пополам, как попка младенца.

Когда у меня родился ребенок, Саньке тоже приспичило жениться. Но так уж не повезло, что он задумал взять в жены и увезти в свой ещё не достроенный дом молодую поэтессу, по слухам даже лесбиянку, по виду тоже – Сапфо натуральную. И вот эта парочка много лет на моих глазах крутила такую причудливую любовь, что уже не было никаких сил. Я оставлял их в квартире вдвоём, объявляя, что иду провожать гостей и что поеду к ним в гости сам, и что до утра не вернусь. Но даже утром заставал их за одним и тем же – за разговорами на кухне.

Раз я прямо набросился на него:

– Ты пойми, если хочешь кого-то взять в жёны, для начала ты должен её просто взять! Просто взять и взять. Нарисуй её голой. Не поедёт к тебе в мастерскую – нарисуй её здесь. На неделю я исчезаю. Кормите кота.

Это было невероятно: она отпозировала ему часов сто. Увидев её на картине в какой-то чудовищно возбуждённой изогнутой позе, мутноглазой, на грани придавленного оргазма, да ещё и смотрящей в глаза, да ещё и на моей софе-сексодроме, я готов был схватиться за нож, располосовать холст, а потом заколоть Саньку. Ему не стоило больше жить.

А через полгода мне срочно позвонила знакомая, тоже поэтесса, и выдала информацию, что Сапфо связалась с американцем и созрела родить от него ребёнка. Радуются все.

– Всё равно, ведь ничего лучшего эта бездарь родить и не сможет, – напоследок съязвила тоже-поэтесса.

Мне оставалось лишь собрать деньги, сходить в магазин за водкой, потом затовариться колбасой и ждать. Долин, в общем-то, не мешал. Он был великий человек хотя бы уже потому, что если создашь ему все условия, он может пить один. Что он и делал. Практически молча пил и практически молча спал. Кот часами сидел у него на груди, карауля, как мышь в норе, свой кусок колбасы, выпадающий из его бороды. Так они провели на кухне целую неделю. Я сидел за бюро и стучал на машинке, переводя очередной детектив. И уже заканчивал книгу, когда Долин начал выходить из запоя.

– Продалась, – была его первая трезвая мысль. – Ну так я её тоже продам!

И он продал картину. Потащил её на какую-то выставку на Арбате и так задорого продал, что с выручки вывел дом под крышу, достроил баню-бытовку и начал усиленно сватать мне соседский жигуль, говоря, что теперь будет ждать меня каждые выходные у себя «на этюдах».

Вот тогда я возьми да и грохни весь гонорар на покупку машины.